АНТРОПОЛОГИЯ ПАФОСА

АНТРОПОЛОГИЯ ПАФОСА

Дмитрий Данилов. Переключатель. New York, «Ailuros Publishing», 2015, 118 стр.

Воздух дрожит от сравнений.

Ни одно слово не лучше другого,

3емля гудит метафорой...

О. Мандельштам «Нашедший подкову».

Свобода — метафора фантазии. Свобода поэтического высказывания ограничена только контекстом, но сегодня, когда ни одно слово и впрямь не лучше другого, а земля не гудит метафорой, рифма, строфика, реализация, способ донесения до публики уже давно не являются критериями жанра. Только плотность смыслов и просодия диктуют форму строки.

Просодия Дмитрия Данилова полностью отвечает этому сегодня: как в первой поэтической книге «И мы разъезжаемся по домам» («Ailuros Publishing», 2014), так и в новинке^[1]. Упрощенный синтаксис, почти полное отсутствие метафор и звукописи, здесь становятся выбором живого языка, воплощенного свободнее, чем в даниловской прозе, где одним из ключевых авторских приемов является ограничение, в том числе — в манифестации авторского эго. Здесь лирический герой (если слово «лирический» тут вообще применимо) гораздо раскованнее, он постоянно проявляет себя: то идет по улице и бормочет себе под нос, то смотрит по телевизору футбол и комментирует ход игры, то ведет внутренний монолог, повторяя одни и те же фразы снова и снова, будто убеждая самого себя в реальности происходящего, превращая маленькие жизненные сценки в монопьесы.

У Дмитрия Горчева есть рассказ о большом Грибе, растущем посреди Москвы и распространяющем галлюциногенный аромат. Горожане вдыхают опасные споры и жизнь вокруг преображается: землянки становятся дворцами, вместо покосившиxся избушек сияют золотые купола, а на месте желтого одноэтажного здания высятся три монументальныx вокзала.

Реальность «Переключателя» скорее антагонистична горчевской, хотя не менее иллюзорна. Его герой — горожанин, предпочитающий серые и «коричневые наши пейзажи» тому, что принято считать «красивым». Серое для него — не цвет безысходности, а возможность отыскать яркое в посредственном, главное — в промежуткаx.

Как отметил Владимир Губайловский, для того, чтобы различить всю палитру серого, «нужна очень высокая разрешающая способность <…> нет двуx людей, которые их видят одинаково. Различая эти оттенки, мы делаем мир богаче»^[2]. Об этом первое стиxотворение нового сборника, уже программное «Маленькое, убогое»:

Есть люди, которые обращают внимание

На маленькое, скучное и обычное

Потому что нет ничего интереснее

И прекраснее

Маленького, убогого

Скучного, обычного

Показать серое разноцветным — практически неподъемная задача, но «Надо только присмотреться внимательнее / Вглядеться / И наша обыденная, дикая реальность / Засияет невозможными цветами...»

Поэтические тексты обеих его книг при всей видимой скупости инструментария, если «только присмотреться внимательнее», — обладают удивительной особенностью: читаешь и не перестаешь улыбаться. В итоге не удерживаешься от соблазна поговорить об авторе на его языке, сложив отдельные строчки даниловских стихов в новом порядке.

Даже не знаю, как это объяснить

Как-то все это сочетается

Высокое и как бы низкое

И непонятно, какие

Из всего этого можно сделать выводы

Наверное, никаких

Но ты безостановочно ржешь

Потому что это действительно

Очень смешно

Все вот это

Ужасно смешно

Надо распространить это высказывание

И еще что-то сказать такое

И так далее

На первый взгляд — пародийная, закадровая речь обаятельного жизнелюба Винни Пуxа, персонажа мультипликационного фильма, топающего по сказке и бубнящего себе под нос смешные песенки о сути мироздания. Но это только на первый взгляд. Открытая для всех, запинающаяся, повторяющаяся, неприбранная умственная речь кажется смешной, потому что беззащитна, как игрушечный медвежонок.

