ЧИСТАЯ ГОЛОДНАЯ МОСКВА

Поленов Борис Владимирович родился в 1936 году в Москве. Окончил факультет теоретической и экспериментальной физики МИФИ. Работает в Специализированном НИИ приборостроения госкорпорации «Росатом» (Москва). Доктор технических наук, профессор, лауреат Государственной премии СССР, обладатель «Награды 1906» Международной электротехнической комиссии. Автор 9 монографий, 45 изобретений и патентов, 180 научных статей и докладов. Автор научно-популярных книг «Дозиметрические приборы для населения» (М., 1991) и «Защита жизни и здоровья человека в XXI веке. Восемь основных источников опасности для человечества» (М., 2008). Живет в Москве. В «Новом мире» публикуется впервые.

Борис Поленов

*

ЧИСТАЯ ГОЛОДНАЯ МОСКВА

Военное детство москвича

Двадцать второго июня,

Ровно в четыре часа,

Киев бомбили, нам объявили,

Что началася война.

На мотив песни Е. Петербургского

«Синий платочек»

Когда началась война, мне уже исполнилось пять лет, и я хорошо запомнил все события, которые пришлось пережить моей семье.

С первых дней войны немецкие летчики стали часто осуществлять налеты на Москву. Объектами бомбардировок были Кремль, Моссовет, Центральный телеграф, Центральный телефонный узел, здания министерств (Народного комиссариата обороны, Генштаба, Госплана, НКВД и т. д.), Большой театр, ТЭЦ, многочисленные заводы и другие важные для обороноспособности страны объекты. Сразу выяснилось, что снаряды наших зениток и их осколки не достигают немецких самолетов и они могут безнаказанно бомбить Москву. Тогда военное руководство приняло решение защитить город с помощью мощных корабельных орудий. Целая батарея вертикально установленных морских пушек была размещена на Березовой аллее в парке Сокольники (в конце войны отец показывал мне эту батарею).

Чтобы затруднить ориентацию немецких летчиков, некоторые объекты Москвы были задекорированы (Кремль — его копия была построена на ВДНХ, Большой театр и другие). Во многих местах, в том числе на Бульварном кольце, были смонтированы площадки, с которых каждый вечер девушки поднимали на большую высоту аэростаты. В случае налета немецких самолетов включались прожектора, лучами которых пытались ослепить летчиков. Если удавалось поймать самолет в перекрестные лучи прожекторов, зениткам было легче его сбить.

Все окна московских домов были крест-накрест обклеены газетными полосками, чтобы укрепить стекла. Для маскировки окна во время бомбардировок закрывались черными шторами. Если в окне был свет, то по этим окнам военные патрули сразу открывали огонь. На автомашинах при движении в темное время суток горели только синие полоски фар. Из-за затемнения и запрета на включение фар много людей во время войны погибло или было покалечено от наезда автомобилей.

В битве за Москву с обеих сторон участвовало около двух тысяч самолетов. Советские и немецкие самолеты отличались по звуку моторов: у советских самолетов гул был непрерывный, а у немецких — прерывистый, с завыванием. При включении сирены воздушной тревоги жители домов спускались в бомбоубежища, подвалы домов и даже на станции метро. Женщины с маленькими детьми брали с собой ночные горшки. По звуку стабилизаторов падающих бомб определялся вес бомбы. Самый низкий (густой) звук был у максимально тяжелой на тот период пятисоткилограммовой бомбы. Такая бомба могла разрушить до основания 4-5-этажный дом вместе с подвалом, где обычно прятались люди. Заслышав гул падающей бомбы, я обычно начинал кричать: «Мама, я боюсь!» Вблизи нашего дома, на углу улицы Дзержинского (Большая Лубянка) и Большого Кисельного переулка, на углу улицы Кирова (Мясницкая) и Кривоколенного переулка, были разбомблены жилые дома. Бомбой пытались уничтожить жилой дом страхового общества «Россия» на Сретенском бульваре, но бомба упала посередине бульвара, и этот дом — памятник архитектуры — не пострадал. Бомба попала и в фойе Большого театра.

На Москву сбрасывалось много зажигательных бомб. Поэтому на крышах домов каждую ночь дежурили пожарные и добровольцы. Среди детей в тот период началась мода собирать осколки бомб и артиллерийских снарядов. До этого коллекционировали фантики от конфет.

Моя семья, отец, мать, сестра и я, жили в коммунальной квартире в центре Москвы на Рождественском бульваре в доме № 15. В нашем доме второй и третий этажи занимала средняя женская школа. Вход в нее был через парадный подъезд со стороны бульвара. Ранее дом был трехэтажным. На нем была памятная доска с надписью: «В этом доме жил известный русский писатель Денис Иванович Фонвизин» — автор известной комедии «Недоросль» и других произведений.

В тридцатые годы прошлого века дом № 15 был надстроен двумя этажами. В них были размещены отдельные и коммунальные квартиры, вход в которые осуществлялся со двора по черной лестнице без лифта. Наша семья проживала в коммунальной квартире на четвертом этаже. В квартире было пять комнат на пять семей. Кроме того, были общие кухня, ванная, туалет и кладовая комната. Из проживавших в квартире три семьи были русские и две — еврейские. На кухне были установлены две газовые плиты по четыре конфорки каждая. У каждой семьи был отдельный кухонный стол со шкафчиками. В квартире был один общий газовый счетчик и один общий электросчетчик. Газ оплачивался по количеству членов семьи, а по показаниям электросчетчика, количеству и мощности ламп в местах общего пользования и в жилых комнатах определялась плата за общий свет и за свет в комнате каждой семьи. Скандалов и ссор по поводу оплаты за газ, электричество, уборки общественных мест не было. Несмотря на разный общественный статус, возраст, национальность и бытовые привычки, все 16 человек как-то уживались в этом «муравейнике».

В начале сентября 1941 года мою мать, сестру и меня отец отправил в эвакуацию. Эвакуация мирного населения Москвы была массовой. В городе остались органы государственной власти, оборонные заводы, предприятия, обеспечивающие жизнь в городе, и некоторые культурные учреждения. Нас отправили в Татарию. Погрузили в товарный вагон, в котором было размещено еще 5 или 7 семей. У каждой семьи было по 2 чемодана. Поезд ехал с многочисленными остановками для пропуска военных составов. Немцы часто бомбили поезда. По железной дороге нас довезли до Волги и пересадили на колесный пароход, который доставил нас до Казани. Нам повезло. Ни поезд, ни пароход не попали под бомбардировку немецких самолетов. В случае бомбардировок человеческих жертв было много. Особенно, когда немцы топили тихоходные речные пароходы. С них спасались единицы. В памяти осталась очень большая ширина Волги.

