СТАЛИНСКАЯ «ОДА»

Лекманов Олег Андершанович — филолог, литературовед. Родился в 1967 году в Москве. Окончил Московский педагогический университет. Доктор филологических наук, профессор НИУ ВШЭ. Автор книг «Осип Мандельштам» (М., 2004), «Сергей Есенин. Биография» (в соавторстве с Михаилом Свердловым) (М., 2011), «Поэты и газеты» (М., 2013) и др. Живет в Москве. Постоянный автор «Нового мира».

Приношу глубокую благодарность А. К. Жолковскому, Е. Е. Земсковой, М. А. Кучерской, Е. Э. Ляминой, А. С. Немзеру, И. З. Сурат за подсказки и уточнения.

ОЛЕГ ЛЕКМАНОВ

_*

СТАЛИНСКАЯ «ОДА»

Стихотворение Мандельштама «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…» на фоне поэтической сталинианы 1937 года

Светлой памяти Евгения Абрамовича Тоддеса

У этой работы две взаимосвязанные цели.

Первая состоит в попытке прояснения стихотворения Осипа Мандельштама о Сталине 1937 года, в домашнем обиходе семьи поэта называвшегося «Ода». Сегодня оно воспринимается как темное, полное неясных и сложно сцепленных между собой образов. Но таким ли это стихотворение должно было показаться читателю, для которого предназначалось, то есть — советскому читателю 1937 года, изрядно поднаторевшему в знакомстве с поэтическими текстами, воспевающими Сталина и его правление? Понять это мы попробуем, сопоставив мотивы мандельштамовской «оды» с ключевыми мотивами всех тех стихотворений и поэм о вожде, которые были выявлены нами в авторских книгах стихов^[1] и тематических сборниках, вышедших в 1937 году.

Корпус поэтической сталинианы будет интересовать нас не в качестве вместилища потенциальных подтекстов для стихотворения «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…», а как копилка (коллективными усилиями отобранных, «ничьих») образов, которой по мере надобности пользовались буквально все авторы, писавшие о Сталине, в том числе и Мандельштам.

Соответственно, вторая цель работы заключается в фиксации и системном описании тех мотивов, из которых в советской поэзии конца 1930-х годов складывался типовой сталинский портрет.

То есть стихотворение Мандельштама и фон этого стихотворения, формирующийся из множества строк поэтов «хороших и разных», будут важны для нас в равной степени.

₁

Начнем с основополагающего для дальнейшего разговора наблюдения: несмотря на то, что качество стихотворных строк о Сталине, отысканных нами в авторских книгах и коллективных сборниках 1937 года, было очень разным, все они в совокупности развертываются в удивительно цельный, внутренне непротиворечивый текст. Сталин предстает в нем богочеловеком: дозированное перечисление реальных (и/или считавшихся в 1937 году реальными) обстоятельств биографии «кремлевского горца» соседствует в интересующем нас коллективном тексте с воспеванием сталинских сверхъестественных дарований и свойств^[2].

Ключевыми событиями биографии отца народов советские предвоенные поэты, судя по их стихам, считали:

— детство на Кавказе: «Для веселых птенцов, / Для растущих бойцов / Наша песня о горном орле! / Это было в далеком грузинском селе, / Там, где крепость стоит на скале… / Невелик городок, / Веет с гор холодок, / Тополя разместились в рядок; / Луг блестит от росы, / И во время грозы / Листья падают в горный поток… / Эту землю порой / Бьет подземный прибой — / Вулканической силы раскат… / Но земля, чтоб не сдать, / Расцветает опять, / Наливает огнем виноград! / Там домишко стоит, / Неказистый на вид, / Где семья трудовая жила. / Этот каменный кров / Был и прост и суров, / Как должно быть гнездо у орла. / Там ты — маленький — рос, / Задал первый вопрос, / Там ты первую книжку открыл, — / И над всею землей / Свежий ветер шумит / От твоих развернувшихся крыл!» (Адалис: 40 — 41); «Кура его детство видала, / Метех его знал молодым…» (Гаприндашвили, Стихи и песни: 20); «Любо помнить: Сталин… Он с Кавказа… / И тихонько петь аульный стих» (Городской а: 63); «Припоминая отрочества годы, / хотел понять я, как в такой глуши / образовался действием природы / первоначальный строй его души, — / как он смотрел в небес огромный купол, / как гладил буйвола, как свой твердил урок, / как в тайниках души своей баюкал / то, что еще и высказать не мог» (Заболоцкий: 44 — 45); «Вождь! Ты в том краю родился, / жил в младенческие годы. / Ты хранишь простую мудрость / и покой родной природы» (Машашвили, Стихи и песни: 47); «Люблю я просторы счастливой земли, / Земли, где его колыбель закачалась» (Т. Табидзе, Стихи и песни: 80)^[3].

— аресты, тюрьмы и ссылки: «Метелью Сибирь заровняла / Дороги, пройденные им» (Гаприндашвили, Стихи и песни: 20); «И сколько, сколько раз бежал ты из неволи…» (Гачечиладзе, Грузинские стихи: 15); «Я вижу — через мрачный строй жандармов / Он — юноша еще — шагает с книгой, / И ветер перелистывает страницы» (Гофштейн, Стихи и песни: 22);^[4] «Злая Сибирь им исхожена…» (Грузинская народная песня, Грузинские стихи: 155).

