В АВСТРИИ, 1947

Рачков Анри Васильевич родился в 1926 году в городе Козьмодемьянске. В 1951 году окончил Военный институт иностранных языков в Москве, с 1951 по 1954 годы — военный переводчик в Группе советских оккупационных войск в Германии, затем переводчик-референт в журнале «Проблемы мира и социализма» в Праге. 30 лет работал в ТАСС: в центральном аппарате и корреспондентом в странах Африки — Сомали, Замбии и Ботсване. Автор книг: «По дорогам, которые мы не выбирали. Из записок советского журналиста» (М., 2013), «Она родилась в будущем» (М., 2013). Очерки и рассказы печатались в журналах «Дружба народов», «Вокруг света», «Азия и Африка сегодня», «Огонек», «Журналист», в региональных журналах «Простор», «Звезда Востока» и др. Живет в Москве.

АНРИ РАЧКОВ

*

В АВСТРИИ, 1947

Воспоминания ветерана

ТРИ ДНЯ В ВЕНЕ

Два года спустя после окончания войны, ранней весной, нас, нескольких слушателей третьего курса Военного института иностранных языков, сняли с занятий и послали стажироваться в Австрию.

Для нас словно мир перевернулся! Представьте себе молодых парней, которые, зубря немецкие глаголы, долгие годы протирали штаны в маленьких душных аудиториях, которых каждодневно — и зимой и летом — мучили построениями на плацу и дежурствами на постах, а на занятиях и на бесконечных собраниях — постоянно накачивали идеологически, проще говоря, натравливали против капиталистов-империалистов. И вот новоиспеченных младших лейтенантов из все еще холодной Москвы привезли в самый центр Европы — огромный вольнолюбивый город, обдуваемый теплыми и влажными ветрами.

«Имейте в виду, тут мировой центр иностранных разведок», — не забыли предупредить нас чиновники советской администрации оккупированного и поделенного союзниками на четыре части города. Казалось, мы свалились им как снег на голову, и они долго не знали, куда нас деть. Наконец направили переводчиками в военные комендатуры районов «нашей», восточной части столицы.

Пока меня везли к месту службы, я всматривался в лица случайных прохожих. Каких-либо признаков иностранных разведок заметить не удавалось, зато удивляли широкие просторные улицы, непривычные очертания многоэтажных зданий, совсем не похожих на московские.

В комендатуре майор, исполнявший обязанности коменданта, только и сказал: «Располагайтесь пока». Бросив вещички на постель в отведенной мне комнате, я с любопытством и некоторой опаской прошелся по пустым скрипучим помещениям просторного здания. Здесь придется работать? Кому и что буду переводить? Сумею ли? Ведь мне еще не приходилось применять свой немецкий на практике.

Никому тут до меня дела не было. Да и людей что-то не видно... Впрочем, скоро ко мне зашел ладный самоуверенный старший лейтенант, пожал руку, осмотрел с головы до ног и неожиданно предложил:

— Младшой, прокатиться не хочешь?

Я, конечно, хотел. Он повез меня по городу на виллисе, через несколько кварталов остановился, и мы зашли в небольшой ресторанчик, стоявший, помнится, как раз на углу двух улиц.

— Нужно переводить? — спросил я.

— Да нет, — махнул он рукой, — сам разберусь.

Подскочил хозяин, о чем-то они поговорили, мне даже неловко стало: ведь я переводчик, а ничего из венского диалекта не понял. Зато они прекрасно поняли друг друга, и перед нами на деревянном столе выросли две большие бутылки зеленоватого вина. За ними последовали еще две. Вино было слабенькое, однако подействовало изрядно, и мы вышли из заведения уже на чуть ослабевших ногах.

— А трудно водить машину? — спросил я.

— Не умеешь? Пошли научу!

Посадил меня за руль, показал, как трогаться с места, постепенно отпуская сцепление и прибавляя газ. И я научился! Несколько раз стартовал и останавливался на небольшой парковочной площадке. Видя мои успехи, инструктор произнес:

— Ну, теперь жми домой!

Какой-нибудь почтенный работник дорожной службы, случись ему прочитать эти строки, придет в ужас: пьяный, впервые за рулем — и ехать по незнакомому городу?!

Что было, то было. Только, слава Богу, далеко не уехали. Выезжая со слабо освещенной площадки, я не рассчитал и сшиб переносной стояночный столбик. К нам подбежал полицейский, но, увидев наши погоны, быстренько ретировался. А старшой похлопал меня по спине:

— Ладно, давай я сам…

КРАСОТКА В КРОВАТИ…

Утром он зашел ко мне. На общей кухне позавтракали. Чуть поколебавшись, позвал к себе. Мы вошли в полупустую комнату, у стены стояла кровать, а в ней — хорошенькая девчонка, смущенно и шаловливо выглядывавшая из-под одеяла.

— Познакомься, это... Эрика.

Ошарашенный, я назвал свое имя. Лейтенант сделал выразительный жест рукой и, приложив палец к губам, вышел, осторожно притворив дверь. «Как он может? — подумал я, — она же его, наверное, любит», — и, весьма смущенный, вышел следом.

Все утро я слонялся по комендатуре, пока меня не вызвал майор. Неторопливый, подтянутый, он прошелся по кабинету и сказал:

— Вот что. Хочу вас предупредить... насчет старшего лейтенанта.

Я насторожился: доложили уже?

— Он человек конченый...

— Конченый?..

— Ну, в смысле — скоро демобилизуется, уедет домой, в деревню. Ему терять нечего. Пьет. Даже австриек водит... А у вас вся жизнь впереди. Дел у нас пока нет — так позвоните друзьям, погуляйте по городу.

Я послушался дельного совета, позвонил двум близким товарищам, попавшим в другие комендатуры, и мы встретились. После стольких лет затворнической жизни, когда чужая воля, не переставая, командовала нами, на нас нежданно-негаданно свалилась настоящая вольница. Мы даже растерялись, не зная, куда себя деть. Побродили по парку Пратер и центральной улице Ринг, зашли в магазин и, забравшись к одному из нас домой, пили голубоватую водку, продававшуюся в больших литровых бутылках.