Из Казани прибывших москвичей на подводах развезли по разным деревням. В конце концов мы оказались в русском селе с названием Верхние Кодряки Кызыл-Юлдукского района. Нам дали для проживания пустую избу с огородом. Мать, коренная москвичка, сразу поступила работать в колхоз, сестра начала учиться в школе, в которой занятия с первого по четвертый классы проходили одновременно в одной комнате. Я вместе с деревенскими мальчишками весь день играл или занимался поиском еды. Деревенские мальчишки научили меня свистеть всеми возможными способами без пальцев и с пальцами, изготавливать кнут и щелкать им.

Вместе с тем мать, уходя на работу, каждый день давала мне задание прочитать кусочек из сказок «Колобок», «Красная шапочка», «Репка» или других. Возвращаясь с работы, она заставляла меня пересказывать содержание прочитанного. Затем начинала проверять выполнение уроков у сестры. Было голодно. Еды не хватало. Я постоянно выпрашивал у матери хлеб, растягивая все длиннее и длиннее: «хле-е-е-ба», пока мне не доставался маленький кусочек. Весь день мы мечтали о целом куске черного хлеба. Вкуснее было, если черный хлеб мать поливала подсолнечным маслом и посыпала солью. А главной мечтой всегда был кусок белого хлеба, намазанный сливочным маслом и политый вареньем. Чтобы хоть как-нибудь наесться, мы собирали в поле для еды все, что можно было съесть: семена злаков из колосков, горох, чечевицу, семена конопли. Также ели жмых, патоку, очищенные стволики сныти, различные ягоды. С ягодами черемухи женщины пекли пироги, а из сушеных ягод черемухи с косточками делали муку, из которой затем пекли лепешки. Зимой мы даже ели сушеный клевер. Когда на колхозных полях стали выращивать турнепс (кормовая свекла для скота), мать стала из него варить борщ. Но от этого борща исходил такой противный запах, что я, несмотря на голод, отказывался его есть. В селе говорили, что семена турнепса были немецкие. Кстати, потом я узнал, что немцы бурдой из турнепса кормили узников концлагерей. Чтобы улучшить наше питание, мать купила козу с тремя маленькими козлятами. Их держали в сенях, но, когда зимой было холодно, брали в комнату.

В те времена в Татарии на базаре продавалась кусочками в виде ирисок вареная смола лиственницы. Ее жевали, как сейчас жуют жевательную резинку. Поэтому запомнились очень здоровые белые зубы у местных жителей. Запомнились снежные зимы. Снег по окна заметал дома.

Мать неожиданно для меня купила на базаре детские деревянные некрашеные лыжи, и я, сделав самодельные лыжные палки, начал совершать походы по окрестностям села, научился спускаться на лыжах с горок и уже тогда освоил коньковый бег по весеннему насту. Покупка для меня лыж, видимо, была связана с тем, что мать и особенно отец увлекались до войны лыжным спортом. Они и познакомились на лыжных соревнованиях. Отец даже входил в когорту сильнейших лыжников Москвы и участвовал до войны во многих, в том числе городских, соревнованиях.

В эвакуации запомнилось дружелюбие местных русских и татар, отсутствие национальной вражды и то, как они доброжелательно приняли нас — незнакомых им городских жителей из Москвы. За полтора года, пока мы находились в эвакуации, отец два раза приезжал к нам в отпуск, каждый раз преодолевая расстояние в 50-70 км от Казани до села пешком. Иногда от отца приходили письма. В период войны вся переписка проходила стопроцентную цензуру. Все, что цензору по инструкции казалось недопустимым (сообщения о невзгодах, голоде, плохих действиях властей, данные о расположении воинских частей, неудачах на фронте, боевых потерях и т. д.), замазывалось черными чернилами.

Отец всю войну и потом до пенсии проработал в Москве на заводе слесарем-лекальщиком высшего разряда. На заводе ему поручали изготавливать самые сложные и ответственные детали и штампы. До войны завод выпускал для школьников железные складные ручки (железная трубка, у которой с одной стороны было перо, а с другой — карандаш) и ручные механические машинки для стрижки волос. С начала войны завод переключили на изготовление ППШ (пистолета-пулемета Шпагина) и затворов для пушек. Работали по две — три смены. Иногда, чтобы успеть выполнить план, руководство завода, начальники, технологи цехов и рабочие ночевали прямо на заводе. Когда в цехе было холодно, руководство выдавало для согревания немного спирта. На случай захвата немцами Москвы на заводе имелся план эвакуации, а у всех работающих были рюкзаки для отступления вместе с заводом или ухода в партизаны. Как классный специалист, необходимый заводу для выполнения плана выпуска военной продукции, отец всю войну имел «бронь», освобождавшую его от призыва в армию. «Бронь» выдавалась руководством завода на определенный период.

Отец, живший после отъезда соседей в пустой квартире в полупустом доме, оплачивал квартплату не только за нашу комнату, но и за остальные оставшиеся без жильцов комнаты. Соседи из эвакуации пересылали ему деньги, и он регулярно проводил оплату жилья. Тем самым он сохранил соседям их жилье, поскольку в то время, если за него никто не платил, комнату или квартиру занимали чужие люди. Они же и присваивали себе все имущество, оставленное жильцами. Возвратить обратно свою комнату, квартиру и имущество было очень трудно. Соседи впоследствии, возвратившись из эвакуации, были за это благодарны отцу.

После Сталинградской битвы, примерно в марте 1943 года, отец, уверенный, что исход войны уже предрешен, приехал к нам забрать мать, сестру и меня из эвакуации домой. В селе нам выделили лошадь, сани с подстилкой из сена и возницу. До Казани по снежным дорогам мы добирались два дня с ночевкой в одном из сел. Возница, старый мужчина непризывного возраста, прощался с нами на вокзальной площади, как с родными. Говорил: «Счастливого пути, не забывайте нас, приезжайте еще».

К сожалению, у отца на четверых было только два обратных железнодорожных билета. Поэтому он вырезал из похожего по цвету картона два муляжа билетов и положил их между настоящими билетами. Перед входом в вагон отец стал последним, показывая, что все четыре билета у него. Когда мать, сестра и я вошли в вагон, он отдал проводнице два настоящих билета и бутылку спирта. Так мы оказались в поезде Казань — Москва. В этом эшелоне с плацкартными вагонами офицеры и солдаты после лечения и отдыха отправлялись обратно на фронт. Они были жизнерадостными, веселыми, уверенными в окончательной победе над Германией, хорошо экипированы. Меня они приглашали к себе, показывали пистолеты, рассказывали, как их чистят, а я выпрашивал у них хотя бы шомпол от пистолета. Спали в вагоне по очереди. Без приключений мы всей семьей добрались до Москвы.