— клятву над телом Ленина: «Тобою говорит трудящийся народ, / Громовый голос ты земли освобожденной, / И потрясет столетий ровный ход / Сталь клятвы Сталина, борьбою закаленной» (Абхаидзе, Грузинские стихи: 12); «В день смерти Ленина сердца, на миг остановясь, / Рванулись к солнцу твоему, к железной клятве той» (Зарьян, Стихи и песни: 36); «Такую же стальную, как и сам ты, / Ты клятву дал у ленинского гроба, / Не нарушал ее и не нарушишь, / Пускай врага задушит яда злоба» (Шаншиашвили, Грузинские стихи: 79).

— создание конституции СССР, принятой VIII внеочередным съездом Советов 5 декабря 1936 года: «Движимая Сталинским законом, / Сильная, веселая страна» (Асеев, Родина счастливых: 50); «И до самой глубокой вечности / будет миру всему знаком — / подымающий человечество / ясный / Сталинский / наш закон!» (Кирсанов, Родина счастливых: 26 — 27); «Он дал для народов / Высокий Закон, / Сроднил их великою / Дружбою он» (Купала, Родина счастливых: 14); «Конституция Сталина. В ней — / Торжествующие силы века…» (Леонидзе, Творчество: 44); «Вождь и друг, / идущий локоть в локоть, / Автор этой книги золотой» (Ойслендер, Родина счастливых: 66); «Как знамя больших человеческих прав / Ты дал Конституцию — светлый устав, / Написанный мудро и ясно» (Орымбай, Родина счастливых: 16); «Он вложил в Закон Великий / Наши думы и мечты» (Ошанин, Родина счастливых: 46); «Наша конституция — бессмертна! / Сталинское слово — на века!» (Светлов, Родина счастливых: 28); «Самый лучший в мире закон / Это — Сталинская Конституция» (Утеп, Родина счастливых: 18); «Слава мудрому! / Слава и слава! / Гениальный наш / вождь / и друг / В Конституции / навечно право / Передал нам / на труд и досуг!» (Яновский: 11).

Функцию едва ли не главного атрибута Сталина-человека долгое время выполняла в стихах советских поэтов солдатская шинель. К 1937 году этот образ накопил целый набор значений. Вот некоторые из них: Сталин прост — он заботится обо всех советских людях — он гениальный военачальник (с неброской проекцией сталинской шинели на шинель Наполеона) — Сталин стоит за дело мира, он готовит нас к войне: «Спокойный человек в простой шинели…» (Адалис: 9); «Стоит человек в звездоносном Кремле, / Стоит он в походной военной шинели» (Бажан, Родина: 24); «Ты наш стяг, ведешь нас в битву, / шелестят шинели крылья» (Грузинская народная песня, Грузинские стихи: 172); «Не забыть вовеки, как Иосиф Сталин / Собственной шинелью укрывал бойца» (Колычев: 6); «Вышел в сиянии новых лучей. / Гений в шинели простой» (Леонидзе, Стихи и песни: 44); «Человек выходит из Кремля / В памятной шинели боевой» (Решетов, Родина: 15); «Свинцовые тучи висели / В тяжелом дыму и огне. / В широкой военной шинели / Он шел по гремящей стране» (Рывина, Родина: 17); «Тогда я вижу, как подходит он, / В шинели серой и в варяжском шлеме, / В красноармейских старых сапогах…» (Саянов: 54).

Весьма характерно, впрочем, что в верноподданническом стихотворении Паоло Яшвили солдатская шинель Сталина прямо на глазах читателя затвердевает,^[5] преображается из суконной в бронзовую, а сам он, таким образом, превращается в памятник самому себе — в бронзовое божество:

Открылся Кремль, и ты в шинели серой.

Массивность бронзы обрело сукно.

(Яшвили, Грузинские стихи: 82)

Явными признаками божества Сталин наделен почти во всех советских стихотворениях, опубликованных в книгах и сборниках 1937 года.

Он из Кремля видит все, что происходит в окружающем мире — и в настоящем, и в прошлом, и в будущем; и днем и ночью (поэтому Сталин никогда не спит): «Махни мне веткой на разлуку, / Увешанный плодами сад! / За нашу дружбу, в знак наград, / Положь мне яблоко на руку. / Я отвезу его туда, / В столицу красную далеко, / Где Сталин бодрствует всегда / И озирает мир широко. / И на тебе его следы. / Так созревай скорее к сроку. / Пусть видятся твои сады / Его недремлющему оку» (Аврущенко: 23 — 24); «Пограничник знает — Сталин / Думает о нем в Кремле» (Гордеев: 15); «Цветенье жизни радостно и пестро, / Над ним простерт воздушно-синий зонт, / Но опытен наш вождь и смотрит остро, / Обозревая горизонт» (Демьян Бедный, Стихи и песни: 10); «Словно с башни все ты видишь: / с мира дымка сна сползает. / Ум твой глубже телескопов / В даль столетий проникает» (Машашвили, Стихи и песни: 50); «Кремль, как башня мудрости, откуда / Ты глядишь на все, что есть кругом» (Машашвили, Грузинские стихи: 44); «Над Кремлем не гаснут звезды, / Значит, вождь в Кремле не спит» (Ошанин, Родина счастливых: 45); «Ты вождь и брат наш смуглый и бессонный» (Сосюра, Стихи и песни: 72).

