БЫЛ СКОШЕН ЛУГ, ГДЕ Я БРОДИЛ

Тяжев Михаил Павлович родился в 1974 году в Горьком. Прозаик. Студент Литературного института им. А. М. Горького. За рассказ «Ожидание отца» («Новый мир», 2013, № 6) награжден дипломом Бунинской премии.

МИХАИЛ  ТЯЖЕВ

*

БЫЛ  СКОШЕН  ЛУГ,  ГДЕ  Я  БРОДИЛ

Рассказы

МОНАХОВ И СЕРГЕЕВ

Монахов подкатил на точку. Припарковался. Он еще издали заметил: машина Сергеева здесь. И сам он, широко раскрыв дверцу, сидит, высунув ногу.

— Наше вам с кисточкой! — сказал Монахов. Вышел из машины и присел несколько раз, проделав физкультуру. — Давно тебя не было, где пропадал?

— Да так, — смутился Сергеев.

Радио передает:

— Oжидается переменная облачность. Днем +14° С, ночью +4° С; завтра ожидаются осадки...

— Чего-то тишина, — осмотрелся Монахов.

— В понедельник... — продолжает вещать радио.

— Жаль, тебя не было. Кипиш, скажу, порядочный был...

— Но из-за близости атмосферных фронтов местами не исключены небольшие дожди...

— Чуреки совсем оборзели: выходят, и в открытую с битами, наше, мол, это место. Потолкались немного. Хорошо, патруль двигался, ментик выскочил и к ним. Они притихли. Бита куда-то пропала, он ко мне: «Что у вас тут случилось?» Ничего, говорю. Друга встретил, вот и обнимаемся. А он злится. Все вы, говорит, обнимаетесь с ними, пока они вас ножами резать не начнут. А что еще говорить? Мы живем: он мне в зубы — я ему, свыкнемся!..

Сергеев снова промолчал.

— Я думаю, Василич, на автокар переходить, ты как думаешь? Таксовать больше нет смысла.

Сергеев молчит, тихо думает о своем. Обычно он поддерживает разговор — так веселее проводить время. А тут молчит как в рот воды набрал. Монахов сердится на него — с самого утра чувствует в себе какой-то подъем. Скорее всего, он связан с тем, что жена согласилась не брать общие деньги из копилки и что в банке им одобрили крупный кредит.

Сергеев старше Монахова, ему около пятидесяти. Они не друзья и не товарищи, но если встречаются на стоянке, то как старые знакомые.

У Монахова было несколько таких друзей-знакомых: один друг по бане. С ним он виделся в льготный день, когда главная тема беседы — политика. Был друг-знакомый по гаражу, который верил в летающие тарелки, чертей и прочую нечисть, — с ним разговоры про НЛО и загробную жизнь.

Монахов сидел и всматривался в людей. Ему нравилось это самочувствие, когда ты ничего не делаешь, но видишь перед собой людей и придумываешь их. Один вон озирается по сторонам, может, украл чего. Второй сердит, а рядом жена, значит, поругались. Ничего сложного — все понятно, но какая философия!

— В больнице я был, Саня, — произносит ровным, ничего не значащим голосом Сергеев.

— В какой больнице? — удивляется Монахов его голосу.

— Рак у меня, — говорит Сергеев и усмехается, вспомнив себя в том, первом состоянии, когда впервые услышал про болезнь.

— Может, вылечишься? — сказал Монахов, еще не совсем понимая его слов. — Я про одного слышал, у него тоже рак был, только желудка. Так бутылок десять водки купил и зараз все и выпил. Обследовался, врач удивился, очки на лоб полезли: рака нету, как рукой сняло!

Конечно, Монахов понимал: болезнь смертельная и шансов вылечиться совсем ничего, и представлял рак как рака на тарелке, под холодное жигулевское пиво.

К Сергееву подошел парень.

— Командир, за реку сколько возьмешь? — спросил он.

— Садись, не прогадаешь!

— Не, ну сколько?

— Садись, говорю. Я сегодня добрый!

— Поехали.

Сергеев вырулил, пропустил пешеходов на светофоре, поехал. Парень стал рассказывать, что сильно торопится:

— С девушкой познакомился. В кафе. Там еще пианист играл. Красиво так. Она сидит, печальная, щеку рукой подперев. Ну, я и купил чайничек с чабрецом для пианиста. Пусть попьет. Она оценила, телефон мне написала на салфетке. «Не потеряй!» — сказала. «Не потеряю», — ответил я и потерял.

Сергеев слушал, миновали Канавинский мост; развернулся. Под часами стояли девушки. «Наверное, вон та, — подумал он, — хрупкая которая...»

— Сколько я тебе должен, командир? — спросил парень.