В сентябре 1943 года в Москве открылись школы, и мать отправила учиться сестру и меня (мне было семь лет, а в школу брали только с восьми). Сама она уже работала на фабрике, находящейся в нашем доме, на которой шили куклы. В основном шили баб с юбками из теплого ватника. Такими куклами вся страна закрывала горячие чайники и кастрюли, чтобы они быстро не остывали. Меня отправили в школу раньше времени из-за ситуации в городских дворах, где правила шпана, бандиты и воры. Они довольно часто посылали пацанов на воровские задания и другие преступления, затягивали их в свои шайки.

Таким образом, я оказался одним из самых младших в первом классе семилетней мужской школы № 239 в Колокольниковом переулке. Школы в Москве до 1955 года были раздельные: мужские и женские. Нашим первым учителем стала Зоя Александровна Воскресенская — старая учительница с дореволюционным педагогическим стажем, жившая на Кузнецком мосту. Учителем физкультуры был инвалид войны без руки. В классе было много ребят из бедных семей. У некоторых отцы уже погибли на фронте, их опекали, и мы им сочувствовали. Каждый день в школе нам давали по одному бублику и по одной большой круглой карамели с патокой внутри. Их мы съедали на переменке, растягивая максимально удовольствие, крутя постепенно бублик и обгладывая его по краям. Бублик и конфета были также предметом обмена между одноклассниками. Временами в классе выдавали талончики на ткань, в основном это был черный сатин, и талончики на обувь. В школу мы ходили с зелеными сумками от противогаза. На сумках чернилами или тушью была написана фамилия ее владельца. Некоторые ребята, у которых отцы были офицерами, имели кирзовые и даже кожаные полевые сумки. Сами противогазы были на всякий случай в каждой московской семье.

Как и во многих дворах Москвы, в нашем была «своя» шайка бандитов и воров. Ее возглавлял бандит по кличке Хрюня. Хрюней его прозвали за кривой сломанный нос. Каждый раз, выйдя из тюрьмы, он появлялся во дворе как король. В это время власть во дворе переставала существовать. Хрюня ходил в черном пиджаке, в черных галифе, заправленных в черные, начищенные до блеска сапоги. Под пиджаком у него была светлая рубашка с открытым воротом, из которого виднелась тельняшка. На голове у него всегда была тогда модная у шпаны и бандитов шестиклиновая кепка-малокозырка («шестиклинка»). Хрюня в очередной раз объявлял всему двору, что он окончательно вышел из тюрьмы, а милиция от него отказалась, так как иголки, которые милиционеры (мильтоны) запускают ему во время допросов под ногти, чтобы добиться признаний, на него не действуют. Бандит обладал невероятной силой. Он регулярно ее демонстрировал, закидывая большой кусок кирпича на крышу пятиэтажного дома. На вид Хрюне было 20-25 лет. В подручных у него был Боря Картошкин, которому было лет 16-17. Приказы Хрюни выполнялись во дворе беспрекословно. Он мог любому сказать: «Лезь на четвертый или пятый этаж по пожарной лестнице и крючком из проволоки сбей на землю авоську с продуктами». Из-за отсутствия в то время холодильников продукты хранили зимой в авоськах за форточкой. Добыв таким образом авоську, шайка съедала все продукты, а обворованная семья на длительное время оставалась без пищи. Другому мальчишке бандит мог сказать: «Иди сними с той бабы шубу и отдай ее мне». В какой-то день подобный приказ мог быть отдан и мне. Отец, хотя был высоким и сильным мужчиной, не мог меня защитить. Банда могла избить его группой, ударить палкой, кинуть издалека в него камень и т. д. Но сработало два фактора. Оказалось, что моя сестра Валя нравится Хрюне (он считал ее самой красивой девушкой во дворе), а правая рука бандита Боря Картошкин поступил на работу на завод учеником к моему отцу. Как только об этом узнали во дворе, бандиты и крутящаяся вокруг них шпана от меня отстали, перестали пытаться посылать меня на преступные задания.

Жестокие драки с участием взрослых ребят были по разным поводам между шайками и даже между улицами, например, между Трубной улицей и Петровкой. Драки во дворе между мальчишками проводились обычно при свидетелях и по правилам: «один на один», «двое одного не бьют», «лежачего не бьют» (в том числе ногами), «Драка до первой крови». Разбивали в основном нос, губы, подбивали глаза, больно били в грудь и живот. Почти все мальчишки ходили с ножами или заточками, сделанными из полотен ножовок и напильников. Мечтой всех был настоящий финский нож или складной нож с фиксацией открытого лезвия. Но чтобы в разборках подростками применялись ножи, я не помню. Каждый, кто задумывал применить нож, знал, что у противника наверняка есть в кармане свой.

Во время войны многие мальчишки начали курить, однако табак и махорка были в дефиците. Ребята просили у взрослых дать покурить, дать затянуться или дать докурить («стреляли»), подбирали с земли окурки («бычки»). Часто скручивали из обрывков газет цигарки, которые затем набивали сеном или кизяком (сушеным коровьим пометом). Так как мой отец не курил, я избежал этой вредной привычки.

В 1943 — 1944 годах военная обстановка в Москве уже была довольно спокойной. Налеты немецких самолетов на Москву еще бывали, но намного реже, чем в 1941 году. У населения уверенность в победе над немецко-фашистской Германией возрастала с каждым днем, с каждым месяцем. У нас в комнате, как и у многих других, на стене висела карта, на которой маленькими красными флажками отец отмечал положение войск Красной армии. Все ждали, когда наши войска перейдут границу, освободив всю занятую немцами территорию СССР.

В начале 1944 года в нашем дворе стояла воинская часть. Она была укомплектована американскими автомашинами — студебекерами и виллисами. Во дворе постоянно находились солдаты и офицеры. Офицеры в те годы были самыми лучшими и желанными женихами в стране. Тем более что мужчин стало существенно меньше, чем женщин.

В середине или в конце войны на завод отца стал поступать по ленд-лизу американский инструмент, в том числе сверла, полотна ножовок, напильники, токарные резцы и др. На них было написано «Made in USA. Detroit». Отец очень хвалил инструмент за его высокое качество.