Взгляд Сталина проникает сквозь все преграды, его глаза светятся целебной лаской и прозревают будущее: «Куда с добром красавушки — / Одна другой ловчей — / Цветет под небом / Славушка / Заботливых очей. / А очи его черные / Смотрят мудро столь, / Что мы ему, проворные, / Докажем на раздоль...» (Каменский: 7); «Утро! / Утро заревое, / Шелк твоих златых лучей / Так не светит / Всем на свете, / Как лучи его очей, / Столь любимых, / Столь хранимых, / Столь нигде не повторимых, / Полных сил, / огня и ласк / Сталинских премудрых глаз» (Каменский: 55); «И лучи его / Солнечных глаз <…>/ Веселятся со всеми <…> Там, где радость зажглась» (Каменский: 32); «На века дорогу видишь / Ты орлиными глазами» (Машашвили, Стихи и песни: 50); «Нас ведет родное имя / И спокойный смелый взгляд» (Ошанин, Родина счастливых: 46); «Взгляд, как меч литой из стали» (Чиковани, Стихи и песни: 90); «Видишь ты зори сквозь сумрак! Упорный / Взор достигает озерного дна» (Чиковани, Грузинские стихи: 75); «Знакомый, / волнующий, / близкий, / родной / Нам сталинский взгляд / и суровый и добрый. / Мы в Сталине любим / сегодня живой, / Грядущих веков / совершеннейший образ» (Шаповалов: 21).

Голос Сталина творит чудеса: «И ныне ты в Кремле. С неутолимой страстью / Набатом голос твой таранит небосклон» (Гачечиладзе, Грузинские стихи: 15); «Голос твой звучит спасеньем / или громом оглушает» (Машашвили, Стихи и песни: 49).

Улыбка Сталина вселяет в людей бодрость: «Одною своею улыбкой / Без меры он радует нас» (Гаприндашвили, Родина: 21); «Озарен твоей улыбкой / лик великого народа!» (Машашвили, Стихи и песни: 50); «Это Сталин, мудрый, несравненный, / Вождь и друг с улыбкою отца» (Родионов, Родина: 74 — 75).

Рука Сталина заботлива и наделена сверхчеловеческой силой: «А у руля рука верна / Твоя, великий Сталин!» (Будаев, Стихи и песни: 12); «Тебя привел к невиданным победам, / Наш большевистский вождь рукой стальной» (Ерикеев, Стихи и песни: 27); «…и план, начертанный рукою исполина, / перед народами открыт» (Заболоцкий: 46); «Ясные, как звезды на Кремле, / Вечные находит он слова. / Вольному народу все права, / Все его победы за века / Начертала Сталина рука» (Решетов, Родина: 15); «Повсюду явно ощутима / твоя отцовская рука» (Узбекская песня о Сталине, Стихи и песни: 85).

Само имя вождя сакрально — оно материально, как сталь, без промаха разит врага (как стрела со стальным наконечником) и поддерживает угнетаемый пролетариат во всех уголках земного шара: «Мы имя твое несем на устах. / Звенит оно, как литье, / Добытое в нежных людских сердцах — / Сталин, имя твое!» (С. Васильев, Родина счастливых: 75); «Сто народов имя славят. / Жизнь берет его красу / Поезда бегут на Славянск — / Имя Сталина несут» (Гордеев: 15); «Как знамя, подымаем мы высоко / Стальное имя нашего вождя» (Ерикеев, Стихи и песни: 28); «Для врагов смертельно слово — „Сталин”» (Кабардино-балкарская песня, Стихи и песни: 37); «В том слове — мир! То слово нерушимо, / Оно калилось в битве и огне, / Оно стоит, как горная вершина, / Его в любой увидишь стороне» (Островой, Родина счастливых: 40); «Ты для врагов — разящая стрела, / Твое имеет имя два крыла, / Вкруг всей земли оно летит на них, / И линия пути его кругла» (Сейфуллин, Стихи и песни: 68); «Радостью славиться будет / Сталью звенящее имя» (Яшвили, Стихи и песни: 93).