— Не надо денег, — просто и спокойно произнес Сергеев.

— Как так?

— Не надо. Иди, она ждет тебя.

Парень замешкался. Девушка (Сергеев угадал: это была та, хрупкая) поманила его, и он, не раздумывая, бросился к ней.

Следующего клиента Сергеев также вез бесплатно. Просил только, чтобы ему рассказывали в пути. Потом следующего, и тоже — рассказ клиента. И еще. Еще. И так до вечера. Теперь он слушал каждого, и ему нравилось, что у людей, которых он часто возит и подолгу ждет, есть простые и, в сущности, обыкновенные истории.

Вечером Монахов сказал жене:

— У Василича рак, представляешь?

— У какого Василича?

— С которым я на стоянке таксую.

— У него рак? Как плохо!.. Тебе картошки подогреть или макароны будешь?

— Картошки давай, и кетчупа побольше.

Он включил телевизор, в передаче, на которую собрались какие-то колдуны, священники и врачи, обсуждали вопрос, что делать человеку, если у него обнаружился рак. Монахов плюнул и выключил телевизор.

— Иди, ешь, — позвала жена.

— Не хочу.

— Обиделся, что ли?

— Да не хочу я просто! — закричал он и закрылся в туалете. Достал сигарету и закурил.

Ночью ему не спалось. Он прошел на кухню и к окну, внизу горел фонарь, освещая асфальт и яблоневые лепестки на нем.

— Вот тебе не спится! — вошла за ним его жена. Она налила кипяченой воды из графина и выпила.

— Смотри, как красиво, — позвал ее Монахов.

Она глянула:

— Яблоня цветет.

БЫЛ СКОШЕН ЛУГ, ГДЕ Я БРОДИЛ

Я пришел к нему, а меня не хотели пускать, говорят, не родственник, тогда я напросился к врачу. Он принял. Сказал, вы не можете разговаривать с ним.

— Почему? — спросил я.

— У него суицид.

— И что теперь?.. Вы что, его вылечите, и потом мне можно будет с ним разговаривать?

— У нас такие правила, допускаются только родственники.

— Дурацкие у вас правила.

— А будете кричать и настаивать, запрещу вам посещать его. — И он посмотрел на меня поверх очков, сухой и жилистый.

«Да, — подумал я. — Жди, допросишься у него!»

Но сказал:

— Я понимаю, все прекрасно понимаю. Но поймите и меня, он же мне друг! Мне просто посидеть с ним нужно... У вас бывает такое чувство, когда хочется встретиться с приятелем и ничего ему не говорить, и чтобы он тоже ничего не говорил. Просто — сидеть и дышать.

— Вы ничего с собой такого не прихватили? — сказал он и снова посмотрел на меня поверх очков.

— Что вы? Откуда?

— От верблюда! — подобрел врач. — Знаю я вашего брата. Пойдемте, — поднялся он, — вас проводит медсестра. Только постарайтесь не волновать его. Пожалуйста!..

Медсестра провела меня к Глазову, который сидел у двери зубного врача, положив руки на колени. Я сел рядом. Мы молчали. За дверью работала зубная машинка.

— Знаешь, в ее ритме есть некая закономерность, — сказал он очень тихо, — она определяется глубиной зубного дупла.

Я обратил внимание на его руки, они стали худы. Вены, крупные и темные, похожие на стержни для пишущих ручек. Он смотрел вперед себя, и мне показалось, он не узнал меня.

— Дим?! Привет, это я.

— Привет. — Он улыбнулся, почесал коленку. — Как думаешь: бытие определяет сознание?

— Наверное.

— Тогда я — дурак!

— Прекрати, чего ты говоришь? Это недоразумение, с каждым могло произойти...

— Ты пришел поговорить со мной?

— Да.

— Давай лучше помолчим. Интересно звучит выражение «лучше помолчим». Лучше сказать: давай хуже помолчим.

— Давай помолчим. Только я не знаю, о чем мне молчать?

— Молчи в молчании.

На светло-зеленой стене длинного коридора лежало масляное пятно солнца.

— Я написал новые стихи, если что...

— Что?

— Моя жена снова скажет, зачем писать, если это не имеет функциональной ценности. Она будет права... Но я тоже прав, я не могу не писать. И я люблю жену. — Он повернулся ко мне. — Это будет сборник. Мне кажется, стихи неплохие. Только у меня нет названия к ним. Как думаешь, какое название придумать им?

— Я не знаю. Я не читал их.

— Были «Lustra» и «Tristia». Слушай, может, просто — «Песни». Хотя «Песни» тоже были. Все было. Все уже когда-то было... Но где снега былых времен?