Москва времен Отечественной войны запомнилась зеленой, чистой, поливаемой водой из шлангов летом и убранной от снега зимой. Дворники начинали трудовой день примерно в 6 час утра и работали весь день до 4-5 часов вечера. На работу они выходили в белых фартуках. Мы как могли помогали им в их трудной работе. Летом из резиновых шлангов поливали двор, зимой тяжелыми ломами кололи лед во дворе и на тротуаре перед домом.

Первые салюты за взятие городов Белгород и Орел очень подняли настроение москвичей. Салюты смотрели из окон, со двора или с крыш домов.

Однако в Москве было голодно. Все было по карточкам. Хлеба в день на семью давали примерно 0,5 кг (полбуханки) черного и примерно столько же белого, сливочного масла — 100 г, немного крупы, сахара, чай, соль. В черный хлеб добавляли картошку, отруби, перемолотые сухари от старого хлеба. Я всегда просился сходить за хлебом в булочную. Ближайшая Филипповская булочная была на Сретенке. По договоренности с родителями, если к половинке буханки черного хлеба продавец прикладывал довесок, то мне разрешалось его съесть. Вот я, стоя у прилавка с весами, мечтал о любом, большом или маленьком, довеске. К праздникам выдавали муку. За ней стояли ночами, на руках химическим карандашом каждому писали номер. Порядок контролировали избранные старшие по очереди. К муке придавался кусочек дрожжей.

В Москве существовали многочисленные банды воров-карманников, которые специализировались на кражах карточек и денег, особенно у женщин. В общественном транспорте воры незаметно с помощью лезвия бритвы (лезвие держали между указательным и средним пальцами, и называлось оно «пиской») разрезали сумку у женщины и вытаскивали из нее карточки и деньги. В результате вся семья оставалась без еды иногда на целый месяц. Для многих семей это было трагедией. Женщины, зная о возможных кражах, носили свои сумки подмышкой, но и это не всегда спасало.

Чтобы как-то быть сытыми, мы тащили из кузовов грузовых автомашин всякие овощи. Когда машина проходила мимо, мы ее догоняли, закидывали в кузов крючок из толстой проволоки, надеясь зацепить кочан капусты, морковь, свеклу или картошку. Сброшенный таким образом кочан капусты относили во двор, очищали, резали на куски и сразу съедали. Морковь и свеклу чистили битым стеклом, мыли водой из-под крана для поливки двора и тоже съедали, а картошку жарили во дворе на костре. С помощью этих крючков мы также катались зимой на улицах по снегу, прицепившись за кузов грузовой машины.

В 1943 или 1944 году в Большом Кисельном переулке была открыта столовая для детей. В ней на обед давали суп с картошкой и американской свиной тушенкой, на второе — американское китовое мясо с пюре из американского сублимированного картофельного порошка и на третье — кисель из апельсинового порошка. Это спасало нас, московских детей, от голода и болезней. Однако боязнь голода осталась у меня, как и у многих детей войны, на всю жизнь.

Но не все в те годы жили голодно и бедно. Партийным руководителям, высоким чиновникам и начальникам выдавалось по двойному комплекту карточек, были спецпайки, закрытые спецстоловые и спецмагазины с хорошими продуктами, одеждой и бытовыми товарами, специальные ателье по пошиву одежды. Для элиты в закрытых спеццехах выпекался особый хлеб, изготавливались специальные сорта колбас и рыбы, на спецфермах с помощью отборных кормов выращивались птицы и животные. Для них функционировали специальные санатории, дома отдыха, поликлиники и больницы.

У нас в классе учился мальчик, у которого мать работала поваром в Кремле. Я даже помню его имя и фамилию — Вова Бузин. Это был круглолицый и краснощекий мальчик. Учился он средне. В школу приносил такие завтраки, которые нам и не снились: бутерброды с сыром, настоящей вареной или копченой колбасой и настоящим белым хлебом, спелый виноград. Такой еды не было ни у кого в классе, хотя в классе были дети из состоятельных семей. От завтраков Бузина стоял такой запах, что у нас, голодных, текли слюнки. Летом в подмосковных пионерских лагерях в завтрак, обед и ужин мы мечтали, чтобы на наше место за столом была положена горбушка черного хлеба, поскольку считали, что в ней больше хлеба (но соседи по столу при этом тебе тут же говорили: «Горбатым будешь»). Дети между собой в пионерлагерях спорили на кусок хлеба или стакан компота из сухофруктов.

Нам периодически делали пробу на туберкулез (реакция Пирке). В школе каждый день начинался с проверки классным руководителем всех пришедших на наличие вшей на голове. У кого находили вшей, отправляли домой с запиской к родителям. Дома лечили, стригли наголо, голову мыли дегтярным мылом и т. д. От вшей, блох и клопов страдали не только гражданские, но и военные. В коммунальных квартирах, в которых жила основная часть городского населения, в отдельных квартирах, в деревенских домах и на фронте борьба с этими паразитами велась постоянно с помощью кипятка, дуста и «индивидуального террора».

В стране катастрофически не хватало мыла. Обмылки не выбрасывали, их копили и потом варили, иногда добавляя в это самостоятельно сваренное мыло глину или мелкий песок. Хотя газ в квартиры подавался и газовая колонка действовала, по причине нехватки мыла многие москвичи ходили мыться в баню. Ближайшие к нашему дому были Сандуновские бани — знаменитые Сандуны. В них было 3 или 4 разряда, разные по обслуживанию и, естественно, по цене. В баню ходили из-за того, что при покупке входного билета давали кусочек серого хозяйственного мыла. Этого кусочка хватало, чтобы вымыть голову и все тело. Мы с отцом ходили во второй или третий разряд, смотря какая в них была очередь. В высшем разряде, вход в который был с углового парадного подъезда, был даже бассейн с мраморными скульптурами. Эти бани функционируют до сих пор, в них несколько раз снимались художественные фильмы, например, «Ирония судьбы, или С легким паром», и про них до сих пор ходят всякие легенды.

В бане одни хвастались, а другие разглядывали татуировки на теле, которые тогда не были такими массовыми, как сейчас. Чего только там не было изображено: профили Ленина, Сталина, матерей, любимых женщин, якоря, маяки, надписи типа «Не забуду мать родную», пятиконечные звезды, кресты, змеи, танки, самолеты, церковная, тюремная и лагерная тематика. Особая тематика отображалась сзади на ягодицах. Там картинки двигались при хождении человека, например, игра кошки с мышкой, когда кошка якобы ловила мышку, или кочегар закидывает лопатой уголь в «топку». Были и другие, более привлекающие взрослых, интимные картинки. Люди разглядывали и обсуждали эти «произведения» народного искусства. В школах мальчишки тоже накалывали разные самодельные татуировки с помощью туши и иголки. Особенно часто наносили на внешнюю сторону кисти левой руки у большого пальца первую букву своего имени. По этой метке сейчас можно сразу узнать во взрослом мужчине бывшего мальчишку военной поры.