Поздним вечером, было уже темно, я возвращался домой в ярко освещенном трамвае. Напротив меня, через проход, сидела юная парочка и нежно, можно сказать, самым бесстыдным образом целовалась. Тогда это было для нас так необычно: «Вот это любовь — никого не стесняются!»

Не желая их смущать, я отвел глаза. Но любопытство превозмогло, украдкой глянул в их сторону. Что это? Молодые люди отлипли друг от друга и равнодушно смотрели в окно. Но? уловив мое движение, они снова, будто не замечая меня, стали нежно ласкать и целовать друг друга. Милые создания просто кокетничали перед молоденьким русским оккупантом.

ЛОВИМ ШПИОНА…

Среди ночи меня поднял майор:

— Быстренько одевайтесь. Возможно, понадобитесь.

Внизу уже ждала группа старших офицеров, вооруженных пистолетами. Сели в две легковые автомашины и помчались в неизвестном направлении. Я попытался задать вопрос, но ответа не получил.

Наверное, будем брать банду шпионов. Будет пальба! — подумал я, глядя на своих возбужденных попутчиков и с трудом удерживая поднимавшуюся противную дрожь. — Возможно, мне придется обратиться к врагам первому. Как по-немецки «сдавайтесь»? Но почему мне не дали оружия? Я хотел попросить пистолет, но догадался: ряд ли пошлют первым — постараются поберечь... для предстоящего еще допроса».

Наконец подъехали к подъезду дома, подняли спавшего пожилого привратника.

— Скажите, пусть принесет домовую книгу, — обратился ко мне один из офицеров. Пока я вспоминал это немецкое слово, другой сам назвал его. Ситуация была знакомой.

Нашли в книге нужную фамилию, быстро поднялись по лестнице, позвонили, и когда дверь приоткрылась, офицеры гурьбой ввалились в квартиру. Перед нами стоял растерянный молодой человек в ночном халате. Все ринулись дальше, но никого больше не обнаружили, кроме испуганной женщины в огромной двуспальной кровати, только что покинутой, судя по всему, открывшим двери хозяином.

— Переведите, он пойдет с нами!

Это было ясно и без слов. Молодой человек стал одеваться, а женщина в это время, натянув одеяло до подбородка, что-то быстро говорила ему, с нескрываемой ненавистью поглядывая на нас, людей, одетых в серые шинели и нагрянувших ночью в их жилище.

Офицеры забрали свою жертву, и мы уехали.

«Значит, это и был шпион?» — думал я, когда меня высадили у комендатуры. Да, «следы иностранных разведок» все-таки были. Но я испытывал разочарование: «крупная операция», которая рисовалась в моем воображении, показалась мне выстрелом из пушки по воробьям. И было грустное сожаление, что ничего больше не узнаю о судьбе парня и его подружки, в чью жизнь мы так бесцеремонно вломились той ночью. А может, мы вообще вломились-то не туда?..

На следующий день с Веной пришлось проститься. Прибывших из Москвы стажеров неожиданно вновь вызвали в здание советской администрации. Выяснилось... что нас потеряли. Просто перепутали двери — передали не в тот кабинет. Те же, кто ждал нас, запросили Москву, а оттуда ответили: поищите-ка лучше их у себя, в Вене. В общем, как это у нас бывает: одни не знали, что с нами делать, другие не могли нас найти. В переводчиках, оказалось, нуждались военные комендатуры не в Вене, а в городах советской зоны оккупации, куда нас всех тут же и направили.

А те три дня, проведенные в австрийской столице, вспоминаются теперь почему-то словно сплошь залитые ярким весенним солнцем, хотя на самом деле, хорошо помню, на нас не раз брызгал теплый ласковый дождик...

ПОПАЛСЯ НА УДОЧКУ

От тех дней в Вене осталось еще одно неизгладимое впечатление. Ведь тогда мне впервые попали в руки западные газеты.

— Читали? — спросил я при встрече с друзьями, хлебнув из стакана голубоватой жидкости, и показал статью в газете «Винер курир».

Ее автор тщился доказать, будто обвиняемые на знаменитых московских процессах конца тридцатых годов, бывшие вожди революции Бухарин и другие, были либо до смерти запуганы, либо находились под действием каких-то препаратов. Именно потому-де они совершенно напрасно и оговорили себя.

— Что за чушь! — возмущался я. — Даже смешно — они же сами признались, все до одного! Правда?..

Но друзья промолчали. Я так и не понял: то ли не читали, то ли не интересовались. Хотя вряд ли не интересовались. Просто тема была уж больно горячая. Стоило одному из нас где-нибудь случайно проболтаться, какие мы читали газеты и о чем вели разговор, и всем бы нам — ой как не поздоровилось!

А друзья были верные. Один из них уже упокоился. А с другим мы встречаемся до сих пор и частенько вспоминаем былые дни.

Я же тогда искренне не поверил газетчику: не зря нас всегда так усердно отгораживали от «лживой западной пропаганды»... Но семена были брошены. Я потом в мыслях не раз возвращался к тем, прочитанным в Вене, газетным строчкам. Сопоставлял факты, размышлял. И скоро размышления дали пищу сомнениям. А еще через пару лет пришел к убеждению, что люди, сами стоявшие у власти, никак не могли стать «иностранными агентами». Просто на то была воля «мудрейшего»…

...В марте 1953, когда умер тиран, я, тогда уже военный переводчик в ГДР, стоял в тесной толпе на траурном митинге советской колонии в Эрфурте и с любопытством всматривался в лица соотечественников: неужели действительно верят, что пришел «конец света»? И никто не знает, как жить дальше — без Него?.. В глазах у многих и в самом деле стояли слезы. Тут я заметил коллегу-переводчика киевлянина Барбанца. Мы переглянулись: мне почудилось, что и у него в глазах прыгают какие-то чертики. Я протолкался к нему, шепнул: «Коля, по этому поводу и выпить не грех!»