Сталин вмещает в себя образы всех советских людей: «Как имя мильонов — звучит это имя» (Бажан, Стихи и песни: 9); «Соединились в этом человеке / Все высшие дерзания людей» (Ерикеев, Стихи и песни: 28); «Когда б сердца мильонов слить в одно, / Твое родное сердце было б, Сталин!» (Сосюра, Родина: 25); «Сталина сердце огромно, как мир» (Шаповалов: 20). Верно и обратное — в каждом из советских людей есть частичка вождя, а все они вместе, как мозаика, складываются в образ коллективного Сталина: «Сталина я вижу в глубине Полесья, / Сталина в крестьянской хате я встречал, / Сталина в народной услыхал я песне, / Сталина в дороге сердцем отыскал» (Александрович, Стихи и песни: 6); «Знаком этот образ, вошедший в века, / Несомый в людском величавом потоке» (Бажан, Стихи и песни: 9).^[6]

Отсюда уже совсем недалеко до утверждения — Сталин растворен во всем — весь мир, вся природа есть отражение тех или иных его черт и свойств: «Сталин — / Он как мир велик» (Гордеев: 94); «В каждой завязи, в каждом стебле / Имя Сталина мы прочли» (Леонидзе, Творчество: 45); «И весь мир, проснувшись, взглянет в синеву / И увидит образ твой любимый» (Мосашвили, Грузинские стихи: 52).

Все прогрессивное человечество объединилось с природой в своей горячей любви к Сталину, в прославлении Сталина: «Товарищ Сталин на трибуне! — / И рукоплещет вся страна. / Товарищ Сталин на трибуне! — / Из уст в уста твердит она. / Селенье говорит селенью, / Гора — горе, звезда — звезде, / Слились в единое стремленье / Все наши мысли о вожде» (Комиссарова, Родина: 16); «О нем поют — земля и вод бескрайних дали…» (Мицишвили, Грузинские стихи: 51).

Разнообразные уподобления Сталина явлениям природы — очень часто встречающийся в стихотворениях советских поэтов 1930-х годов прием: «Он, как ветер с далеких широт» (Алтаузен, Стихи и песни: 8); «С ним дружат и Лена и Волга» (Гаприндашвили, Родина: 20); «Того великого, простого человека, / Чье имя, как гроза во всей вселенной, / Дыханье жизни спертой очищает / И радость будит в сердце подневольном…» (Гофштейн, Стихи и песни: 22); «Как удар ятагана ты / И как гром несмолкающий, / И как солнце к нам глянул ты, / Самый мудрый и знающий, / И ладоням протянутым / Ты как дождь освежающий» (Исиани, Родина: 22); «Наша песня весельем полна, / Мудрый Сталин — это весна!» (И. Луговской: 7); «Ты выше, чем самый высокий Саянский хребет. / Ты прозрачней и чище, чем светлые воды Байкала, / Несущие песнь о тебе» (Намсараев, Стихи и песни: 58); «Ты — стремительность Риона / И Арагвы быстроводной, / Мощь хребта кавказских склонов, / Сердце родины свободной» (Чиковани, Стихи и песни: 89)^[7].

Впрочем, в большинстве стихотворений Сталин предстает не столько явлением, сколько повелителем природы, управляющим ею по своему божественному усмотрению: «Пред тобою тают / Ледяные горы / И молчит прибой» (Колас, Стихи и песни: 39); «Покорны тебе гора и река, / Сильней ты всех рек и гор» (Леонидзе, Стихи и песни: 45); «Воздухом синим, течением рек / Помощь пришлет тебе тот человек!» (Михалков, Родина счастливых: 35).

Неудивительно, что во многих стихотворениях Сталин косвенно или прямо сопоставляется с садовником (или, может быть, лучше сказать — с Садовником):

Раздвинул он горы крутые,

Пути проложил в облаках.

По слову его молодому,

Сады зашумели густые,

Забила вода ключевая

В сыпучих горючих песках.

(Исаковский, Родина счастливых: 137)

Образ Сталина-Садовника позволял советским поэтам неброско совмещать в портрете вождя социальное с сакральным: «Ходит за каждым цветком, за каждой былинкой простой / Сталин — великий садовник нашей страны родной» (Виртанен, Стихи и песни: 16); «В стране города вырастали, / Земля зацветала вокруг. / Привел к этой радости Сталин — / Учитель, товарищ и друг» (Городской б: 10); «Земля казахстанская в пышном цвету, / И я, возрожденный, со степью цвету — / Взрастил нам цветы эти Сталин» (Орымбай, Родина счастливых: 15); «Глядит с мавзолея садовник, слегка улыбаясь» (Полонская: 89); «Он — как садовник у древа бессмертья» (Т. Табидзе, Стихи и песни: 80); «Все, что рождается: почки дерев, / Все, что растет и становится выше, / Все воды, просторы цветущих лугов, — / Все именем Сталина мудрого дышит» (Т. Табидзе, Стихи и песни: 80); «Есть великий садовник у нас» (Чачиков, Стихи и песни: 88)^[8]. В функции частной разновидности образа садовника предстает в стихах о Сталине жнец: «Ты высушил топи и дал урожай нам» (Кипиани, Грузинские стихи: 31).

Можно привести очень много примеров из стихотворений поэтов 1930-х годов, в которых Сталин сопоставляется с солнцем. Такие уподобления, как и некоторые другие наши примеры, идеально вписывающие сталинский коллективный текст в многовековую традицию изображения властителя, были весьма удобны для использования в панегирических произведениях о вожде. Они предоставляли удобную возможность сервильным стихотворцам воспеть: а) животворящие тепло и свет, которые Сталин несет человечеству; б) сталинскую сверхчеловеческую способность пребывать одновременно во многих местах; в) его особое, высшее положение в ряду людей и явлений природы.