Бормашинка замолчала. Глазов прислушался, сказал:

— Если бы не шнур, мы бы не сидели вот так.

— У тебя болит зуб?

— Ничего у меня не болит. Я просто сижу здесь и слушаю бормашину.

— А мне медсестра сказала, что ты корчился от зубной боли.

— Я наврал, мне хотелось просто побыть одному.

— Так ты что, пойдешь лечить здоровый зуб?

— А почему бы и нет: ради свободы пойдешь на все.

Дверь кабинета открылась, вышел человек, пошел по коридору. За ним вышла врач.

— Приму только одного, — сказала она.

— Так я один и есть, — поднялся Глазов к ней навстречу.

— Тогда идемте.

— Аль, момент! Другу пару слов скажу и к вам.

— Давайте быстрее, у меня смена закончилась, — сказала она и прошла в кабинет.

Дима весь как-то оживился.

— Я больше не буду писать стихов, — проговорил он быстро. — Сознание мое чисто, я теперь ничего не чувствую. Я чист и пуст, как комната, в которой убрано... Африканские племена, когда бьют в барабан, выбивают ритм. Он есть слово. Вибрация звука, тут все очень тонко. Хорошо, что ты пришел... У нас в палате есть большой пластиковый ящик для продуктов, мы его прячем под кроватью. Вчера Оля привезла мне конфет и печенья, так я их в общую кучу; теперь я в доле. Не разглядывай меня. Никогда не разглядывай мертвецов. У них нет будущего.

Он нырнул за дверь. Через какое-то время заработала машинка. Наверное, врач все же нашла у него больной зуб.

Машинка жужжала, и в этом действительно был какой-то ритм.

Еще совсем недавно мы с ним ездили на рыбалку, ходили, разувшись, в траве заливных лугов, и ноги стыли от холодной воды.

— Где-то здесь они. Щука таится, так что смотри в оба!.. — сказал он мне и склонился, стал подворачивать брюки еще выше.

Мы медленно брели по воде, в руках у нас по остроге. Но сколько я ни всматривался, щуки не было. Не было вообще никакой рыбы — совсем. Ничего не было, одна трава и вода. К тому же холодная...

Я все больше и больше убеждался, что он не рыбак, хотя, когда собирались, он пролез в свитер, натянул сапоги, удочки свернул и, не умолкая, болтал и болтал о различных способах ловли рыбы.

— Бери острогу.

— Зачем, у тебя же удочки?

— Ты не понимаешь: в рыбацком деле все пригодится.

Я взваливал на себя корзину и остроги и плелся за ним, легким и посвистывающим, с удочками наперевес. Теперь я сомневаюсь в нем.

— Ты сам ловил острогой?

— Зачем?.. У меня дядя есть, он мне рассказывал, что ловил. Слушай, братишка, ты сомневаешься во мне?

— Нисколько. Просто нет здесь рыбы!

— Искать надо, искать! Она, щука, рыба темная. Стоит, наблюдает за тобой, а тебе от нее виден один силуэт. Прицелишься в него и не попадешь. Потому что щука — рыба темная. Смотри в оба.

И снова мы ходим, и снова — без толку.

— Дим, может, хватит! У меня ноги окоченели. Нет тут никакой рыбы!

— Есть!

— Где она тогда?

— Искать надо.

— Хватит, Дим, если бы она была, тогда бы мы ее сразу нашли...

Он остановился, оглядел акваторию и сказал многозначительно:

— Ты прав! Но в одном: здесь действительно нет рыбы...

Я обрадовался:

— Ну вот, видишь! Я же говорил, здесь нечего ловить.

— Ты не дослушал меня, перебил, а я сделал цезуру в своей речи, поэтому продолжу и возражу тебе: ты прав — рыбы нет! Я прав — перепутал луг. Поэтому предлагаю искать на следующем.

— Не понимаю, зачем отрицать очевидное... бродим тут... целый час!

— Братишка, ты сомневаешься во мне? — сказал он так таинственно, что мне пришлось поверить ему.

— Верю! Идем на другой луг?

Мы вышли из воды, я сразу упал на песок и начал растирать ноги. Он присел рядом.

— Мне мой дядя, к которому я питаю невероятное почтение и уважение... хотя это одно и то же, в общем-то — глубокомысленный человек, умудренный мудростью мудрых человек, всю жизнь проработавший сантехником, приносил с этого луга во-о-от такую корзину. И там была во-о-от такая рыба. Каждая щука, когда я всматривался в нее, готова была от ненависти тяпнуть меня за нос. Я вдыхал ее носом, мой нос вдыхал ее нос, слушай, у щук есть нос?

— Не знаю.

— В общем, щука пахла тиной. Тиной Тёрнер... Дурная бесконечность, как сказал бы Бродский.