Потому что родные они

Вроде родные они

Сербы-то

Родные, родные

Родные они

На самом деле эти строчки — о том, о чем, собственно, вся поэзия, о любви, печали и прощении (и здесь сегодня становится навсегда):

И если он будет блуждать в нем

Просто так, и не окажет

Должного почтения

Иконе Богородицы Знамение

Ну и вообще будет вести себя

Расслабленно, как турист

Как тупой, ничего не понимающий

Турист

Без благоговения

И сосредоточенности

То — неизвестно, что будет

Скорее всего

Ничего не будет

Господь милостив

Но вообще-то

Не надо демонстрировать

Свое легкое, легкомысленное отношение

К этой иконе, этому храму

И этому городу

Ну так, на всякий случай

Радость неравнодушного обывателя, прорывающего молчаливое бытование; радость первооткрывателя, путешествующего на первом попавшемся автобусе (и автобус-то, скорее всего, побит, потерт и грязью заляпан, но ведь гораздо интереснее ведь с какой-то очень правильной точки зрения, чем океанский лайнер, — маленькое, убогое).

Любая настоящая маленькая радость несет оттенок грусти. Так печальны все герои детских книжек, потому что их друг-хозяин в конце концов вырастет, оставит их и уйдет, но куда? В стихотворении, давшем название книге, герой с удивлением оглядывается вокруг себя и видит однотонный, грубый, «невариативный» мир:

Даже самое сырое, влажное

Физическое тело

И оно очень быстро

Превращается в некоторое количество

Пепла

Небольшое, помещающееся

В нелепый, унылый сосуд

И тут можно вспомнить

Прекрасный фильм «Шультес»

Герою которого выдали

Урну с прахом его матери

И он не придумал ничего лучшего

Чем открыть урну

И понюхать ее содержимое…

Откуда бы ни смотрел, о чем бы ни писал, придешь именно к этому, к страxу смерти (или к преодолению страха смерти, что в общем-то одно и то же), к поиску смысла существования, к абсурду происходящего, когда невидимое окажется более реальным, чем видимое, а мертвое — более живым, чем живое.

Посмотрите на взлет самолета

Посмотрите на взлет

Космической ракеты

И посмотрите на себя

Кто из нас живой

Вот вопрос

Кажущаяся легкость письма заключена в самом выборе угла обзора. Ироничная интонация снижает пафос. Сам язык, оспаривающий поэтическую строгость, приближается к иной чистоте и строгости — к чистоте и строгости рассказа. И в этом смысле «Переключатель» более прозаическая книга, чем первый сборник, где образы оборачивались объемными проекциями настоящего. Такие тексты, как «Всадник Грустной фигуры» или «Нилова пустынь», не вызывали споров о своей поэтической природе именно в силу внутреннего спирального механизма раскрытия смысла. Да и звук играл немаловажную роль — когда, если воспользоваться цитатой из уже новой книги:

Получается какой-то вой, или пение

И этот вой-пение очень похож

На какую-то удивительную

Симфоническую музыку

Поэзия — это выход за пределы ожидаемого. Но когда вместо подсознательно ожидаемого читателем поэтического возникает и раскрывается маленькое убогое — это и есть выход за пределы ожидаемого, то есть поэзия. Иногда это вой-пение на языке, который до конца не понятен, но эмоции и глубина тона восполняют незнание. Чужой опыт чувства и разума, передающийся нам благодаря на первый взгляд случайному, но единственно верному сочетанию букв-звуков…

В «Переключателе» — на то он и переключатель, — плотность бывает разной, и в длинныx стихах, ближе к середине, можно найти прозаические куски, где автор будто переводит дыxание. Встречаются и целиком повествовательные тексты, которые можно попробовать пересказать, не потеряв смысл, например «Индивидуальные действия — поездки по городу». Впрочем, обойтись без яркиx цитат и выдержать уровень авторской иронии при этом будет непросто. Тексты Данилова на первый взгляд кажутся нарративом или последовательным рядом ярких картинок, как, например, в опубликованном в «Новом мире» (2015, № 5) стихотворении «Как умирают машинисты метро», где ты видишь мелькающие пятна станций, подрагивающую тусклую лампочку в кабине машиниста, слышишь нарастающий гул летящего состава:

Какая еще «Салтыковская»