Иногда сравнение отца народов с солнцем проводилось намеком. Гораздо чаще (особенно в многочисленных стихотворениях, стилизованных под народную поэзию) Сталин сравнивался с солнцем прямо: «Словно море, глубок, безбережен могучий разум, / И, как на солнце глядят, глядит на него народ — / На Сталина, что тепло и свет на землю несет!» (Виртанен, Стихи и песни: 15); «Весь мир ты озарил теплом своих лучей» (Гачечиладзе, Грузинские стихи: 15); «Землю красит звон весенний, / Пропасть — мощный гул обвалов, / А страну — большое сердце, / Что для нас, как солнце, встало» (Горгадзе, Грузинские стихи: 24); «Солнцем Сталина согреты, / За вождем идя вослед, / Большевистские советы / Твердо знают путь побед» (Городской б: 4); «Он нам пути, как солнце, освещает» (Ерикеев, Стихи и песни: 28); «Светом ослепительным и новым / Вождь вошел сегодня к нам в дома» (Жаров: 4); «Сияешь ты, как солнца яркий лал» (Исиани, Грузинские стихи: 26); «Сталин — солнце золотое наше!» (Кабардино-балкарская песня, Стихи и песни: 37); «Этот говор о том / Человеке родном, / О любимом на свете, / Кто вошел / в каждый дом / И, как солнышко, светит, / Дивной мудростью греет, / Щедрым счастьем дарит / От зари до зари» (Каменский: 4); «Эта жизнь — большевистская власть / Ну и Сталин, / Иосиф свет-Виссарионыч, / Отец родной, / и друг, / и сват, / и брат. / С ним мы на ноги встали, / С ним и живем, / Как в саду виноград. / А солнце в саду — Сталин» (Каменский: 10 — 11); «Во славе, / В чести, / Во красе, / Зарею ходишь по росе, / Гуляешь солнцем / Средь проталин / Весны людей. / И мы с тобой, / С твоей судьбой. / Ну, как тут не любить тебя, / Любимый Сталин!» (Каменский: 14 — 15); «Ты как свет неиссякаем…» (Машашвили, Стихи и песни: 47 — 48); «Когда открылся Съезд / И, солнцем восходя, / Поднялся вождь наш на трибуну мира…» (Нур-Баян, Творчество: 34); «Немеркнущим солнцем ты, Сталин, горишь, / Тепло излучаешь и счастье даришь» (Орымбай, Родина счастливых: 15); «О родине великой спой, / Где солнцем Сталина согреты / Ткачи, художники, поэты, — / Они живут одной семьей» (Полторацкий: 36); «Чей свет в небе солнца светлей? / Что весны теплей, веселей? / Ярче солнца любовь вождя, / Ласка Сталина весен теплей» (Токомбаев, Стихи и песни: 83); «Рвется песня, над родными / Долами летя, / И горит над нами имя / Друга и вождя» (Шехтер: 55); «И в блеске дней горит над ней наш Сталин — солнце стран» (Шираз, Творчество: 63).

Многочисленные величания Сталина в качестве садовника, как и уподобления его разнообразным явлениям природы (в первую очередь солнцу), позволяли советским поэтам 1930-х годов избегать прямого называния руководителя государства Богом, что кричаще противоречило бы атеизму, агрессивно насаждаемому тогда в СССР. Однако некоторые стихотворцы, особенно те, которые могли себе позволить прикрыться пышными национальными традициями, почти прямо восхваляли Сталина как божество, прибегая к посредничеству перифраз, сравнений и метафор. Поэтому, хотя, разумеется, не только поэтому, столь большая роль в освоении сталинской темы в 1930-е годы была отведена представителям народов СССР. К уже приведенным выше примерам прибавим еще три, взятые из стихотворений соотечественников вождя: «Ты нас выковал» (Горгадзе, Грузинские стихи: 24); «И ты недостижимого достиг: / Ты пересоздал ум людей и душу» (Мицишвили, Стихи и песни: 55); «Спаяны мы, словно звенья, / Волей вождя непреклонной» (Яшвили, Стихи и песни: 93)^[9].

Чуть более тонкий вариант этого же льстивого приема заключался в отождествлении Сталина с едва ли не самым главным в античной мифологии богоборцем — Прометеем: «Он Прометеевым огнем согрел / Тебя, и ты, по старой сказки слову, / Из зуб дракона нижешь тучи стрел, / Орфей, с рабов сдвигающий оковы» (Мицишвили, Стихи и песни: 54)^[10]; «Новые всходы лелея, / Соединяя народы, / С новым огнем Прометея / Стал ты на страже свободы» (Яшвили, Стихи и песни: 94).

Конечно же, стихи о Сталине-богочеловеке 1930-х годов не могли обойтись без мотива смерти за вождя и героической смерти по приказу вождя: «За тебя, любимый Сталин, / Жизнь отдам без колебанья» (Грузинская народная песня, Грузинские стихи: 151); «И те, кого несут в пожар зари / Наполненные газом пузыри, / И те, кто в Арктике, — они умрут, / Лишь скажешь ты — „за родину умри!”» (Сейфуллин, Стихи и песни: 69); «Отец наш, мы жизни свои отдадим, / Умрем, если нужно, но мы победим!» (Шаповалов: 6).