Мы зашли в знакомый гастштетт (ресторанчик), заказали популярный среди наших офицеров коньяк «вайнбрандт-фершнитт» и целых полчаса сидели, выпивали, улыбались друг другу, обменивались взглядами, но так ничего и не сказали кроме нескольких ничего не значащих фраз и намеков. Мы не были близкими друзьями и не решились на большее, хотя оба верили, что грядут перемены.

Молодые люди спросят сегодня: ты разочаровался и поумнел, зачем же тогда вступал в партию? Ну, разочаровался я тогда еще только в ее вожде… Нет, не понять не жившим в том времени нашего настроения. Мы все были «заряжены» (или заражены?) одной светлой идеей — идеей близкого и прекрасного будущего. И вступление в партию было своего рода обязательным ритуалом, без которого в той жизни не обойтись. Таковы были не нами установленные «правила игры»... К тому же родители мои, старые большевики, то и дело спрашивали: «Ну когда же ты наконец подашь заявление, чего тянешь?»

«ИГРУШЕЧНАЯ» АВСТРИЯ

Когда нас, стажеров, разбросали по военным комендатурам советской зоны оккупации Австрии, мне достался город Санкт-Пельтен, центр провинции Нижняя Австрия. Но и эта низменная часть страны не была такой уж «низкой» — вся она располагалась на холмах, отрогах недалеких Альп.

Мы с военным комендантом полковником Ермолиным немало поездили по шоссейным дорогам, петлявшим по долинам и возвышенностям. Перед нами открывались необыкновенно живописные пейзажи с залитыми южным солнцем нескончаемыми виноградниками и фруктовыми садами. Из-за поворота дороги, словно прячась в горных складках, неожиданно появлялись разноцветные аккуратные деревеньки и городки. Они как бы манили к себе и казались игрушечными, будто вынутыми из прочитанных в детстве сказок. Но когда мы въезжали в эти чистенькие и ухоженные селения с посыпанными песочком улочками и дорожками, то встречали там вполне реальных людей, которые жаловались в основном на проделки наших солдат из расположенных поблизости воинских подразделений.

Жалобы эти наш весьма осторожный начальник явно недолюбливал. Приедем, бывало, в деревушку, слушаем старосту. Полковник сидит, солидно расставив ноги, а острые бегающие глазки упорно рассматривают пол. Потом покивает многозначительно головой, потрогает двумя пальчиками нос и выдавит тоненьким голосочком: война, мол, была, вот солдатики и обозлились... Но я приму, непременно приму меры.

Все было верно. И слова, в общем, правильные, но произносил он их уж очень бесцветным голосом и всегда одни и те же. Мне казалось, что капризный и придирчивый к нам полковник очень боится собственного начальства и старается поменьше докладывать о происшествиях.

Зато очень любил Ермолин приглашения. Из всей почты, что я представлял ему, он прежде всего выхватывал красивые пригласительные открытки с золотыми виньетками. Австрийцы умеют не только добросовестно трудиться, но и очень любят повеселиться на своих разнообразных и многочисленных праздниках, на которые они, как законопослушные граждане оккупированной страны, не забывали приглашать и представителя оккупирующей державы в лице ее районного коменданта.

Прибыв на место, полковник сначала выступал с приветственным словом. Причем непременно напоминал собравшимся повеселиться людям о великой миссии нашей армии, а также заодно и о светлых идеях Октябрьской революции, достигших наконец и их земли. Он произносил свою небольшую косноязычную речь тенорком и со множеством языковых ошибок, которые я, стыдясь за державу, старался, как мог, исправлять. Австрийцы из вежливости хлопали в ладошки, и Ермолин приходил в благостное расположение духа.

После такого торжественного начала — в ресторане или под открытым небом — устраивалось пиршество с возлиянием большого количества молодого вина, с музыкой и танцами.

Нас сажали на почетное место. Полковник, задобренный и размягченный общим вниманием, много пил (и я не отставал), потом начинал хихикать и по своей дурной привычке все трогал пальчиками нос. Ему представляли какую-нибудь из местных красоток, и он, грузный и рыхлый, совсем уже пьяненький, облапив розовощекую деваху, выделывал ногами замысловатые кренделя.

Старик бывал весьма доволен собой, довольны были и окружающие (австрийцы склонны почитать начальство), а мне было не по себе...

ЛЮБОВЬ ПЕТРА КИРЮШИНА

Служили в комендатуре и другие офицеры. Среди них — майор, как я скоро понял, начальник службы НКВД. С Ермолиным они были в дружбе: ходили на охоту, встречались семьями. В штате майора были несколько офицеров, в их числе рыжий верзила, капитан, отлично игравший в шахматы (выигрывавший у меня даже вслепую), и какой-то незаметный лейтенант. Незаметный настолько, что, как ни стараюсь, не могу вспомнить его внешности. А ведь мне потом пришлось иметь с ним дело... И не раз. Незаметный и в прямом смысле слова — он вечно скрывался в тех комнатах, куда нам доступ был закрыт. Был у них и свой переводчик, скуластый паренек из Западной Украины, он всегда ходил в гражданском.

Работал еще в комендатуре капитан Раберов, офицер по связи с населением, самый образованный и деятельный из всех. Пожалуй, только он один и делал хоть какую-то полезную работу. Штата у него вообще не было — никакого. Он знал язык, поддерживал связи с местными газетами и культурными организациями, много ездил, много людей приходило к нему. Ни от кого он не запирался, не прятался, с визитерами беседовал порой прямо в приемной комнате дежурного офицера.

