ПРИНЦ РУССКИЙ

ПРИНЦ РУССКИЙ

Владимир Рецептер. Принц Пушкин, или Драматическое хозяйство поэта. Санкт-Петербург, «Журнал „Звезда”», 2014, 560 стр. + 24 стр. вкл. фото.

…Теперь, в 1836 году, трагедия нравилась ему намного больше, чем прежде, а иначе Пушкин выбрал бы не ее…

Авторское чтение — проверка на слушателях своего последнего решения. Оно добавляло ему уверенности в том, что он не ошибся, и трудности счастливо преодолены. Читал им — а проверял себя — сам.

Чтение у Нащокиных можно считать московской премьерой. Что с того, что театр домашний? Зато исполнитель каков!..

Владимир Рецептер. «История читательских заблуждений» (О майском, 1836 года, чтении Пушкиным своей «Русалки» у Веры и Павла Нащокиных)

коротком обращении к читателю своей книги Владимир Рецептер предуве-

домил. Вот, из самой середины этого обращения: «Книга складывалась в течение сорока, а то и более лет. И все эти годы автор одной ногой стоял на сцене, а другой — в литературе, в том числе и пушкиноведческой. Пушкин в его представлении обретал все более реальные черты. Гений прозы, поэзии и драматургии, он был еще и гением актерского дела, и со своим природным чувством исторической ответственности за судьбы отечества, которое можно сравнить только с династическим, один в своем времени мог бы сыграть великую роль принца Датского…»

В этом столь же «служебном», сколь и глубоко личном сообщении, нет, я думаю, ни одного лишнего слова: каждое нагружено выстраданным пониманием предмета своего многолетнего разговора urbi et orbi, своей личной судьбой и даже метафорикой (стоял, но уж никак не «сидел» — на каких бы то ни было «литературно-театральных» стульях; стоит, между прочим, на своем девятом десятке и сейчас, — вот, выпустил эту аккумулятивную книгу, и ставит в своем Пушкинском театральном центре — вослед «Сказке о Салтане и Гвидоне»^[1] — «Анджело»).

К «Анджело» я, кстати, на короткое время вернусь, сделав сейчас и свою оговорку (важную лично для меня): отзыв на Рецептерову книгу пишет не филолог и театровед, но обычный читатель/зритель, окончивший в годы оные журфак МГУ, и подвизающийся на литературном поле без каких бы то ни было «специальных» амбиций. Так что суровым специалистам можно не беспокоиться, даже не тратить время: автор отзыва — издавна, по-зрительски и по-читательски доверяет исследовательскому и режиссерско-актерскому таланту В. Р., читал его разнообразные труды, не раз бывал на его постановках, любит его литературное творчество и т. д., он — непосредственен, одним словом.

Итак, коротко об «Анджело». Двенадцать лет тому назад в январском номере «Вопросов литературы» Игорь Шайтанов напечатал свою работу «Две „неудачи”: „Мера за меру” и „Анджело”». Заканчивая свое исследование, наш известнейший шекспировед, проговорил фразу, ради которой, как я понимаю, оно и писалось: «Отнесемся с доверием к Пушкину…»^[2]

Четыре года тому, мне довелось отозваться в столичной «Новой газете»^[3] на московские гастроли театра «Пушкинская школа», которым бессменно руководит Рецептер. Я посмотрел тогда три спектакля — «Гамлета», «Perpetuum Mobile» («Драматическую хронику рыцарских времен по произведениям А. С. Пушкина») и «Розу и крест» по Блоку.

Приведу короткий фрагмент из статьи, чтобы не повторяться. Реагируя на тогдашний, 2011 года, культурный жест Новой Пушкинской премии, выразившийся во вручении Владимиру Рецептеру почетного диплома «За верное служение Пушкину», я писал:

«Что до „верного”, то эта театральная труппа действительно преданно верит Пушкину и почти 20 лет упрямо разгадывает пушкинский гений. Еще раз: не тщеславие свое и самолюбие упражняет, не самовыражается за его, пушкинский, счет, но пытается как можно вернее станцевать от михайловской ли, болдинской ли — печки.

Дело это немодное, зато — чистое и очень сложное.

Нынешним апрелем Рецептер со своими молодыми артистами показал кусочек явления, о котором когда-то страстно писал Александр Блок: „Первым и главным признаком того, что данный писатель не есть величина случайная и временная, — является чувство пути. Эту истину, слишком известную, следует рассматривать постоянно, и особенно в наше время”. Рецептер „со ученики” бесконечно рассматривает эту истину.

Как и почему Владимир Эммануилович это делает, понаписано и порассказано много».

В биографических справках о Рецептере слово «пушкинист», слава Богу, встречается все чаще. Правда, сама современная пушкинистика — со всеми приличествующими случаям реверансами, вроде очень интересно, любопытно, перспективно и проч., — этому делу стойко перпендикулярна. И это, конечно, драма, но отчасти — и победа Рецептера. Книги его (и художественные, и исследовательские) выходят одна за другой, театр безостановочно выпускает спектакли, пушкинский фестиваль стал живой историей нашего искусства — все в настоящем. И одновременно — все в будущем. Ибо, как мне кажется, только оно, это будущее, сполна подтвердит правоту писателя, актера и режиссера, вознамерившегося пойти за самими Пушкиным, Шекспиром и Блоком.

