Черешня Валерий Самуилович – поэт, переводчик, эссеист. Родился в 1948 году в Одессе. Окончил Ленинградский институт связи. Автор четырех стихотворных книг. Живет в Санкт-Петербурге.
Валерий
Черешня
*
ПРОЩАЛЬНАЯ ЛАСКА
Воспитание чувств
Трать, — говорил мне Гоголь, — трать
всё без остатка: жертвуй, живи, дыши,
ничего не захватишь с собой в бесполезную старость —
только вспыхнет бессильным проклятьем последняя ярость
в захолустье остывшей души.
Смейся, — смеялся Стерн, — смейся по гроб души,
всё равно не постичь тебе тайны устройства,
веселись, подагрический шива, пляши
на руинах сознания, странствуй в глуши
своих странностей — там твоё войско.
Вот, — твердил мне Тютчев, — вот драгоценный покров,
он накинут на бездну, на её безобразный ров,
он расшит ранним утром с вкрапленьем весеннего шума;
изумляйся труду тканных дел мастеров,
только сдёрнуть не вздумай!
Будь серьёзен, — велел мне Кафка, — идёт процесс:
это время ползёт и беззлобно лютует,
это время сажает к себе под арест,
и смешон ему твой истеричный протест —
всё равно тебя сдует.
Обернись, — убеждал меня Пруст, — причастись,
в твоём прошлом всё стало сверкающе ново;
жизнь улиткой ползёт, оставляя блаженную слизь,
влипни в каждую пядь, дорогое приблизь:
время рухнет, останется слово.
Будь любым, — шепчу я себе, — будь любым,
только вровень с простой гениальностью текста
этих улиц и лиц, пропитавшихся детством,
восхитись поразительной точности жеста
жизни, вплоть обступившей родным.
Вечером в поезде
Гр. Стариковскому
Груду неба везёт с собой поезд —
так размах его страшно велик,
столько неба не выдержит совесть
никогда, ни за что, ни на миг.
Всё, что было, — отпело, остыло,
залегло за словесный рубеж.
Только эта великая сила
облаков цвета беж.
Только эта великая правда
усечённого слова «сейчас».
Никакого тебе завтра.
Свет погас.
* *
*
О, в каком колодце одиночества
обитает тесная душа,
путается в темноте пророчества,
страхами замшелыми дыша,
ищет хоть какого, но Хозяина,
выносить своё невмоготу,
если рассказать себя нельзя ему —
бормотаньем скрасить немоту.
Всё бормочет дикая, убогая,
песенки дурашные поёт:
хорошо ничком лежать у ног Его,
пусть ещё сильнее пришибёт.
Но однажды, свой превысив уровень,
выплеснется вольно через край —
что тебе-то раньше было, дуре, лень
одолеть удушливый раздрай?
Сколько неба! — вот оно в укор тебе
мощно и бестрепетно плывёт.
Всё, что ты искала и испортила,
на одном дыхании живёт,
даже если заливает оловом
облаков тяжёлое литьё,
даже если проступает голое:
вот и смерть — отменяется всё.
* *
*
Опять мгновенье сладко врёт,
раскрашивая лес осенний,
что смерть — сиянье позолот,
листа по ветру лёгкий лёт,
нестрашное крушенье.
Учись у леса, как уснуть,
как умиранья прятать суть
под золотой шершавой маской,
как шебутным листом черкнуть
по времени прощальной лаской.
С такой красой любая ложь
исконной правдою крылата:
и жертвоприношенья нож,
листа-Исаака видя дрожь,
помедлит в мареве заката.
Венеция
От ликования воды, волны и света,
от бликования пятнашек под мостом
сходил с ума не только Тинторетто,
размахиваясь в полстены холстом.
Плодя многоголосье дерзких пятен,
сводя тела в клубящийся объём,
он верил, что победоносно спятил
и лучший мир возвёл над алтарём.
Но не дано безумию картины
перекричать наружных красок шум,
когда вливается в незащищённый ум
проточный водопад небесной сини.
Но был ещё внимательный Беллини,
он в тихих лицах, как скупец, скопил
бессмертие, чтоб острый луч-посланец,
лизнув витражных окон леденец,
пыль оседлавший радужный гонец,
исполнил на холсте свой жгучий танец —
жизнь высветил и время ослепил.
Всё — для тебя, чтобы раздвинуть ряску
замшелости, увидеть водопой
зыбучих зданий, клавишную пляску
судёнышек, волнуемых волной,
канала беспощадную равнину
вдали от тесных муравьиных троп,
где тянет нити по теченью тина,
лаская лаковой гондолы гроб,
и полюбить родимую разруху:
кирпич щербатый, полусгнивший кол,
горбатую Венецию-старуху,
бессильно обмочившую подол.
Памятник
Я памятник себе не воздвигал,
на кой он нужен — лишний пьедестал,
и так, куда ни ткнись, везде фигуры
непрошибаемо увесистой фактуры —
творцы побед, иллюзий, звучных слов;
да всякий сам собой, в конце концов,
являет монумент, торча болваном
на жизненном пути.
И крупным планом,
когда рассмотришь тоги и венцы,
одни прорехи видишь и рубцы,
одни провалы видишь и зиянья —
смешны застывшие под небом изваянья:
кто, лошадь вздыбив, тянет пятерню,
кто сам, подобно дряхлому коню,
многопудовым виснет обормотом;
величье их венчается помётом,
они рыдают дождевой слезой,
пережидая скучный мезозой —
эпоху копошенья человека;
им мнится счастье будущего века,
когда руины мёртвых городов
осветятся сияньем их голов,
и долго будут тем они любезны,
что бронзой затмевают ужас бездны.
Колыбельная
Смерть на цыпочках подкралась,
выключила свет:
спи навеки, моя радость, —
света больше нет.
Спи навеки, это сердце
отстучало срок.
За моей заветной дверцей
темноты урок.
Я в неё тебя укрою,
в свой кромешный плед,
область вечного покоя —
поле без примет,
для пошедшего за мною
даже смерти нет.
Больше не за что цепляться,
твой куплетик спет,
будешь вечно расширяться
за Вселенной вслед.
До последнего извива
всё в себе вместишь,
до того Большого взрыва,
за которым — тишь.
Если же опять начнутся
игры пустоты,
звёзды спелостью нальются
и случишься ты,
и опять не перестанешь
свой бубнить мотив,
вновь войду, закрою ставни,
время погасив.
Там
Памяти Иры Служевской
Там, путешествуя без тела,
торопятся остаться дома,
пока весной на ветку села
зима, зелёная от грома.
Там ослепительное небо
само в себя лучами плачет
и прячет будущее, ибо
там всё почти что так иначе.
Не одолеть тугие плёнки,
отрезавшие нас от этих,
и сиротливые потомки
живут на половинном свете.
Им нужен просто ясный вечер
и светлых сумерек кручина,
глядишь, и следствию навстречу
плывёт свободная причина.
Они плывут в мгновенной мощи
и застывают у гортани.
И ничего нет в мире слаще
совместной тайны их быванья.