Но подружился я с командиром хозяйственного взвода, старшим лейтенантом Петром Кирюшиным, всегда подтянутым и очень строгим с подчиненными ему солдатами. Впрочем, страха он им почему-то не внушал, не боялись они его строгости. Родом из глухой русской деревушки, с синими, как небо, глазами, нос — пятачком, он, несмотря на свой внешний задор, был, по существу, тихий и душевный малый. Тем и привлекал. Сначала он меня сторонился, считал, наверное, «слишком умным». Но потом мы подружились — после того, как я стал ходить с ним на охоту.

Австрийцам охотиться было запрещено. У них отобрали все виды оружия, вплоть до охотничьего. И зайцев расплодилось... ну, просто множество. Петро был меткий стрелок, а у меня не получалось. Нужно было бить с упреждением, но я не успевал среагировать на выскочившего из-под ног зайца и все время мазал. Тогда Петр забирал у меня свое ружье, выходил вперед и, каким-то чутьем угадывая косого, палил без промаха. Набродившись по полям, усталые, возвращались домой. Зайцев отдавали солдатам на кухню.

И вот под зайчатину и голубоватую австрийскую водку, однажды разоткровенничавшись, поведал он мне свою романтическую историю.

До комендатуры служил Кирюшин командиром подразделения, стоявшего в одной отдаленной деревне. В доме у хозяйки, где он проживал и столовался, приглянулась ему одна из двух ее дочерей. Та скоро ответила взаимностью. Довольна была и мамаша: как же, командир — защита надежная... Она отвела им даже отдельную комнату. Но велико же было его удивление, когда хозяйка привела ему и вторую дочь.

— Как, ты спал с обеими?

— Не-е, что ты… С другой не стал, я же любил старшую.

Мать, видимо, остерегалась солдат и хотела, чтоб под защитой была и вторая...

Петру, думаю, неплохо жилось в той деревушке. До той поры, пока слухи о нем не дошли до командира части, который и решил сплавить провинившегося офицера в комендатуру. От греха подальше. (Добрый попался командир: ведь за подобный «грех» органы карали — и карали сурово!) Понял я тогда, отчего это мой приятель порой задумывался и отсутствующий взгляд его бродил где-то далеко-далеко. Тосковал, видно.

КАК ВЕРБУЮТ

Между тем жизнь в комендатуре шла своим чередом. Я переводил поступавшие письма и устные доклады местных начальников, когда они являлись в комендатуру лично. Ермолин мне особенно не докучал, и размеренный темп, заведенный в нашем автономном мирке, прерываемый иногда выездами «на природу» для общения с населением, был мне вполне по душе.

Но однажды случилось нечто, неприятно всколыхнувшее мою спокойную жизнь. Меня позвал тот самый малозаметный лейтенант, который все время скрывался в их потаенных комнатах. Так произошел мой первый контакт со службой гэбэ.

Он предложил мне присесть у письменного стола и покровительственно сообщил:

— Нам надо поговорить. Вы понимаете, в каких условиях мы все здесь живем и работаем? Среди врагов.

«Да он просто дурак, — подумал я, — опять начнет… о бдительности. Сколько ж можно». Но он оказался не просто дурак.

— Поэтому, — продолжал он, — нам всем необходимо соблюдать особую бдительность. Вам выпала честь трудиться на ответственном участке. Может случиться, что до вас дойдет что-нибудь такое, что способно нанести вред интересам нашей родины...

— Конечно, — поспешил я заверить его, — если что-нибудь, то непременно… дам знать. Мне приходится общаться с австрийцами, и, если что-нибудь подозрительное... Ну, заговор какой-нибудь...

— Разумеется, — усмехнулся лейтенант. — Но речь идет не только о них. Ваши товарищи служат тоже… в окружении врагов. И кто-то может попасться на удочку или стать жертвой провокации...

— Мои товарищи? — до меня медленно доходил смысл его слов. — Но кто же это расскажет… — едва вымолвил я, чувствуя уже, как холодная рука лезет мне в душу.

— Вот-вот, — подтвердил он, — вы совершенно правы — никто не расскажет... Поэтому нам интересно знать все, о чем говорят... А выводы мы сделаем сами.

Это что же такое он мне предлагает?

— Знаете, товарищ лейтенант, кругом столько всего говорят — разве упомнишь?.. Ну, хорошо, если что-нибудь подозрительное... тогда непременно...

— Э-э, куда это вы торопитесь? На работу? Ну, ладно, идите пока. И хорошенько подумайте... Да, вот что еще — о нашем разговоре — ни-ни... Никому. Договорились?

Об этом можно было и не предупреждать… Кому скажешь такое. А подумать надо было действительно. Все последующие дни я ходил с тяжелыми мыслями. Как быть? Согласиться — значило стать доносчиком. А отказаться? Что они со мной сделают?..

Между тем я вспомнил — ведь это был не первый мой контакт с органами! Когда-то, уже во время войны, мама немного таинственно сказала, что к нам станут приходить люди: они, мол, «будут заниматься» в маленькой комнате, а мне в это время надлежит с часик побыть в другой...

Я был совсем еще юн, только заканчивал среднюю школу, у меня хватало своих дел и забот, и мне было совсем не до этих странных посетителей. Но со временем до меня, конечно, дошло, чем «занимались» люди в маленькой комнате.

Они четко делились на две части. Одни из них были самоуверенные и жизнерадостные мужчины, которые приходили пораньше и несколько минут охотно болтали со мной на разные отвлеченные темы. Другие — мужчины и женщины — подходили попозже, всегда молчаливые, пряча глаза. И первые, и вторые являлись, разумеется, поодиночке и тут же уединялись в комнатке. Но если самоуверенные и бодрые мужчины менялись редко: их было, кажется, всего двое за все время, то другие редко приходили во второй раз.

Я никогда — ни раньше, ни позже — не ставил родителям в упрек, что они согласились предоставить нашу квартиру чекистам для их встреч с осведомителями. Да их согласия, возможно, и не очень-то спрашивали. Они были старые большевики, может быть (с высоты нашего надменного времени), немного наивные, но безусловно честные люди, верившие в свои идеалы и, как могли, отстаивавшие их.