Летом мальчишки любили кататься по дворам и улицам на деревянных самокатах с двумя подшипниками (подшипники тогда можно было достать с большим трудом). О таких самокатах, как сейчас, мы и не мечтали. А для нас тогда было большое удовольствие с огромным шумом прокатиться по асфальту под горку с Рождественского или Петровского бульвара на Трубную площадь или с Пушкинской площади по улице Горького (ныне Тверская) к Охотному ряду. Во дворе только у меня одного был детский велосипед, и меня постоянно просили дать на нем прокатиться. От такой нагрузки велосипед постоянно ломался, и отец терпеливо чинил его, подтягивая и переклепывая цепь, ставя новые спицы в колеса. Многие из ребят катали в то время изогнутой крючком проволокой колеса или обода от бочек.

Зимой мы с горки Рождественского бульвара катались на деревянных санках — «рулевиках». «Рулевики» представляли собой деревянную площадку, к которой впереди на оси крепилась маленькая доска с коньком «снегурочка», а сзади площадки на лежаке крепились два конька «гаги». На маленькой доске, к которой крепилась «снегурочка», устанавливался руль. С его помощью мы, лежа на животе на площадке, управляли «рулевиком». Иногда на «рулевике» умещалось до трех человек. Скорость по плотному снегу или по льду под горку была очень приличная, и надо было иметь силу, тормозя ногами и руками, вовремя остановиться в конце бульвара перед появлением транспорта. Также катались по льду на фигурных коньках, «гагах», и на беговых коньках. Их привязывали веревками к валенкам, а затем прикручивали с помощью палочек. Валенки в основном были стеганые ватные, как телогрейки. На валенки надевали галоши. Чтобы галоши не соскакивали, их привязывали к валенкам веревками. Только у некоторых были в то время настоящие валеные валенки. По дорогам также катались на санях, которые изготовлялись из труб или толстых прутков, изогнутых в виде финских саней. Одна нога стояла на полозе, а другой мы отталкивались от дороги. Была еще забава прыгать с пожарной лестницы или с крыши двухэтажного дома в снежный сугроб. Высота иногда достигала трех, а то и шести метров. Главное при таких прыжках было не разбить губы о колени при приземлении.

Когда отец увидел, что я прилично катаюсь на лыжах, привезенных из эвакуации, он достал из кладовки и подарил мне пару финских лыж с креплениями «Ротефелло», у которых были огромные петушки, бамбуковые лыжные палки и настоящие кожаные лыжные ботинки. Затем он купил мне синий байковый лыжный костюм. Когда я появился в полном лыжном обмундировании во дворе, то посмотреть на меня собрались все дворовые мальчишки и девчонки. Для них я выглядел так, как если бы сейчас во дворе появился космонавт в скафандре. У отца для себя осталась в запасе еще одна пара финских лыж с ботинками.

История сохранения двух пар лыж во время войны со слов отца была такой. Когда немцы подошли близко к Москве, в городе было отключено центральное отопление. Наступила холодная зима. Спать в неотапливаемых комнатах стало невозможно. Тогда все москвичи стали устанавливать у себя в комнатах железные печки — «буржуйки». Трубу от печек выводили через железный лист в форточку. В печку шло все, что горело: доски, ящики, столы, стулья и другая мебель, паркет. У отца ушло в печку и несколько пар плохих лыж. Но у него была надежда или уверенность, что немца отгонят от Москвы и, как тогда говорили по радио: «Враг будет разбит и победа будет за нами». Он не сжег только две пары финских лыж, и одна из них счастливо досталась мне. А для отопления отец нашел в нашем дворе горку каменного угля, и им он спасся в войну от холода.

В конце войны в парках Москвы стала оживать культурная жизнь. На эстрадах начали проходить концерты известных артистов: помню выступления оркестров, дуэтов Л. Лядовой и Н. Пантелеевой, В. Бунчикова и В. Нечаева, чтеца Э. Каминки и других.

Зимой в парках стали постепенно появляться лыжники, в основном те, кто любил кататься на лыжах до войны и сохранил лыжный инвентарь, как мой отец. Увидев, как я катаюсь на лыжах по Рождественскому бульвару, отец стал брать меня кататься в парк Сокольники. Добираться до парка приходилось так: пешком шли до площади трех вокзалов и далее трамваем ехали до Сокольников. В метро с лыжами сначала не пускали, а когда стали пускать, то пешком все равно приходилось идти до станции метро «Красные ворота». Дело в том, что ближайшая к нашему дому станция метро «Кировская» во время войны была закрыта. Туда в подземный зал станции на большую глубину с целью безопасности была перемещена Ставка Верховного Главнокомандования. Ее наземная часть располагалась в небольшом особняке на улице Кирова (сейчас Мясницкая), в котором был глубокий большой подвал. Сейчас на этом здании есть мемориальная доска. Перроны станции «Кировская» были обшиты щитами, а поезда мимо станции шли без остановки.

Среди лыжников в парке выделялись инвалиды войны. Это были мужчины, кто без левой, кто без правой руки, кто с искалеченными коленными суставами и т. д. Они не могли бежать по лыжне быстро и отставали от других лыжников. Друг и коллега отца по заводу с начала войны, как хороший лыжник, был призван в лыжный батальон. Задачей таких батальонов были рейды по тылам немецких войск в Подмосковье и внезапные атаки на немецкие позиции. Однако сильнейшие в первую военную зиму морозы, когда температура воздуха временами опускалась до минус 38⁰ С, привели к обморожению многих лыжников. У друга отца были обморожены и ампутированы пальцы на обеих ногах. Он мог ходить только с палочкой и медленно бежал по лыжне. Когда лыжники в азарте ему кричали: «Мужик, давай беги быстрей», он с улыбкой отвечал: «Эх, друзья, если бы у меня были пальцы на ногах, я всех вас давно бы обогнал!» Я тоже изо всех сил старался не отставать, однако еще несколько лет слышал крики старших: «Парень, давай кати быстрее!» Обычно бежали до Яузы и обратно.

Однако самый трудный момент наступал, когда надо было после катания добираться из Сокольников домой. Очень уставший, с тяжелыми лыжами в руках я с трудом тащился за отцом. Одно только утешало, что дома нас ждет обед. Будет суп, второе, а на третье мать варила целую кастрюлю компота из сухофруктов или кисель из клюквы. Кстати, клюква в то время была очень дешевой. На Центральном рынке, который располагался на Цветном бульваре, стакан мелкой клюквы стоил 2 копейки, а стакан крупной — 5 копеек.