Одной из ключевых тем сталинского коллективного поэтического текста 1930-х годов была тема чрезвычайно затрудненной в реальности коммуникации с вождем. О личной встрече со Сталиным мечтали, как о любовном свидании: «Оробел, не знаю, / Как вождю сказать мне про любовь свою» (Александрович, Стихи и песни: 6). Визуальный контакт со Сталиным-божеством описывался как едва ли не самая заветная мечта: «Ласточкой быть желал бы, / Ласточкой быстрокрылой, / Легкой и стройной телом, / Чтоб побывать в Кремле, / Чтобы хоть раз увидеть, / Как улыбнется Сталин, / Слушая речи новых, / Созданных им людей» (Муртазали, Стихи и песни: 56).

Отсюда особая функция в поэтической сталиниане 1930-х годов мотива рукопожатия, устанавливающего и удостоверяющего тактильную связь простого советского человека с богом: «Стахановцам помнится долго / Пожатие сильной руки» (Гаприндашвили, Стихи и песни: 19); «В стороне, где звезды ярки, / Где обилие машин, / Где Великий Вождь — доярке / Руку жмет от всей души» (Гордеев: 16); «Товарищ Сталин улыбнулся тоже / И подошел. Рукопожатьем молча / Они лишь обменялись, и тогда / Впервые в жизни комиссар заплакал» (Саянов: 55); «Сам Сталин принял нас в Кремле, / Мы говорили там с вождем… / Кто мог мечтать у нас в селе, / Что руку мы ему пожмем!» (Шубоссинни, Стихи и песни: 91).

Всем остальным советским людям оставалось лишь мечтать о сказочном визите Сталина в их городок, колхоз, село: «От Кремля ведут дороги / Прямо к пашням и садам, / И, заботливый и строгий, / Вождь приедет в гости к нам» (Родина счастливых: 45); «Передай родному / Нашему вождю, / Что казачки Дона / В гости его ждут» (Федоров, Октябрьский альманах: 552).

Вожделенный контакт с вождем мог осуществляться не только прямо, но и через посредничество чудесных помощников, в первую очередь — через повсюду развешанные и расставленные портреты Сталина (как через иконы). Такой способ описан, например, в одном из стихотворений Аделины Адалис:

И два знакомых сердцу человека,

С которыми, как говорится, «лично»

Знаком я не был, — но не в этом суть…

Подняв к седеющим вискам ладони,

Приветствуют меня, проводят взглядом —

Спокойный человек в простой шинели,

А рядышком — родной Луганский Слесарь

С суровым, но мечтательным лицом…

(Адалис: 8 — 9)

Интересно, что Адалис не просто описывает, но и оживляет, анимирует портреты Сталина и Ворошилова — вожди «приветствуют» и «проводят взглядом» лирического героя стихотворения. Приведем еще несколько примеров из произведений советских поэтов, описывающих визуальный контакт со Сталиным через портреты: «Строим школы и театры, / В стройке нам преграды нет. / Как дворец, мой дом сегодня, / В нем рождают яркий свет / Электрическая лампа / И любимый твой портрет» (Грузинская народная песня, Грузинские стихи: 176); «А с портретов — дива жди — / Смотрят весело вожди: / Ленин, Сталин; / И Калинин, / Каганович и Серго, / Тут и Молотов в окне, / Ворошилов на коне» (Каменский: 22);^[11] «Ласково с портрета смотрит Сталин, — / Сталин любит маленьких детей» (Полторацкий: 65); «В школах, фабриках, / стадионах / Мы встречаем / лицо вождя, / На тетрадках, / коврах, / знаменах. / В чайхане, / Там, где чай густой, / И в духане, / Где дух чурека, / Мы встречаем / портрет простой / Седоватого человека» (Шемшелевич, Октябрьский альманах: 544 — 545).

Иногда Сталин приходил к советским людям в качестве героя стихов и песен: «Сталина в народной услыхал я песне…» (Александрович, Стихи и песни: 6); «Мы именем твоим полны, как песней. Вот она / Летит, взывая к доблести, восторгом окрылив» (Зарьян, Стихи и песни: 36); «Песни о нем молоды, широки» (Рывина, Родина: 18); «О Сталине мудром, родном и любимом / Прекрасную песню слагает народ» (Песня о Сталине, Стихи и песни: 62); «Поет о большом и родном человеке / Страны необъятный простор» (Яницкий, Родина: 19).

Еще один способ контакта «простого человека» со Сталиным — аудиальный — описан в по-своему выразительном стихотворении Александра Жарова:

В этот час раздвинулись, исчезли

Стены комнаты моей,

Полной торжества такого, если б

Съезд Советов открывался в ней.

Впрочем, так оно и было. Помню:

Пел вначале радиоприемник.

Он гремел «Интернационалом».

А потом — приемника не стало.