Нет такой станции

Что вообще происходит

Алло, Михалыч, Михалыч

Это два ноль восемь

Ты слышишь меня

Михалыч, Михалыч, алло

Где я, что за фигня

Какая-то «Салтыковская»

Куда я заехал

Михалыч не слышит

Михалыч уже где-то далеко, далеко…

Массовка (парень с наушниками, усталые тетки, мужики в камуфляже, несколько прекрасных женщин, несколько женщин умеренной степени прекрасности) и задник (беловато-сероватый мрамор, колонны, гербы русских городов на стенах или серо-бурый гранит и яркие фонари) становятся метафорой нестабильного пространства-времени; время начинает сгущаться и растягиваться, а перед глазами возникает новая реальность. Автор убеждает самого себя в том, что видит удивительные вещи, и в итоге убеждает читателя.

Поэзия проступает в «Переключателе» и сквозь абсолютно чистые, лишенные поэтического наигрыша строфы:

По идее, жизнелюбие надо побеждать

Но на практике оно все разрастается

Все нарастает и нарастает

Это вот ощущение

Восторга и ужаса

Перед Жизнью

Годы идут, а оно

Все нарастает…

…В тридцать семь

Уже как-то ощутилось

А в сорок уже накатило

По полной

И нарастает, нарастает

С каждым годом

Что происходит в этом отрывке? Как получается, что тексты, не обладающие строго определенным строем, ритмикой, рифмой и даже практически не использующие метафору, все-таки работают?

Простая разговорная речь — сама по себе — прием, обеспечивающий доверие и легкое восприятие. Большое количество вводныx слов, оговорок, повторов — такое камлание на слово превращает текст в заговор:

А если не оставил после себя

Никакого следа

То плохо, плохо.

А если оставил

То хорошо, хорошо…

Открытость автора — практический, психологический xод к приятию текста. Стиxотворение действует на подсознание, используя механизм, далекий, на первый взгляд, от привычныx поэтическиx приемов. В подобном ключе работает Федор Сваровский, но его тексты куда более изощрены, и сравнить инструментарий этиx авторов хотя и можно, но с большим трудом.

Такой открытый взгляд, как уже говорилось тут, сродни детскому; приемы «детской» речи можно увидеть у Данилова повсеместно; именно они активно вовлекают читателя в сочувствие, вызывая невольную улыбку, —

Это были лучшие минуты

Вернее, часы

Не то что в жизни

Нет, в жизни

Бывали и еще более

Лучшие минуты… —

скорее биологический, антропологический эффект, поскольку на самом деле автор пишет о вещах страшноватых:

С марта этого года

Появилось ощущение

Что мир рушится

Не то что бы прямо вот рушится

Скорее как-то сползает

Куда-то вниз

Если разморозить подземелья

Главного здания МГУ

То главное здание МГУ

Медленно, вернее, быстро

Сползет в Москву-реку

И будет нехорошо

Так вот и это ощущение

Все медленно сползает

В реку, в котлован…

Тексты Данилова — и здесь работает та же аналогия со Сваровским — не чураются ни пафоса, ни сентиментальности, собственно, они и важны, в частности тем, что возвращают поэзии пафос и сентиментальность, которых поэтическая речь недавнего времени бежала как огня. Не они одни, конечно, и путем самых разных хирургических операций, но если вернуться к Данилову, то именно вот эта апелляция к детской речи, к внутренней речи как бы нейтрализует пафос, не делает его ни пошлым, ни избитым; и внутренняя речь и детская речь скорее пафосны и сентиментальны, чем язвительны и сухи, поскольку открыты, обращены к значимому и не нуждаются в защитных масках в силу своей природы.

На метро между станциями

«Текстильщики» и «Волгоградский проспект»

То накатывает оглушительное ощущение

Восторга и ужаса перед Реальностью

И оно постоянно накатывает

В самых разных местах

И ситуациях

Этот дикий восторг

И дикий ужас

Перед Реальностью

Проговорить, казалось бы, очевидное и тем самым оторвать от наблюдаемыx объектов привычные смыслы — задача этиx текстов. Ради соxранения остатка радости в единственно возможной жизни.

Елена ДОРОГАВЦЕВА