Во всех московских дворах проходила активная спортивная жизнь, дети играли в многочисленные игры. В футбол играли с мячом, сделанным из старых женских чулок, или со старым сдутым резиновым мячом, набитым ватой. Играли в войну, в «Царь горы», «Казаки-разбойники», ножички, классики, салки, прятки, в вышибалы (мячом), в лапту, в догонялки, в «Замри», в козла (прыгали друг через друга). В салки часто играли с помощью пустой консервной банки, по которой били ногой.

Чтобы выбрать того, кто будет водить в игре, использовались считалки вроде этих: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. Буду резать, буду бить, все равно тебе водить», «В этой маленькой компашке кто-то сильно навонял. Раз, два, три — это будешь ты». Много прыгали со скакалкой, целые компании прыгали через вращаемую двумя мальчишками или девчонками веревку и даже через две вращаемые одна навстречу другой веревки. Прыгали через две натянутые веревки, которые постепенно поднимали все выше и выше. Была игра по созданию различных фигур из четырех толстых ниток, натянутых между ладонями. Также между ладонями с помощью двух ниток, продетых в пуговицы, раскручивали, а затем долго крутили эти пуговицы. Крутили волчки, запускали в воздух с помощью катушек из-под ниток пропеллеры. Запускали воздушных змеев, из окон пускали бумажных голубей. Была игра, когда в поделенном поровну круге, нарисованном на земле, втыкая в землю нож, мы, нарезая, отбирали друг у друга землю, находящуюся в круге. Проигрывал тот, кто не мог устоять на оставшемся у него клочке земли. Была еще игра в «пушок». В этой игре надо было как можно больше раз без падения на землю подкинуть внутренней стороной лодыжки согнутой ноги кусочек кожи с длинным мехом. Для тяжести к коже с помощью вара прикреплялась монета. Во дворе и в школе по этой игре были рекордсмены. Счет без падения на землю шел на сотни подкидываний. Метали ножи. У многих были рогатки и луки.

После игр, грязные, потные, усталые и голодные, мы возвращались домой. Причем возвращались не сразу, а только после нескольких напоминаний. В нашем дворе был также турник (два врытых в землю деревянных столба и прибитый лом сверху), на земле лежали пудовая и двухпудовая гири. Взрослые на площадке с рваной сеткой играли в волейбол. Были дружеские сражения по волейболу между соседними дворами. Тогда жители нашего дома болели за своих прямо из окон своих комнат. Взрослые и дети играли на деньги в карты, в «расшибалку» и «пристеночек». Но деньги проходили небольшие. Играли больше «на интерес». Весной в лужах и ручейках пускали самодельные кораблики.

Наверное, становится ясно, почему тогда не было толстых детей и взрослых. Причина одна: еда по калориям на пределе и большие физические нагрузки.

Чтобы не выглядеть бледными, мы активно загорали. Загорали тогда на крышах домов и сараев. Когда становилось очень жарко, то спускались на землю и обливались водопроводной водой из шланга для полива двора. Время определяли по часам на Спасской башне Кремля, которые были видны с верха крыши нашего дома. Купальный сезон было делом чести начать до 1 мая. Купаться ездили на пруды в парк Сокольники или в Измайловский парк.

Для улучшения продовольственной ситуации на предприятиях стали давать участки земли в Подмосковье для посадки картофеля. Сначала у нас был участок в Вишняках, а потом еще и второй участок в Царицыне. Туда по воскресеньям с лопатами, граблями или тяпками мы всей семьей, как и многие москвичи, ездили на электричке для посадки, окучивания и копки картошки. Выкопанную осенью картошку организованно на грузовиках развозили по квартирам и хранили в коридорах.

Дрова покупали на дровяном складе, расположенном на Трубной площади. Бревна в горку до дома таскали мать, сестра и я. Прохожие качали головами и сочувствовали мне: такой маленький, а тащит в горку такое большое бревно. Дрова в Москву доставляли на баржах. Баржи в основном разгружали взрослые девушки и ребята. Многие из них с начала войны были мобилизованы и на рытье окопов на подступах к Москве. Резиновых сапог не было, галош не хватало. В осеннюю, дождливую погоду, стоя в холодной воде, они часто простужались. В результате эти молодые люди получали воспаление легких, а затем, из-за отсутствия тогда пенициллина, туберкулез. Многие из них в конце войны или сразу после нее лечились в туберкулезных санаториях, а потом умерли. О них забыли, но они помогли спасти Москву от захвата немцами, а москвичей от холода.

На Новый год нам с сестрой отец иногда приносил пригласительные билеты на главную елку страны в Колонный зал Дома Союзов. Там выступали артисты, а также поэты С. Я. Маршак, С. В. Михалков и другие, которые в основном восхваляли товарища Сталина. Например, говорили нам: «Дети, какие вы счастливые, что живете в эпоху, когда нашей страной руководит товарищ Сталин!» В новогодних подарках были душистые мандарины, грецкие орехи, вафли и конфеты.

Восхваление Сталина росло по мере приближения Победы над Германией. По радио ежедневно примерно в 9 ч. 30 мин., наверно, специально для Вождя, исполнялись грузинские хоровые песни. Часто звучали концерты Ансамбля песни и пляски Красной армии под художественным руководством А. В. Александрова, автора музыки Гимна Советского Союза. Концерты всегда начинались с двух песен о Сталине: «От края до края, по горным вершинам, где вольный орел совершает полет, о Сталине мудром, родном и любимом прекрасную песню слагает народ…» и «На просторах Родины чудесной, закаляясь в битвах и труде, мы сложили радостную песню о великом друге и вожде. Сталин — наша слава боевая, Сталин — нашей юности полет, с песнями, борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идет!...» Затем исполнялась песня А. В. Александрова на слова В. И. Лебедева-Кумача «Священная война» со словами: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой с фашистской силой темною, с проклятою ордой. Пусть ярость благородная вскипает как волна, — идет война народная, священная война…». Далее исполнялись такие всеми любимые песни, как «В землянке», «Соловьи», «На солнечной поляночке», «На позицию девушка провожала бойца», «Прощай, любимый город», «Заветный камень», «Эх, дороги» и другие.