Тишина слилась в моей квартире

С всесоюзной тишиной.

Я назвал бы первым чудом в мире

То, что Сталин говорил со мной.

Не со мной одним. Пришли к беседе

Мой сынишка, мать, моя жена,

Все знакомые и все соседи,

Все товарищи и вся страна.

(Жаров: 3)

Однако самый простой и удобный способ решения проблемы контакта со Сталиным-божеством заключался в культивировании в себе вполне религиозного ощущения незримого присутствия вождя во всех явлениях окружающего мира. Именно таким образом проблему личной коммуникации со Сталиным разрешил в своем стихотворении абхазский поэт Леварса Квициниа:

Гасли закаты, и зори вставали,

Морозы сменяли зной…

Ни разу в жизни товарищ Сталин

Не говорил со мной.

Я видел только его портреты,

А он меня — никогда.

Мне было больно думать об этом, —

Мечтал я о встрече всегда.

...........................

Но вдруг я понял, что ошибаюсь,

Только мечтая о нем:

Ведь я каждый день, каждый час встречаюсь

И говорю с вождем.

Я вырос уже, я молод, силен,

Мой путь до мельчайших деталей

Лучами созвездия озарен.

И это созвездие — Сталин.

............................

В Минске, в Киеве Сталин живет.

Бакинскими промыслами идет.

Табачных плантаций душистым ковром

Шагает мой Сталин в Сухуме моем.

(Квициниа, Грузинские стихи: 29 — 30)

Приведем также строки, как всегда, чрезвычайно чуткого к социальному заказу Сергея Михалкова, объединившего в своем стихотворении тактильный мотив рукопожатия с мотивом архетипического присутствия личности Сталина в личности каждого советского человека: «Знай, что в пожатиях тысячи рук… / Лучший товарищ — твой вождь и твой друг!» (Михалков, Родина счастливых: 36).

Востребованность сталинских портретов, а также стихов и песен об отце народов послужили причиной формирования еще одного, если так можно выразиться, профессионального тематического узла в предвоенной поэзии о вожде. Авторы произведений о Сталине обсуждали в своих стихотворениях саму возможность адекватного живописного, скульптурного или словесного портрета богоподобного брата Ленина: «Все, что сделано тобою, / Передать бессильна речь» (Грузинская народная песня, Грузинские стихи: 162); «Опять Гомер и Фирдуси возьмутся горячо, — / Но песням их не исчерпать ваш непомерный свет» (Зарьян, Стихи и песни: 35) — стихотворение обращено к Ленину и Сталину; «Кто твое величье, Сталин, / Дать нам сможет в песнях звучных?» (Чиковани, Стихи и песни: 89); «Не вылепить сравненьями твой образ, / Скульптурней он стиха любого, зорче…» (Шаншиашвили, Грузинские стихи: 78)^[12].

С этой, магистральной для стихотворений 1930-х годов, темой органично увязываются и некоторые другие поэтические произведения того времени, в которых трактовалась тема трудности написания портрета современного советского человека.

Таково, например, стихотворение «Ненаписанный портрет» Николая Рыленкова (Рыленков: 103 — 106), рассказывающее о всевозможных сложностях, поджидавших художника, взявшегося изобразить некоего героя Гражданской войны. Таков зачин стихотворения Николая Брауна «Рождение портрета»:

В последний раз он осмотрел подрамник,

Он постучал рукой, как браковщик,

В натянутое чуть ли не до треска,

Певучее, как бубен, полотно.

И он вошел, как в облако, где вещи

В туманной влаге тонут без лица.

Он двинулся на них — и уголь свистом

Березовым запел на полотне.

Он уголь тряс и щупал очертанья,

И щурил глаз и подымал из тьмы

Углов и ромбов и кругов обломки,

И выносил и в новый сноп вязал.

(Браун: 73)

₂

Теперь перейдем к разговору о стихотворении Мандельштама «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…» и для начала напомним текст этого стихотворения:

Когда б я уголь взял для высшей похвалы —

Для радости рисунка непреложной, —

Я б воздух расчертил на хитрые углы

И осторожно и тревожно.

Чтоб настоящее в чертах отозвалось,

В искусстве с дерзостью гранича,

Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось,

Ста сорока народов чтя обычай.

Я б поднял брови малый уголок

И поднял вновь и разрешил иначе:

Знать, Прометей раздул свой уголек, —

Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!

Я б несколько гремучих линий взял,

Все моложавое его тысячелетье,

И мужество улыбкою связал

И развязал в ненапряженном свете,

И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,

Какого, не скажу, то выраженье, близясь

К которому, к нему, — вдруг узнаешь отца

И задыхаешься, почуяв мира близость.

И я хочу благодарить холмы,

Что эту кость и эту кисть развили:

Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.

Хочу назвать его — не Сталин, — Джугашвили!

Художник, береги и охраняй бойца:

В рост окружи его сырым и синим бором

Вниманья влажного. Не огорчить отца

Недобрым образом иль мыслей недобором,

Художник, помоги тому, кто весь с тобой,

Кто мыслит, чувствует и строит.

Не я и не другой — ему народ родной —

Народ-Гомер хвалу утроит.