Подзаголовок толстенной книги, соединившей в себе научно-практические штудии, благодарственные мемуары совопросника и свидетеля, читательскую эссеистику, филологический и театроведческий анализы (в том числе и собственных постановок), — совершенно не случайно открыто перекликается с известной книгой Владислава Ходасевича. Между тем пушкинистика Владимира Рецептера в системе координат отечественной пушкинистики как таковой, родственна судьбе ходасевичевского подхода — не просто недооцененного, но и вовсе замолчанного по обе стороны границы.

И то сказать: откликаясь пять лет тому назад в нашем журнале на две новые книги Ирины Сурат, споря с некоторыми положениями исследовательницы, филолог Андрей Ранчин утверждал в финале своего отзыва: «Очень ценна работа „Пушкинист Владислав Ходасевич” (написана в 1992 г.), в которой автор „Поэтического хозяйства Пушкина” был впервые (курсив наш — П. К.) по достоинству оценен как исследователь великого поэта, многие его сочинения введены в обиход пушкинистики, и его опыты в этой области предстали естественной частью ходасевичевского творчества и духовного мира»^[4].

Речь, тут идет, в частности, о том, что, как пишет И. Сурат, ходасевичевское исследование, оказывается исследованием писательским, «которое опирается на всю полноту научных знаний о предмете, но решает не узкофилологические задачи, интересные и понятные только специалисту, а на материале литературы при помощи филологического аппарата поднимает проблемы общечеловеческие, именно те проблемы, которыми живет сама исследуемая литература. Такой род профессиональных литературоведческих занятий не получил в нашей пушкинистике широкого развития, но, может быть, здесь, на этом пути, открывается возможность включения филологии в процесс целостного познания мира и человека»^[5].

Мне кажется, что по духу своему это положение близко тому пути, которым уже несколько десятилетий следует Владимир Рецептер, — поверяя пушкинское драматическое хозяйство — сценой пушкинского театра.

В первой, большей части книги «Принц Пушкин…» помещено 17 работ разных лет, самые «старые» из которых посвящены «Каменному гостю» и «Пиру во время чумы» («Дон Гуан и дона Анна» и «Ты ль это, Вальсингам?»), а самая новая — пушкинской «Русалке» («Теорема „Русалки”»^[6]).

Взаимоотношения Рецептера с «Русалкой» — и с самим текстом, и с его сценическим воплощением, возможно, есть основная глава его пушкинской биографии. Обывательское мнение — «кажется, он все хлопочет о переставлении номеров над частями» — опустим сразу, не о номерах, проставленных рукою поэта, прозаика и драматурга А. С. Пушкина — тут речь, хотя это — важнейшая часть рецептеровых исследований. Владимир Рецептер хлопочет о том, что пушкинская пьеса завершена. Он доказывает это всем опытом своей жизни — и читательским, и сценическим, он вовлекает сюда и творческую фантазию, и здравый смысл, опирается на своё общение с пушкинистами — от своего здравствующего друга Сергея Фомичева до оппонирующей ему, Рецептеру, Лидии Лотман (оппонирующей, как кажется сейчас, и оттуда, — Лидии Михайловны-то уже четыре года как нет на свете)…

Видимо, разрешение этого уравнения — если оно вообще состоится — и «Русалка» будет напечатана в собрании сочинений вослед Пушкину (как полагает В. Р.), — дело будущего.

Тем, кто не знаком со статьями Рецептера, посвященными «Русалке», можно только позавидовать: интереснейшее чтение. В книге помещено удивительное письмо Дмитрия Лихачева — Владимиру Рецептеру, написанное после того, как академик изучил доводы литератора, режиссера и актера, выражаясь словами П. И. Бартенева, — вполне.

Изучил — и неформально откликнулся, правда, через 17 лет — на специальное издание «Русалки», иллюстрированное М. Шемякиным, повинившись в былой невнимательности и, страшно сказать, — своем былом «непрофессионализме» (см. «Теорему „Русалки”»).

В одной из работ этой увлекательной и драматичной книги, уже почти рассказав о своем отчаянии, — Рецептер говорит что-то вроде того: и тогда я ушел. К Пушкину.

Может когда-то о ком-то, кто напишет работу «Пушкинист Владимир Рецептер», кто-то другой тоже спокойно, по-будничному отметит: «впервые по достоинству оценен»?

А пока, я думаю, стоит попробовать — соединяя чтение с непременным посещением единственного в мире пушкинского театра, раздобыть и прочитать эту книгу, из которой, в частности, следует, что пьеса о принце датском отнюдь не занимала в шекспировском чтении освоившего английский язык Пушкина — маргинальное место. А вовсе даже — и главнейшее, и была «в числе трагедий, наиболее близких Пушкину»… Стоит прочитать книгу, в начале которой в комнату к Сальери неожиданно входит пушкинский Моцарт, а в конце — приводится отрывок из письма Бориса Пастернака Вячеславу Вс. Иванову (я приведу его в чуть более расширенном варианте).

«…Тут не обязательно было, чтобы это была трагедия или катастрофа, но было обязательно, чтобы это круто и крупно отменяло все нажитые навыки и начинало собою новое, леденяще и бесповоротно, чтобы это было вторжение воли в судьбу, вмешательство души в то, что как будто обходилось без нее и ее не касалось»^[7].

Тут я невольно вспоминаю, что слова «драматургический» и «драматический» — более чем родственны. А еще, взглянув на эпиграф, захотел написать, что гравюра Карла Петера Мазера, изображающая верного пушкинского друга Павла Воиновича Нащокина — есть пугающе зеркальное отражение любой из фотографий Рецептера — эпохи его знаменитого моноспектакля «Гамлет», ну, или чуть попозже.

Но это, думаю, уже перебор.

Павел Крючков