Мать родилась в большом сибирском городе и еще в юные годы, как она с гордостью рассказывала, «занималась подпольной работой». При власти Колчака они с сестренкой по поручению старшего брата-студента разносили по солдатским казармам большевистские листовки. Скоро их поймали. Девчонок тут же выгнали, а студента продержали... аж целую неделю. Затем выпустили и его. И посадили вновь уже лет через двадцать, когда он стал доктором наук, профессором — в Институте красной профессуры в Москве. На этот раз ни за что, зато надолго…

Нам с братом родители чуть ли не с пеленок внушали: «там» живут плохие люди — буржуи, которые эксплуатируют негров и рабочих, а здесь — хорошие, большевики, они строят новую счастливую жизнь. И нам очень повезло, что мы родились именно здесь, а не там. Я так и верил в это свято. Может быть, до тех самых пор, пока мне в Вене впервые не попали в руки западные газеты...

Мать же так до самой смерти и верила в вождя непоколебимо. А если и узнавала, что снова посадили кого-нибудь из невиновных, то лишь горько вздыхала — опять, мол, «роковая ошибка». Отец умер позже и перед смертью, по-моему, немного прозрел, хотя никогда в этом не признавался...

Так вот, когда в Санкт-Пельтене я вспомнил о тех визитах наших самоуверенных «гостей» и до конца осознал, чего добивается от меня лейтенант, то подумал: а ведь не простят мне моего отказа стоящие где-то за ним коллеги тех «жизнерадостных» мужчин.

Какое-то время я еще тешил себя надеждой, что обо мне забудут. Не забыли. Вскоре лейтенант позвал меня снова.

— Ну что, надумали?

— Да-да, разумеется, если узнаю что-нибудь важное...

Он посмотрел на меня укоризненно.

— Вы все-таки не понимаете… Если человек споткнулся и попал в беду, то чтобы предотвратить ее и спасти его самого… нам необходимо знать все. Вы же не можете судить, что важно, а что нет. Вот почему нам необходима полная информация. Понимаете? Пол-на-я...

— Полная? — Ощущение было такое, будто я проваливаюсь в яму. — Ладно, — вяло сказал я, — можно и... полнее.

— Вот и хорошо, — обрадовался он. — Тогда нам нужно... э-э... это оформить. Подписать кое-что.

— Подписать?.. Зачем?! Я могу дать честное комсомольское...

Скучно пересказывать все, что мы говорили друг другу. Мы препирались, наверное, еще с четверть часа: он упорно приводил свои доводы, а я столь же упорно цеплялся за последний, еще не сданный мною рубеж — предлагал честное слово вместо подписи под бумажкой. Наконец его терпение лопнуло:

— Значит, отказываетесь?!

В его голосе мне послышалась угроза. И я дрогнул. Теперь-то я понимаю — еще бы немного... Ну что бы он мог сделать? Но я был слишком робок и запуган, чтобы упереться по-настоящему. Мне казалось, передо мной разверзается пропасть... Ладно, черт с ними... Но никогда ничего «такого» им не скажу: не слышал, не знаю и — баста.

— Ну... если так нужно...

Лейтенант, который, видимо, был расстроен, что никак не может сломить моего упрямства, даже заулыбался.

— Обязательно нужно, еще как нужно, — заторопился он. Уж очень не хотелось ему, наверное, докладывать начальству о «провале» своей важной миссии. — А теперь давайте придумаем псевдоним.

— Псевдоним? — не понял я. — Какой псевдоним? А-а, кличку, что ли?

— Нет, псевдоним, — обиделся он, — чтобы по документам проходил...

Дрогнувшей рукой я подписал какие-то выложенные им бумажки и ушел будто оплеваный. Оставалось утешать себя тем, что никогда им ничего «такого» не скажу.

СЕКРЕТНАЯ АКЦИЯ

Через пару, кажется, дней ко мне подошел сам ИХ большой начальник — маленький пузатый майор — и своим обычным тихим (чтоб не подслушали?) голосом попросил помочь («наш переводчик сегодня занят») в одном весьма важном деле («комендант не возражает»).

— В каком деле, товарищ майор?

Он стрельнул одним глазом куда-то в сторону.

— Узнаете. Придет машина из Вены, надо будет тут… съездить в одно место. Только не болтайте… Акция секретная.

Машина пришла — крытый фургон с водителем-солдатом и сидевшим рядом с ним сержантом с автоматом. А внутри, в жаре и духоте, на грязном коврике копошились три ребятенка, с ними — нянька, судя по выговору, девушка с Украины, не очень опрятно одетая, которая пичкала их какой-то едой.

Я сел в фургон, и мы отправились. По дороге она рассказала, что они собирают детей, оставшихся здесь от русских, вообще советских граждан.

— Кто же мог оставить детей?

Она пояснила, что речь идет в основном о родителях, угнанных немцами на чужбину, а потом умерших здесь или вынужденных по разным причинам покинуть эти края...

— Благородное дело! — с энтузиазмом отозвался я.

Но девушка промолчала.

Дело действительно оказалось не столь простым.

Приехали в деревушку, отыскали местного старосту, сержант вытащил какой-то список и, водя по нему пальцем, спросил, где найти семейство такого-то бауэра (крестьянина). Затем староста отправился вместе с нами, и мы подъехали к большому деревенскому дому, огражденному аккуратным заборчиком с ярко цветущими кустами. На дворе играли ребятишки. Из дома вышла женщина — посмотреть, кто прибыл.

И тут случилось то, что осталось в памяти на всю жизнь и чему я и сейчас не могу найти объяснения. Один из детей — белобрысый мальчонка годочков трех — вдруг громко заревел, бросился к женщине, обхватил ручонками ее ноги, прижался к ним и поднял к ней, прося защиты, зареванное лицо. Ну откуда он мог знать, что приехали-то за ним?