Я устал. Иногда я совсем его не понимал... Мы познакомились с ним в книжном, он покупал Фроста. Я — Есенина.

— Вы интересуетесь Сергеем?

— Это в подарок! — наехал я на него.

— Не волнуйтесь вы так! С моей стороны в вашу сторону не будет никаких инсинуаций...

— Да пошел ты!

Так и познакомились.

— Скажи мне, Дима! Что там у вас за девушка живет? Я когда машину парковал, она так на меня смотрела.

— Девушка?!

— У нее еще прическа каре. Глаза такие...

— Ты не поэт, — оборвал он меня и: — Ее зовут Света, у нее недавно муж разбился. Ехал рыбу продавать, полный багажник копченостей. Они где-то здесь ее ловили, а там кому-то перепродавали, короче, влетел под КАМАЗ. Один багажник и остался, с рыбой. А его самого нет.

— Пьяный был?

— А ты думал.

— Я бы познакомился с ней.

— Слушай, я понял, почему нет рыбы! Ее всю выловили! Так что давай собираться, все равно ничего не найдем.

Я взвалил корзину на плечи, туда же удочки и остроги, а он, повязав свитер вокруг пояса, стянул рукава в узел и сапоги за спину, стал читать стихи, чередуя их свистом: «Был скошен луг, где я бродил, (свистит) и ровные снопы... с пробором, смоченным росой... стояли вдоль тропы... За лугом простирался сад... и пенье на ветвях... и больше боли было в нем... чем высказать в словах».

В тот вечер я познакомился со Светой. Мы сидели в ее дворе и пили пиво. Дима остался дома писать стихи. Утром я вернулся и обнаружил, что он напился и твердил: «Я здесь не задержусь, пойдем со мной».

Я знал за ним один грешок, он был запойный, поэтому поскорее позвонил его жене.

— Его надо спасать, Оля!

— Там есть у него дядя, вот пусть и спасает.

— Он пропадет, ты не понимаешь, — давил я на нее.

Она промолчала, а потом сказала, что ей все это порядком надоело.

— Ему тридцать пять, — плакала она в трубку, — а он все думает, что напишет божественные стихи!

Дима лежал на диване и блевал. Я поставил таз и банку с холодной водой. Пришел его дядька.

— Мне остаться? — спросил я.

— Это надолго... Две недели как минимум.

— Мы ходили рыбу ловить на луг.

— Дураки! Какая сейчас там рыба? Река обмелела. Луга не заливаются давно.

— Но там была вода.

— Так, может, после дождя или из-под земли. Фиг ее знает, откуда она там.

Я вышел к машине. Света ждала меня.

— Как Дима? Запил?

— Недели на две. Как минимум, — повторил я слова дядьки.

— Ты едешь?

— Не знаю еще. Может, останусь. Хочешь, поехали со мной.

— Нет, что я там буду делать. У меня дочь, да и скважину новую бурить надо.

Я уехал. Через два дня Дима позвонил мне.

— Братишка, извини! Я, может, там чепуху нес?!

— Ничего, все нормально.

— Я щуку поймал.

— Где? Когда?

— Там, где мы ее не поймали.

— На лугу? Молодец...

ПЯТНИЦА-СУББОТА

Есть такие, которым под тридцать, но они живут, боясь сделать шаг. Они не могут без привычной среды обитания, им нужно, чтобы все было понятно. Иногда стрельнет, и они загораются каким-нибудь желанием, допустим, куда-нибудь уехать. Живут этим желанием день-два, а потом тухнут, и так до следующего раза, пока жизнь их не закончится.

Женьке Анкудинову двадцать девять, он не знает английского языка, и, хотя у него не оформлен загранпаспорт, как мантру твердит: «В Новой Зеландии хорошо. Там есть океан, здоровая пища, цветные рубашки и племена маори».

Анкудинов с друзьями пьет пиво, они такие же упитанные и розовощекие, как он, этакие китайские болванчики. Дым стелется над водой — это шкворчит шашлык на мангале. Сама река цветет, от нее пахнет болотом. Ребята стягивают куски мяса с шампуров, обмакивают их в кетчуп или майонез, едят; следом запихивают в рот листы базилика, рвут овальный лаваш руками и тоже едят. Пережевывают — жить хорошо, что еще нужно, когда лето, август, вечер, пятница. На дереве тренькает не для них птичка. Иногда жужжит комар, его тут же прихлопывают.

— Завтра машину погоню на эстакаду, — говорит один.

— Че у нее?

— На скорости стучит справа, в переднем колесе.

— А чего стучит?

— А я чего знаю!

— Наверное, гранат.

— Наверное... на подъемник надо.