По радио часто звучали арии из опер и песни в исполнении С. Я. Лемешева, И. С. Козловского, Н. А. Обуховой, М. Д. Михайлова, А. С. Пирогова. До самой смерти Сталина было запрещено по радио передавать в записи песни и арии из опер в исполнении Ф. И. Шаляпина, который в годы революций, как и А. М. Горький, много помогал большевикам. Запрет был связан с тем, что Ф. И. Шаляпин в тридцатые годы, выходя из церкви в Париже, дал деньги нуждающимся детям белоэмигрантов.

Для поддержания высокого духа народа в Большом театре была поставлена опера М. И. Глинки «Иван Сусанин». В ней победа над поляками ассоциировалась с победой Советского Союза над фашистской Германией.

Интересно отметить, что я за время войны ни разу ни от кого не слышал даже нотки сомнений в том, что Германия будет разгромлена. Все были уверены в победе над фашистами! Высокий моральный дух был практически у всего советского народа.

Во дворы Москвы часто заходили «коробейники». Стекольщики ходили с высокими узкими деревянными ящиками со стеклами, которые носили на плече. Они кричали на весь двор: «Стекла вставляю! Стекла вставляю!» Точильщики кричали: «Точу ножи, ножницы! Точу ножи, ножницы!» Паяльщики кричали: «Паяю кастрюли, чайники, лужу, клепаю! Паяю кастрюли, чайники, лужу, клепаю!» Заходили старые татары, которые кричали: «Старье берем, старье берем!» Они по дешевке скупали старые и поношенные вещи для перешивки.

Приходили также слепые. Они играли на гармошке или на баяне и пели грустные песни: «Когда я на почте служил ямщиком...», «Бродяга» («По диким степям Забайкалья...»), «Степь да степь кругом...», «Тонкая рябина» и другие. Слепых обычно сопровождали взрослые или дети. Запомнилась одна пара, которая не раз приходила в наш двор. Слепой мужчина интеллигентного вида ходил с баяном на плече и с палочкой в руке. Его под руку водила красивая женщина с красивыми глазами. Сколько горя и грусти было в ее глазах. Народ охотно подавал милостыню слепым.

Наша семья во дворе считалась культурной и интеллигентной. Отец с матерью, когда была возможность, ходили слушать оперу в Большой театр, посещали спектакли в Малом и Художественном театрах, часто ходили в кино. В нашей семье еще до войны были патефон с большим количеством пластинок, фотоаппарат и гитара. Все новости узнавали по радио, из черного круглого репродуктора («тарелка»). Отец любил стихи Сергея Есенина и многие из них знал наизусть. Иногда по случаю праздников, дня рожденья и других событий у нас в семье собирались гости — родственники или друзья отца. Выпивали тогда немного. Обычно на всех была одна бутылка водки или разбавленного спирта. Отец любил настаивать спирт на сушеной вишне. Я никогда не видел его даже сильно выпившим. В основном велись разговоры о жизни, в том числе о политике. Иногда взрослые переходили на шепот, а мне говорили: «Ты это не слушай, это не для тебя. Ты еще маленький, чтобы это знать. Отойди».

В то время народ любил петь песни. Пели под аккомпанемент гитары, гармошки, баяна, а в конце войны — трофейных аккордеонов. Если у кого был хороший голос, то летом, когда у всех окна были открыты, песни слушал весь двор. Во дворах молодежь устраивала танцы под гармонь, баян или патефон. Патефон выносили во двор или выставляли в окне. Пластинки в основном проигрывались довоенные: «Цветущий май», «Брызги шампанского», «Рио-Рита». Заводили песни В. Козина, Л. О. Утесова, Л. А. Руслановой, И. Юрьевой, К. И. Шульженко и других: «Люба-любушка», «Раскинулось море широко», «Мы летим, ковыляя во мгле», «Валенки», «На Муромской дорожке», «Очаровательные глазки», «Катюша», «Синий платочек». Взрослые пели народные песни, популярные песни «Темная ночь», «Шаланды, полные кефали» из кинофильма «Два бойца». Молодежь пела под гитару другие песни: «В нашу гавань заходили корабли…», «В Кейптаунском порту…», «На корабле матросы злы и грубы…», «Старушка, не спеша, дорожку перешла…», «Цыпленок жареный, цыпленок пареный…» и другие. Шпана пела утесовские «С одесского кичмана», «Гоп со смыком», а также «Как открывалася Ростовская пивная», «Гоп-стоп», песни про Ростов-папу и Одессу-маму, пели блатные, тюремные, лагерные и матерные песни. Песни «Мурка» и «Таганка» были запрещены к исполнению на концертах и по радио. В школе мы в первом классе на уроках пения разучивали песню «Варяг».

Взрослые, молодежь и дети часто ругались матом. Ругаться матом по-русски и по-татарски меня научили еще в эвакуации, и матерные слова я помню до сих пор. Кстати, мой отец матом ругался очень редко. Мат процветал во дворе и по всей Москве. Мат был распространен в высших эшелонах власти, среди интеллигенции, артистов и, конечно, среди простого народа. Мат «уважали», когда ругались «к месту» и «красиво». В наши дни, если я или кто-то другой моего возраста вдруг выразится по необходимому случаю матом и услышит слова осуждения, то у нас один ответ: «Мы дети войны» или «Я дитя войны». Сейчас матом непрерывно ругаются и молодые парни, и девушки, не стесняясь друг друга. Они говорят: «Мы не ругаемся матом, мы на нем разговариваем». Они даже не понимают смысл некоторых ругательств, а просто для бравады вставляют между нормальными словами матерные.

Если не считать неизбежные маленькие бытовые ссоры, то в коммунальных квартирах в принципе жили дружно. По праздникам угощали друг друга выпечками: жареными на сковородке и выпекаемыми в духовке пирогами, пирогами с курагой, с изюмом и с маком, выпекаемыми в алюминиевой круглой кастрюле с большим отверстием посередине («чуде»). Сейчас, живя давно в отдельной квартире, трудно себе представить, как утром и вечером шестнадцать человек могли без ссор и упреков попасть в туалет, в ванную комнату, вскипятить чайник, приготовить себе еду и, пользуясь одной раковиной, помыть посуду.

В нашей квартире не было проблем и с органами советской власти. Мне кажется, что никто из соседей (Соколовых, Цеповых, Пищиковых и Бронштейнов) не жаловался и никто тайно или открыто не доносил (не «капал», не «стучал») на нас или других соседей в милицию или в НКВД, правда, и повода не было. У нас в квартире даже агитатор был полковником НКВД. Наверно, все понимали, что если что случится, то пострадают в квартире все. В то время редко, но имели место ложные доносы, чтобы забрать себе освободившуюся комнату, квартиру, дачу или хорошую должность. В Москве на улицах и во дворах иногда появлялись грузовые автомашины без окон — «черные вороны», в которых перевозили арестованных или заключенных. Мы их сразу узнавали, хотя на кузовах некоторых из них не было никаких надписей, а на некоторых было написано «Хлеб» или «Продукты». Арестовывали обычно ночью.