Староста что-то сказал, и женщина тоже заплакала. Дети во дворе сбились в кучку, со страхом глядя в нашу сторону. Раздирающая душу сцена длилась несколько минут. Малыш все крепче прижимался к женским ногам. Тогда староста взял плачущего мальчугана за руку, подвел ко мне. Сержант подхватил его и передал няньке, так и оставшейся сидеть в фургоне. И пока мы ехали к другой деревне, светловолосый мальчик продолжал плакать, размазывая слезы и сопли по всему лицу, ставшему вдруг таким же грязным и жалким, как и лица других ребятишек...

В следующем селении, где мы остановились, нужного нам ребенка не оказалось.

— Умер, — сказал крестьянин.

— А эти? — спросил сержант.

— Эти — мои.

Умер ли ребенок в самом деле или его успели спрятать, никто разбираться не стал. Сержант поставил галочку, староста расписался, и мы с облегчением уехали.

РОМАН ИМЕЛ ПРОДОЛЖЕНИЕ?

В третьей деревне след ребенка тоже простыл. Зато в последней, самой отдаленной деревушке нам снова «повезло». На зов сопровождавшего нас суетливого и словоохотливого старосты вышли молоденькая австрийка и курносенькая полуторагодовалая девчушечка, державшаяся за юбку матери и таращившая на нас свои синие глазки. Староста произнес на местном, непонятном мне диалекте несколько слов, и перепуганная женщина метнулась обратно в дом.

На повторный вызов вышли, одна за другой, три женщины: более пожилая, видно, мать, и две ее дочери, та, что постарше, — с ребенком.

Пожилая стала что-то объяснять.

— Что она говорит? — спросил сержант.

— Что она говорит? — перевел я.

— Она говорит, что это ребенок ее дочери.

— А кто отец? — последовал вопрос.

Женщина умолкла, к ней робко жались две сестрички.

— Так кто же отец? — неуверенно переспросил сержант, обращаясь к молодой перепуганной матери.

— Да всем известно, кто, — ответил за нее староста. — Здесь стояли русские солдаты, и командир жил в их доме...

— Ну, тогда ошибки нет, все правильно, и у меня приказ — забрать ребенка.

Я перевел, женщины захныкали, а услужливый староста стал говорить им что-то назидательное — похоже, о том, что приказы оккупирующей державы следует исполнять.

Далее последовала сцена, похожая на описанную выше. Староста поманил курносенькую девчушку и отдал ее нам, только она не плакала, а улыбалась — думала, наверное, что дяди играют. Что дяди не играют, хорошо понимали женщины, стоявшие на крыльце. Молодые дружно заревели и уткнулись в плечо матери, по бледному лицу которой тоже покатились слезы. Их застывшие фигуры долго еще были видны в проеме открытой двери фургона...

— Сегодня еще ничего, другие не отдают, приходится отбирать силой, — подала голос сидевшая рядом дивчина. — Вот крику-то бывает.

— Как это силой — а может, там ошибка, в списках-то этих?

— Кто его знает, — вздохнула нянька, — может и так...

Уж не знаю, как составлялись те списки; не уверен и теперь, справедливо ли вырывать ребенка после смерти матери из новой, обретенной им семьи; не берусь судить и о правах женщин на оставленных ими детей, вросших уже в другую жизнь и не помнящих родной матери; но и тогда уже точно знал — делать это тонкое и болезненное дело так, как делали его мы, — бесчеловечно. Тем более отнимать ребенка у родившей его матери...

...Хорош гусь, скажет иной молодой читатель, знал, а делал. Ты же был там старший, мог бы воспрепятствовать.

Эх, не может современный человек понять тот мир, в котором мы жили. Как мне, слабому, было противостоять огромной и злой силе? И если есть Бог на свете, да простятся мне мои прегрешения.

А тогда я только спросил на прощание у сержанта — насчет последнего ребенка, — есть ли там в его списке хоть какая-нибудь фамилия.

— Какая фамилия, — отмахнулся он. — Многие данные собирались просто по опросу населения... Да вы ведь и сами слышали, что ее отец — наш офицер. — И прокомментировал итоги дня: — Сегодня неплохо поработали — везем пятерых из десяти...

Про фамилию я спросил не случайно. Еще по дороге домой ситуация в последней деревне показалась мне знакомой. Я припомнил историю, рассказанную комвзвода Кирюшиным. Похоже, его девочка-то, синеглазая и курносенькая — вся в отца... И, выбрав момент, спросил Петра, не помнит ли он названия деревушки, где стоял когда-то его взвод. Но он насупился и неопределенно пожал плечами, мол, было это давно и названия не помнит... Рассказывать о своей поездке я не стал — зачем напрасно бередить человеку душу. Еще начнет выяснять, и все может плохо кончиться. Да и не велено было болтать-то — акция ведь «секретная».

А уже много лет спустя в каком-то журнале вычитал, что после окончания войны на Берлинской конференции в Потсдаме наш великий вождь всех времен и народов выклянчил у союзничков — в обмен на обещание вступить в войну против Японии — их согласие на принудительную репатриацию всех граждан СССР, оказавшихся на Западе... То есть делали мы свое недоброе дело на основании «закона», только толковали мы его по-своему и слишком уж широко...

И теперь, вспоминая те дни, одолевают меня сомнения. Ведь живет, может быть, где-нибудь сейчас в почтенном уже возрасте женщина, выросшая в доме для сирот и не знающая, какого она роду-племени… А расскажи я тогда все своему другу… Возможно, сложилась бы у них иная судьба.

БЕЛОКУРАЯ АНЖЕЛА

Жили мы, офицеры комендатуры, сначала еще по частным квартирам. Свободного времени оставалось много, и вот однажды, в такой именно момент, ко мне и подкатил ИХ переводчик Сашко. Раньше он меня игнорировал, как, впрочем, и других тоже. А теперь стал здороваться.

Чем я занимаюсь по вечерам, поинтересовался он.