Через час они, веселые и пьяные, лезут в воду гурьбой, кричат, как мальчишки, плещутся, распугивая лягушек. Затем ломают ветку, таким образом меряясь своей силушкой, а после принимаются вытаскивать из воды корягу. Возятся долго, она никак не поддается, наконец, извозюкавшись в тине, выбираются на берег и, чтобы закрепить свой успех-неуспех, водружают над корягой шест и на нем вешают трусы.

Женька Анкудинов — рекламный агент, в газете он работает больше шести лет. Квартира у него съемная, раз в две недели к нему с Урала приезжает мама, и тогда в его доме — чистота и порядок.

Женька спит на матрасе из «ИКЕА», брошенном на пол, перед ним стопка журналов, из которых он вырезает заметки: все, что касается Новой Зеландии. Там и два острова, разделенные проливом Кука, и портрет Абеля Тасмана. Дальше — бокал с прыгающей кенгуру, из него тянется шнурок чайного пакетика, как будто это тот сумчатый высунул хвост, на подоконнике засохший горшок традесканции. Из всей мебели у него только телевизор, купленный когда-то отцом, но который он ни разу не включал. На нем пыльная, вышитая крестиком салфетка — это подарок мамы. Два стула, завешанные майками «поло» и шортами, в коридоре стенной шкаф, там, под целлофаном, зимняя одежда. Анкудинов звонит своей девушке Свете, ночью он хочет остаться у нее.

— Я уже сплю! — отвечает она.

— Так, может, пойдем погуляем? — не слушает он ее.

— Я уже сплю, ты время видел?!

— Сколько? — смотрит он на часы — полпервого. — Так детское же время!..

— Мне завтра на работу, — говорит она и кладет трубку.

Но он все равно едет, стоит под ее окном и, довольный, возвращается обратно. В маршрутке шумно, она катит по ночному городу. Места заняты, Анкудинов качается, повиснув на турнике, кондуктора нет — деньги передают через сидящих. Один парень тянет пиво из зеленой полторашки и хвастает своей девушке, у которой глаза закрыты челкой, как он однажды утащил кассу «вот в таком же автобусе».

Поет Шуфутинский:

Сквер листву меняет, дочка подрастает...

И пустяк, что в доме не наточены ножи...

Женька прислушивается и засыпает, ему кажется, что он вытаскивает пень из воды, а в нем море золотых монет...

Вдруг автобус останавливается, и водитель говорит, что дальше не поедет. Он перепрыгивает в салон и хватает за грудки хвастуна:

— Это ты у меня деньги спер, сука!

Паренек таращит на него глаза. А девушка вскинула челку и на водителя:

— Э, оставь моего парня!

Женька никак не может сообразить, что случилось, почему водитель хватает парня, а тот яростно пытается выпутаться из его лап. Салон разделился на части: есть те, кто стоит на стороне парня, и есть те, кто на стороне водителя. Но в основном — никто ничего не поймет. Шум, гам. Кто-то звонит в полицию.

— Вы не имеете права обвинять человека, если не доказана его виновность! — говорит Женька.

— Пошел ты! — поворачивается водитель и хвать Анкудинова за руку: — Вся шайка-лейка в сборе! Сейчас в полицию поедем, там и поговоришь о своих правах.

Анкудинов ему:

— Я работаю в газете!

— А мне хоть у черта!

— Не имеете права! — барахтается Анкудинов, а водитель тащит его на улицу.

Народ шумит — ничего не понимает. В это время паренек, улучив момент, перегибается за водительское место и — деньги в карман.

Когда примчалась полиция, их след уже простыл, а Женька в руках водителя.

— Вот! — передает он его в руки патруля. — Воришка!

В отделе разобрались и Женьку отпустили, он вернулся домой под утро, включил телевизор. Шерлок Холмс бился в скалах с профессором Мориарти. Анкудинов уснул, на кухне свистел чайник.

Он очнулся от сна и подошел к окну, там кричала какая-то баба. «Пьяная», — подумал Анкудинов. Ему стало грустно от того, что где-то в далеком океане есть остров и там, наверное, не так, как здесь, там не кричит, как будто ее режут, баба, там не хватает за шиворот водитель, там очень хорошо. Теперь по телевизору шел «Роман с камнем», и Джек Т. Колтон швырял чемоданы Джоан Уайлдер в заросли джунглей.

Женька выключил телевизор и уснул, не раздеваясь.

Солнце сидело на полу большим светлым пятном, проникнув к нему через прореху в шторе.

Было время обеда. Он позвонил Свете и пригласил ее в парк.