В Москве постепенно стало скапливаться много инвалидов войны. Инвалиды без одной ноги ходили на костылях. Инвалиды без обеих ног передвигались на самодельных тележках на четырех подшипниках. К тележке они привязывались ремнями. Для движения им приходилось отталкиваться от земли деревяшками, обитыми снизу резиной, которые они держали за ручки в руках. Обычно инвалиды просили подаяния на многолюдных перекрестках. Собрав определенную сумму, они затем ехали в пивную, где свое горе запивали водкой. По Москве также ходили инвалиды с обгорелыми лицами. Это в основном были бывшие летчики и танкисты, выжившие после страшных сражений и спасшиеся из горевших танков или самолетов. Но хуже всего была участь военных (артиллеристов, пехотинцев, саперов и других), у которых были оторваны и руки и ноги. Иногда их даже не принимали обратно в свои семьи, и они были вынуждены постоянно жить в госпиталях. Впоследствии в Москве были проведены мероприятия по выселению инвалидов из города. Так страна «отблагодарила» своих героев, отдавших здоровье за освобождение от немецко-фашистского ига.

В конце 1944 или в начале 1945 года у нас во дворе появились пленные немцы. Они стали ремонтировать парадный подъезд нашего дома. Немцы были тихие, вежливые и постоянно нам говорили: «Гитлер капут». Немцев привозили на грузовой автомашине и оставляли для работы без охраны под присмотром старшего из них. Он говорил, что до войны был учителем в школе. Немцы постоянно просили нас («киндер, киндер») сбегать купить им махорку. За это они предлагали самодельные зажигалки из стреляных гильз. В то время наиболее распространенным источником огня в СССР, в отсутствие спичек, были кремень, рашпиль и фитиль.

Когда в Парке культуры и отдыха им. Горького открылась трофейная выставка с немецкой военной техникой и оружием, москвичи и гости столицы стали часто ее посещать. На выставке были представлены различные типы немецких самолетов, танков, автомашин, пушек, минометов, автоматов, винтовок, обувь, одежда немецких военнослужащих и многое другое. Я заглядывался в основном на самолеты, танки, а также на финки, различные ножи и их красивые наборные рукоятки. В конце войны ребят, окончивших школы в Москве, уже не призывали в армию, а мобилизовывали на военные заводы для демонтажа разбитой в боях немецкой военной техники. Взрослые и ребята старших классов часто ездили ковыряться на свалки военной техники. Крупная свалка находилась в Марьиной роще. Кто залезал в кабины разбитых самолетов, автомашин и в башни разбитых танков, рассказывали, что часто там видели следы крови.

В конце войны на рынках и в комиссионных магазинах Москвы появились в продаже бытовые вещи и предметы из Германии. На Центральном рынке инвалиды из-под полы торговали наручными немецкими часами, складными ножами, зажигалками, цветными немецкими открытками. Женщины торговали немецкими платками, косынками, беретами, женским бельем. Московским женщинам, особенно модницам, соскучившимся по всему красивому, очень нравилось немецкое женское шелковое кружевное нижнее белье. По Москве даже ходила веселая сплетня, что одна женщина якобы пыталась надеть в театр или в гости ночную сорочку, приняв ее за вечернее платье. Правда, в настоящее время платья некоторых эстрадных артисток и кинозвезд почти не отличаются от тех ночных сорочек.

В комиссионных магазинах стал выставляться антиквариат из Германии: немецкий фарфор (посуда, вазы, статуэтки), бронза (канделябры, скульптурки), серебро (столовые приборы, посуда), изделия из слоновой кости, картины западных мастеров в дорогих рамах. Иногда мы после уроков специально ходили в комиссионные магазины, как в музеи. Ближайшие комиссионные магазины находились у Сретенских ворот (там впоследствии снималась сцена из кинофильма «Берегись автомобиля») и в конце Сретенки у Колхозной площади. Самые дорогие вещи выставлялись в комиссионном магазине на Арбате.

К сожалению, во время войны не обошлось без потерь среди моих родственников. В начале войны из десятого класса школы в городе Владимир был направлен на фронт и пропал без вести мой двоюродный брат Володя, названный в честь моего отца. Когда его мать, моя тетя, пыталась узнать, как он погиб, то ей ответили, что узнать, как и где погибли молодые парни, пытавшиеся в первые дни войны задержать наступление немцев, невозможно. Поисковики до сих пор находят многочисленные безымянные останки советских воинов. Пособие за «пропавших без вести» не платили. От туберкулеза, не дожив до тридцати лет, скончалась моя тетя Клава — сестра матери, красивая и очень веселая девушка. Она во время войны разгружала баржи с бревнами и дровами.

Были потери и в семьях, проживавших в нашем дворе. Одна похоронка даже пришла уже после окончания войны. В Польше был застрелен в спину молодой военнослужащий из семьи нашего дома. Его возвращения домой ждали со дня на день. Один взрослый мужчина вернулся инвалидом из штрафного батальона. В бою ему пулей раздробило колено. Но по условиям того времени в штрафных батальонах воевали «до первой крови», то есть до первого ранения. В штрафные батальоны набирали из уголовников или осужденных по другим причинам. «Штрафников» посылали в бой первыми впереди общих войск.

Я не ходил смотреть на колонну пленных немцев, которую демонстративно провели по Садовому кольцу. 9 мая 1945 года я не пошел вечером на народное гуляние по случаю Победы на Красную площадь. Туда пошли более взрослые ребята, а мне было всего девять лет. Кто был на Красной площади, рассказывал, что взрослые от счастья плакали и бросали в воздух деньги. Военных качали на руках.

Многие из ребят, поступивших в 1 «б» класс школы № 239 в 1943 году, впоследствии стали известными специалистами и учеными в стране и в мире, некоторые стали военными.

Например, Боря Супоницкий стал кандидатом экономических наук, Вова Уколов — физик-ядерщик, стал кандидатом технических наук, Натан Любинский стал кандидатом технических наук, Саша Ажаев — специалистом в области космической медицины, доктором медицинских наук, Сема Оршанский и Вова Федоров — известными строителями, Коля Шмелев — доктором экономических наук, профессором, академиком РАН, директором института, членом Союза писателей России (широкую известность получил, опубликовав статью «Авансы и долги» и ряд художественных произведений), Игорь Птаховский — кандидатом технических наук в атомной отрасли.