— Да скучаю в основном.

— Давай сходим в ресторан, посидим.

Предложение мне понравилось, и он привел меня в одно очень приличное заведение на центральной площади, где мы и заняли столик в углу зала. Сашок отправился, как он сказал, «повидать хозяина». По всему было видно, что он тут человек бывалый.

Скоро принесли бокалы и бутылку сухого вина. Когда она опустела, ее заменили другой, потом третьей... Я был, разумеется, тоже в гражданской одежде, и мы, потихонечку опустошая бокалы, рассматривали людей, сидевших за столиками в ярко освещенном зале. Вдруг мой приятель толкнул меня локтем: недалеко от нас сели за столик две девицы. Одна из них, блондиночка с дерзко поставленной головкой, показалась мне особенно привлекательной.

— Подойдем?

— А не отбреют?

— Да нет, я их знаю. Тебе какая больше нравится? Блондинка?.. Ее зовут Анжела. Ну, смотри, с ней держи ухо востро!

Сашок представил меня. Девушки приветливо смотрели на нас, и мы сели рядом. Заказали еще вина. После первоначального смущения я скоро пришел в себя, вино придало храбрости, и я разговорился. По грамматике и произношению у меня получалась правильная немецкая речь, такой по крайне мере она казалась мне самому. В тот момент я был, наверное, смешон, как любующийся собой молодой, громко кукарекающий петушок, но прелестная блондинка с одобряющей улыбкой слушала меня, и я окончательно влюбился. Мир был прекрасен и удивителен!

Когда мы потом поднялись вчетвером, чтобы уйти, я шепнул приятелю:

— А сколько надо платить?

— Ты что, — сказал он, — мы же... хозяева.

Да, успокоился я, мы же хозяева. С сорок пятого хозяева. И только позже пришло в голову: в других-то случаях, когда мне (и при погонах!) доводилось заходить в какой-нибудь ресторанчик выпить, к примеру, кружку пива, это совсем не мешало официанту подходить и предъявлять листочек со счетом...

Мы погуляли по ночным улицам города. Я не очень твердо стоял на ногах. Сашок был покрепче.

— Знаешь, — сказал он по-русски, когда мы подошли к небольшой гостинице на углу, — девушки согласны провести с нами время. Попробую договориться с хозяином. — И он скрылся за дверьми.

Анжела подвела меня к ярко освещенной витрине дорогого магазина.

— Guk mal, — она показала пальчиком на какую-то модную блузку, — so ein schoenes Ding! Schenkst du es mir? (Посмотри, какая красивая вещица! Ты подаришь ее мне?)

Я пришел в замешательство. Цена, указанная на модном изделии, была чуточку выше моей месячной зарплаты. А я-то думал, что у нас... ну, любовь все-таки.

Скоро пришел Сашок и увел свою подружку. Мне он тоже вручил ключи от комнаты... Так и не воспользовавшись ими, я вернул их хозяину.

ПОДСТАВИЛ ПОЛКОВНИКА

В один из дней ранней осени, которая в Австрии особенно хороша, и все кругом радостно отмечают многочисленные праздники урожая, меня снова пригласил к себе лейтенант.

— Что ж не заходите?

— Знаете, по правде говоря, не было ничего интересного.

— Так уж ничего? Вы же встречаетесь с людьми, беседуете. Хоть бы записывали что-нибудь...

— Записывать?.. Но у меня... не хватает времени.

— Для этого не хватает, а в ресторан ходить — хватает?.. Ну, ладно, ладно… Кстати, вы, кажется, дружите с комвзвода Кирюшиным. Он вам ничего не рассказывал?.. Ну, хотя бы о своей прежней службе?

Я обомлел. Неужели им все известно? Ну, о ресторане сболтнул Сашко. А о Петре? Хотя там, в его старой части, о нем, наверное, все всё знали. Могло дойти и до НИХ. Лейтенант уже знает, но хотел бы получить от меня подробности. Что делать?

Тут мне в голову пришла спасительная мысль: надо рассказать что-нибудь о наших поездках с комендантом.

— Нет, Петро ничего такого не рассказывал… Но я сейчас припоминаю, иногда к нам с полковником подходили подозрительные личности...

— Австрийцы меня не интересуют.

— Не интересуют? — Я был в отчаянии. Ведь о «личностях» можно наплести что угодно — пойди, проверь.

— А поведение самого полковника? — (Ермолин был выше всяких подозрений, от него не убудет).

— Полковника? — вдруг навострил уши мой мучитель.

Я решил увести его подальше от опасной темы и стал рассказывать, как старик недавно на празднике «здорово набрался» и пошел танцевать с молоденькой австрийкой... И вообще «ухлестывал» за ней (все равно ведь в такую чушь никто не поверит). Но лейтенант, кажется, поверил и стал даже что-то быстро строчить в своей тетрадке. Потом отложил перо и, подумав, спросил:

— Ну, танцевал, что из этого?

Опять надо было выпутываться.

— Не только танцевал...

— Не только?

— Ну да, у него с ней, по-моему, были какие-то шуры-муры. — Я продолжал городить что взбредет в голову.

— Шуры-муры? А с чего вы взяли?

— Ну, мне так показалось… Он выходил... И она…

— Выходили? Надолго?

— На несколько минут... Может, и дольше, — продолжал я врать.

— Когда это было? Где?

— Где? — Я припомнил городок и время нашей последней поездки.

Дурень снова схватился за ручку. Что ж, тем хуже для него, над ним же и посмеются...

— Что можете сообщить еще?

— Нет-нет, честное слово, больше ничего интересного, — затараторил я, и лейтенант, поколебавшись, наконец отпустил меня с богом.

Не знаю, спас ли я Петра тем, что «подставил» полковника, но себя спас определенно… от дальнейших допросов лейтенанта. В оставшееся до конца стажировки время он меня больше не тревожил.