Они познакомились в супермаркете. Света работала продавцом и нарезала колбасу в гастрономическом отделе. У нее уже был парень, она встречалась с ним и как бы не встречалась, потому что он мог не звонить неделю, а потом взять и позвонить, — и Света ненавидела его за это и все равно неслась, бросая все, к нему навстречу. Она хотела, чтобы ему было больно, но всегда было больно ей. Так она жила целый год, и тут подвернулся Анкудинов. Он не нравился ей, но с ним удобно: он не сбежит и всегда под рукой. Света назвала его Джеком. Ты, говорит, не Женька, а Джек. Джек Юнион. В первый день знакомства она хотела пригласить Джека к себе, благо мамы не было дома, но, быстренько подсчитав, поняла: сегодня позвонит тот — первый!

Он и позвонил. И она ждала с ненавистью, и потом всю ночь отдавалась ему. И плакала, что не может его приручить.

Так прошла неделя. Света созванивалась с Джеком, вечером он встречал ее и провожал до двери. А в пятницу снова звонок. Света сказала: приходи. Парень завалился и всю ночь пил водку. А утром она выпроводила его и решила, что больше — все, хватит! И тут позвонил Джек. Пригласил в парк, на лодки.

Джек ходит по пирсу лодочной станции, в руках его пакет с пивом. В воде плывет трава и солнце. Таджик сенокосилкой стрижет газон. Стайка синеспинных рыбок застыла внизу. Света опаздывает. Но вот она показалась, на ней светло-зеленое платье, которое ее стройнит, и красные кеды. Она подошла.

— Привет, Джек. Ждал?

— Ждал.

В ее волосах синий гребешок, он похож на спинку тех рыбок, что плавают здесь. Джек берет лодку напрокат. Вода цветет, от нее пахнет тиной. Анкудинов отталкивается веслами от пирса и гребет.

— Долго ждал?

— Не-а, не очень.

Она улыбается, подставляя солнцу свое узкое татарское лицо. Анкудинов подмечает, что в ней все бы ничего, если бы не нарисованные брови.

Свете нравится, как он гребет — мускулы его напряжены. Они проплывают вдоль берега, который весь в желтых купальницах.

— Куда мы поплывем?

— В Тасманово море.

— Джек, а сорви мне цветок, — просит она.

Он чалит к ряске. Зудят комары, и стрекозы взлетают, как белые фантики.

— Меня чуть не арестовали ночью, — говорит он.

— За что?

— Один украл деньги, а я заступился за него.

— А зачем?

— А бог его знает... — Джек переваливается через борт, тянется и выдергивает цветок. Затем срывает второй, хочет третий, раскачивает лодку.

Света хохочет. Он не удерживается — летит в воду. Света садится за весла и гребет от него. Он барахтается:

— Я не умею плавать!

Она пристает к берегу и убегает.

Джека выуживают, он сдает лодку и идет искать Свету. Она крутится на карусели-цепочке. Машет ему рукой. Джек стоит внизу — глаза его двигаются вслед за ее легким платьем. Мелькают ее коленки и красные кеды. Он садится и пьет пиво. Карусель останавливается, Света садится рядом.

— Я не знала, что ты не умеешь плавать! Обиделся?

— Ничего я не обиделся.

— Я же вижу: обиделся.

— Я в детстве тонул.

— А как же ты меня хотел увезти в Тасманово море?

— Не знаю. Пиво хочешь?

— Пойдем ко мне, — говорит она.

— Я телефон намочил, теперь не работает.

Света смеется.

— Ты чего?

— Ничего.

Она теряет к нему интерес. Рассматривает людей, которых здесь много. «Какие они все разные, — думает она, — и, наверное, половина из них не умеет плавать».

— Слушай, Женя, не звони мне больше. Никогда.

— Ты обиделась, что ли?

— Нет, на что обижаться, просто не звони.

И она уносит свое легкое тело по тропинкам между липами.

Поздно вечером он возвращается домой. Позвонила мама, он выпил немного. Его окликнул знакомый:

— Как дела, Жень?

— Как всегда.

— Ничего, будет и лучше.

Анкудинов замечает собаку у подъезда.

— Джек, а у тебя как дела? — спрашивает ее знакомый Анкудинова. — Молчишь, не можешь сказать.

— Это твоя собака?

— Нет, первый раз вижу.

Знакомый уходит.

— Значит, и тебя Джеком зовут? — говорит собаке Анкудинов. — Чей ты пес? Ничей...

СОБАКА

У Грачевых (семья из трех человек) сложности, связанные с психикой дочери, Зои. Чем старше она становится, тем настойчивее заявляет окружающим, что она собака. Зою показывали врачам, и никто из них толком не мог ответить на вопрос, что же это у нее за отклонение такое. Когда Зоя была маленькой, врачи наблюдали за ней, они считали: девочка просто играет в животных. Когда же она стала старше, принимали это за род грусти, вроде как ребенку нужен друг — животное. Причем специалисты отмечали необычайную гибкость ее позвоночника. И только один врач произнес мрачно: «У вашего ребенка — зоантропия».

Отец все больше отдалялся от семьи. Не торопился приходить домой, оставался с друзьями и выпивал. Зоя тянулась к маме, и та отвечала ей любовью. Когда девочке исполнилось семнадцать лет, мама умерла. Отец любил жену и чувствовал вину перед семьей. Он не хотел отдавать дочь в лечебницу, искал средство, чтобы хоть как-то облегчить ее страдания. Он варил кашу, накладывал в миску, и Зоя, перебираясь на четвереньках, уносила еду в свою комнату, все больше похожую на конуру. Отец собирался жениться повторно.

И вот как-то он увидел по телевизору программу, в которой рассказывалось об одном психологическом тренинге, после которого человек становится новым, а мучившая его черная энергия уходит в землю.

Суть тренинга состояла в том, что живого человека закапывали в землю, как бы имитируя погребение. Захоронение оставляли на некоторое время — испытуемый как бы умирал.

Была осень. Светило солнце, пахло грибами, по нагретой земле еще бегали ящерицы. Грачев привез дочку на поляну среди леса. Косматый парень в кожаных штанах, похожий на металлиста, держал лопату. Его напарник в белой майке с надписью «Dead» пересчитывал деньги.

— Нормально все будет? — спросил недоверчиво Грачев.

— А то. Полчасика проваляется и нормалек, — улыбнулся парень во весь рот.

— Значит, энергия уйдет.

— А то как же, земля, она все забирает, — говорил нехотя парень в кожаных штанах.

— Много народу к вам приходит? — поинтересовался Грачев, заглянув в яму, около которой лежал крепкий настил из сколоченных досок, целлофан и длинная гофрированная трубка, как от противогаза.

— На наш век хватит, — снова улыбнулся во весь рот парень в майке «Dead». — Не боись, отец, после сеанса она как новенькая будет. Сейчас много всякой дури у людей, вот мы и избавляем. Для каждого своя могила. Скоро еще одни подъедут. Эта яма для твоей дочери.

— Ну что, пойдем, — открыл он дверь.

— Я не хочу, папа, — дрожала Зоя в машине. Она решила для себя, что ни за что не выйдет и не ляжет в могилу. Но вдруг, резко опрокинувшись на коленки, начала обнюхивать коврики. Пахло той женщиной. Зоя поморщилась: она чувствовала опасность от нее.

Грачев молчал — никак не мог решиться...

— Дядь, ну чего? Мы как? — торопил парень в кожаных штанах. — Рожай давай быстрее.

— Сейчас, я только позвоню... — выйдя из оцепенения, Грачев набрал номер своей будущей второй жены. — Слушай, не знаю, я чего-то боюсь.

На том конце трубки молчали.

— Чего ты молчишь? Помоги мне! Я не знаю, как мне быть! — кричал Грачев, решив для себя: если она скажет, что не нужно ничего делать — откажется, если скажет, что нужно... но он надеялся, что она выскажется против.

— Ты хочешь знать, что я об этом думаю? — наконец сказала женщина на том конце трубки, и голос ее удивил его своей монотонностью.

— Да, да! — торопил он.

— Она твоя дочь. Я люблю ее, потому что она твоя дочь... — Женщина искала слова. Женщина любила Грачева, но видела его нерешительность и ей порядком надоело: они несколько раз откладывали свадьбу, и все из-за его дочери.

— Ну так что? Что?..

Грачев ждал. Ему казалось, что телефон стал его ухом, он вспотел, с него тек пот.

— Ты сам этого хотел, если не сделаешь этого сегодня, угробишь ее и свою жизнь, — сказала она.

— Так ты думаешь?

Женщина решила сыграть на опережение: она притворилась, что ничего не слышно, кричала в трубку, что не слышит Грачева, затем отключилась. Он перезванивал несколько раз. Могильщики торопили. Понимая, что ему самому придется сделать выбор, он посмотрел в глаза дочери, увидел испуг. Прижал ее головку к себе:

— Ничего не бойся, ничего.

Грачев вынул пятидесятикопеечную монетку из кармана. Покрутил ее в пальцах и подкинул высоко. Загадал: если упадет орлом — Зою закопают, если решкой — садится в машину и они едут домой.

— Я сейчас, — сказал он копщикам и посветлел лицом.

Монетка прокрутилась — лучи падали на ее темный металл — и упала. Он склонился — монета лежала орлом.

Грачев потянул дочь, она упиралась.

— Хватит артачиться, — сказал он и с силой выдернул ее из машины.