Мучили ли меня угрызения совести? Откровенно говоря, не очень. Я полагал, что остальные-то чекисты чуточку умнее и в такую ерунду про старую развалину просто не поверят.

Какое-то время спустя после той злополучной беседы, уже поздно вечером, в наш дом, куда поселили большинство офицеров, явился сам Ермолин, крепко выпивший, красный от злости. Он ругался нехорошими словами и все наскакивал на меня, выкрикивая непонятные угрозы: «Я вам покажу!»

Никто ничего не понимал, кроме меня, разумеется. Я же с любопытством смотрел на разъяренного начальника: значит, его дружок майор все же «просветил» его, значит, он действительно догадался, что я все наврал. А сказать что-либо вразумительное полковник, конечно, не мог. Ведь это тоже «секретная акция». И «просветили» его наверняка под большим секретом, и «дурное дело», конечно, закрыли.

Все тогда, наверное, подумали, что я в чем-то провинился. А вскоре я и в самом деле проштрафился.

ЛИМУЗИН И ЯЩИК ПИВА

Как-то в конце рабочего дня набрал я номер телефона ближайшей к нам комендатуры в городе Амштеттен, где переводчиком был мой друг Валентин Волков. Поговорили мы с ним, потом он приглашает: «Валяй ко мне!» — «А на чем?» — «Да на любой попутке, тут всего-то 60 километров, через час будешь здесь».

Из Вены через Санкт-Пельтен и Амштеттен и дальше напрямую к американской зоне оккупации Австрии проходила широкая автострада, и скоро я добрался до друга. Наговорились, поиграли в шахматы, а потом к нему ввалились сослуживцы, принесли водки, выпили, засиделись, и было уже около полуночи, когда я сообразил, что пора и домой. Меня уговаривали позвонить к себе и остаться — переночевать. Я предпочел отказаться: у меня, мол, испортились отношения с комендантом и мне может здорово влететь.

Провожали всей гурьбой до контрольно-пропускного пункта на дороге. Машин долго не было. Автострада пользовалась у союзников дурной славой. В газетах писали о разных ЧП, происходивших именно на ней с американскими машинами. Некоторые, якобы, даже пропадали. Вместе с пассажирами.

Но вот наконец в ярких снопах света показался огромный лимузин. Перед ним опустили шлагбаум. За рулем сидел перепуганный американский военный.

— Младшой, поедешь с ним? — спросил начальник КПП.

— А можно?

— Да ничего он тебе не сделает.

Я впервые ехал в такой роскошной машине. На заднем сидении был небрежно брошен частично опорожненный ящик с пивом. Мы неслись по шоссе, освещенному, словно прожектором, на полкилометра вперед. Я попытался завязать разговор, но он не говорил по-немецки и единственное, что я понял, что мой попутчик — сержант Билл.

— Вы немец? — спросил он по-английски.

— Рашен, — ответил я.

В институте мы как раз начали изучать английский, и я постарался сложить несколько фраз. Мы плохо понимали друг друга, и беседа иссякла окончательно. Вид у американца был мрачный, и скоро стал побаиваться уже я: а не завезет ли меня союзничек куда-нибудь не туда?

Ничего страшного не случилось, а при подъезде к городу я, опасаясь уже своих, попросил высадить меня в пригороде и остаток пути протопал пешком.

Наутро полковник Ермолин был хмур, но не проронил ни слова. Днем меня вызвал рыжий капитан-верзила от «соседей».

— Где вы были вчера? — Обычно веселый и довольно бесцеремонный, он перешел на сухое «вы».

— У друга в Амштеттене.

— Когда вернулись?

— Поздно.

— На чем?

Чего уж было скрывать.

— На машине с американцем, — бухнул я.

— Аме-ри-канцем? — протянул он удивленно. — А как вы к нему попали?

— Подсадили на КПП.

— И сколько же вы ехали вместе?

— Что-нибудь около часа.

Он помолчал, видимо, соображая, могли ли меня за это время завербовать.

— И о чем вы говорили?

— Ни о чем. Он ни бум-бум по-немецки, а я лишь чуточку по-английски.

— Вы и английский знаете? Откуда?

— Начали изучать в институте.

Наступила пауза.

— Хорошо, проверим, — процедил он. Потом мрачно добавил: — Пока можете идти.

РАЗГЛАШАЮ ТАЙНУ

Больше меня не вызывали. Хотя материал на меня по тем временам набирался порядочный. Ведь и ресторанные похождения могли пришить. И только позже пришло в голову: а не отказались ли они от мысли дать делу ход потому только, что сами завербовали меня и это могло бросить тень на них же самих?

А тогда... атмосфера вокруг меня стала ощутимо сгущаться. Полковник придирался по мелочам, «соседи», недавно столь дружелюбные, стали со мной на подчеркнуто официальную ногу.

Даже капитан Раберов, столь отрешенный от всех комендатурских дел, и тот заметил. «Будьте осторожны, — предупредил он, — они почему-то злы на вас».

Хорошо еще скоро всех нас, стажеров, отозвали обратно в институт — заканчивать учебу. Но Ермолин все же вписал мне в характеристику что-то такое, чего я так никогда и не узнал. Могу лишь догадываться. Однажды, помню, когда меня в числе других выпускников института послали служить в ГДР, один кадровик в штабе Группы войск, листая мое личное дело, показал что-то другому, но тот только усмехнулся: «Молодо-зелено»...

Благая же сторона той австрийской истории состоит в том, что чекисты меня, слава Богу, оставили в покое.

А случилась та «отставка» через пару месяцев после возвращения в институт. Меня вызвали в управление кадров, а оттуда направили в одну из прячущихся в его закоулках комнат. Тут какой-то серенький человечек (тем и похожий на моего злополучного лейтенанта) объявил, что меня из числа их «сотрудников» исключают, и подсунул подписать бумажку о неразглашении тайны, что я, конечно, хоть и с наигранным удивлением, но с превеликим удовольствием и исполнил.

Тайну сию я теперь разглашаю.