Зоя плакала перед ямой:

— Ты хочешь меня убить?

Он уже не понимал, что делает. Копщики стояли тут же и ждали.

— Это надо, это надо! — твердил Грачев, как завороженный.

Она глянула вниз. Края обсыпались, яма показалась ей маленькой, сужающейся книзу. Несколько комочков ударились о деревянный настил, похожий не то на какую-то лодку, не то на корыто. Парень в кожаных штанах протянул ей руку, приглашая спуститься по лестнице.

Она посмотрела еще раз на отца и ступила. Грачев курил в стороне, Зоя чувствовала запах табака, ей с детства нравился табак, хотя сама она не курила. И сейчас она отчетливо, ярко представила, как будто увидела перед собой, пальцы отца — большой и указательный, — их коричневатые, словно выкрашенные йодом, бока.

Когда голова ее должна была уже скрыться в яме, она глянула на отца еще раз в надежде, что он передумает, но он курил и не поворачивался. Дым стелился, окручивая его голову.

Зоя легла на подушку, заботливо уложенную на дно лодки. Ее знобило — она поежилась, обхватив плечи руками, тут пахло сыростью и глиной. Захотелось свернуться калачиком, забыться и ничего не помнить и не понимать.

Грачев смутился, хотел было остановить все это действие, но парень в майке «Dead», спустившись вниз, закрывал его дочь деревянным настилом.

— Сюда вот дыши, ладно, если что, за эту веревку дергай, — объяснял Зое парень и подмигнул: — Не боись, все будет: чики-пики.

Она закрыла глаза. Стало темно. Ее нос почувствовал сотни запахов, а слух обострился до предела. Зоя услышала, как где-то сбоку роет свою норку сороконожка, а муравей волочет мертвую муху. С поверхности земли стелился запах тимофеевки. Подул ветер, и резко запахло силосом. Его сменил нежный запах клевера, затем запах люцерны.

Сверху скинули несколько штыков лопаты, и земля, ударившись о доски, испугала ее. Зоя раскрыла глаза — через щели крышки пока еще проникал свет. Комья, падая, ломали его. Она держала трубку губами, дышать становилось все трудней, в горле скапливалась слюна.

Солнце опускалось за сосны, косой луч бил Грачеву в глаза. Прошло минут пять, не больше, как откуда-то появилась собака. Он обернулся на нее — собака разглядывала его. Он крикнул:

— Не ваша собака?

Парни сидели на бревне, один крутил головой в такт, слушая музыку через наушники, второй читал книгу.

— Парни, не ваша собака? — переспросил Грачев.

— Не-а, — не отрываясь сказал парень.

Грачев закурил, собака не уходила. «Охотничья, наверное», — присев перед ней, подумал он. Собака положила ему голову на коленку.

— Ты чья, бродяжка? Какие у тебя глаза. Где твой хозяин? — Грачев посмотрел на часы. Прошло всего пять минут. — Слушайте, может, хватит!

— Еще минут двадцать, а то метод не сработает, — сказал парень в майке «Dead».

— К черту ваш метод, разбирайте давайте.

— Как скажешь. Хозяин — барин. — Парень вяло толкнул своего напарника, и они направились разбирать яму.

Грачев помогал им, решив, что не нужно ничего, пусть все останется так, как было. Собака крутилась возле ног.

— Чего тебе? Иди отсюда! — прикрикнул он на нее.

Яму почти раскрыли, оставалось только снять крышку. Собака принялась лаять. Грачев замахнулся на нее камнем:

— Чего ты лаешь? Пошла отсюда!..

Собака не испугалась.

— Смотри, не боится! — сказал парень в кожаных штанах.

— Просто не получала ни разу, вот и не боится.

Грачев бросил камень и попал собаке в ногу, она взвизгнула и, отбежав, присела.

— Смотри, не уходит, — сказал парень в кожаных штанах.

— Придется тебе ее домой брать.

— Давайте, давайте, что вы время тянете. Там моя девочка, а вы тут лясы точите.

Копщики скинули целлофан с крышки, приподняли ее...

— Где?.. — закричал Грачев. — Где моя дочь? Зоя! Зоя!.. — Он спрыгнул в яму, как будто она могла забиться в какую-нибудь щель. — Где она? Куда вы ее дели, черти! — тряс он то одного, то второго. — Где моя дочь? Отдайте мне ее!..

— Да пошел ты! — оттолкнули его.

— Мы че, знаем, где она? Была да сплыла.

— Бери лопату, дуй наверх, скоро еще одни приедут.

Грачев вылез за ними и упал в бессилии, потом поднялся и начал свистеть, подзывая собаку:

— Собака, собака! Фьють! Фьють!