Художник, береги и охраняй бойца:

Лес человечества за ним поет, густея,

Само грядущее — дружина мудреца

И слушает его все чаще, все смелее.

Он свесился с трибуны, как с горы,

В бугры голов. Должник сильнее иска.

Могучие глаза решительно добры,

Густая бровь кому-то светит близко,

И я хотел бы стрелкой указать

На твердость рта — отца речей упрямых,

Лепное, сложное, крутое веко — знать,

Работает из миллиона рамок.

Весь — откровенность, весь — признанья медь,

И зоркий слух, не терпящий сурдинки,

На всех готовых жить и умереть

Бегут, играя, хмурые морщинки.

Сжимая уголек, в котором все сошлось,

Рукою жадною одно лишь сходство клича,

Рукою хищною — ловить лишь сходства ось —

Я уголь искрошу, ища его обличья.

Я у него учусь, не для себя учась.

Я у него учусь — к себе не знать пощады,

Несчастья скроют ли большого плана часть,

Я разыщу его в случайностях их чада...

Пусть недостоин я еще иметь друзей,

Пусть не насыщен я и желчью и слезами,

Он все мне чудится в шинели, в картузе,

На чудной площади с счастливыми глазами.

Глазами Сталина раздвинута гора

И вдаль прищурилась равнина.

Как море без морщин, как завтра из вчера —

До солнца борозды от плуга-исполина.

Он улыбается улыбкою жнеца

Рукопожатий в разговоре,

Который начался и длится без конца

На шестиклятвенном просторе.

И каждое гумно и каждая копна

Сильна, убориста, умна — добро живое —

Чудо народное! Да будет жизнь крупна.

Ворочается счастье стержневое.

И шестикратно я в сознаньи берегу,

Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы,

Его огромный путь — через тайгу

И ленинский октябрь — до выполненной клятвы.

Уходят вдаль людских голов бугры:

Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят,

Но в книгах ласковых и в играх детворы

Воскресну я сказать, что солнце светит.

Правдивей правды нет, чем искренность бойца:

Для чести и любви, для доблести и стали

Есть имя славное для сжатых губ чтеца —

Его мы слышали и мы его застали.

Январь — март 1937

(Мандельштам: 112 — 114)^[13]

Легко заметить, что в этом стихотворении используются почти все типовые для поэтических портретов Сталина 1930-х годов мотивы.

В нем упоминаются и/или подразумеваются: детство на Кавказе («И я хочу благодарить холмы, / Что эту кость и эту кисть развили: / Он родился в горах…»); аресты, тюрьмы и ссылки («…и горечь знал тюрьмы»; «Его огромный путь — через тайгу»); клятва над телом Ленина («На шестиклятвенном просторе»; «И ленинский октябрь — до выполненной клятвы»); создание конституции СССР («Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось, / Ста сорока народов чтя обычай»).

Возникает у Мандельштама образ Сталина в шинели на Красной площади («Он все мне чудится в шинели, в картузе, / На чудной площади с счастливыми глазами»).

Используются мотивы: мудрого сталинского взгляда («И в дружбе мудрых глаз»; «Могучие глаза решительно добры», «Лепное, сложное, крутое веко»; «Глазами Сталина раздвинута гора»); ободряющей улыбки вождя («И мужество улыбкою связал»; «Он улыбается улыбкою жнеца»); его голоса («И я хотел бы стрелкой указать / На твердость рта — отца речей упрямых»); могучей руки Сталина («Что эту кость и эту кисть развили»); и его стального имени («Для чести и любви, для доблести и стали / Есть имя славное для сжатых губ чтеца — / Его мы слышали и мы его застали»).

Намечается тема близости Сталина со всеми советскими людьми («Ста сорока народов чтя обычай»; «И каждое гумно и каждая копна / Сильна, убориста, умна — добро живое — / Чудо народное!») и готовности каждого советского человека к самопожертвованию ради победы сталинского дела («На всех готовых жить и умереть…»).

Сталин изображается в стихотворении Мандельштама повелителем природных явлений, в том числе, осторожно, и солнца («Глазами Сталина раздвинута гора / И вдаль прищурилась равнина. / Как море без морщин, как завтра из вчера — / До солнца борозды от плуга-исполина»; «Воскресну я сказать, что солнце светит»)^[14]. Также вождь уподобляется жнецу («Он улыбается улыбкою жнеца»; «И каждое гумно и каждая копна / Сильна, убориста, умна — добро живое»).

В стихотворении Мандельштама употребляются значимые для сталинской мифологии 1930-х годов имена Прометея («Знать, Прометей раздул свой уголек») и Гомера — воплощения народной любви к вождю («Не я и не другой — ему народ родной — / Народ-Гомер хвалу утроит»).

Используются в стихотворении «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…» мотивы личного рукопожатия («Он улыбается улыбкою жнеца / Рукопожатий в разговоре»), визуального контакта с вождем («Могучие глаза решительно добры, / Густая бровь кому-то светит близко»)^[15] и воздействия Сталина на советских людей через портреты («Лепное, сложное, крутое веко — знать, / Работает из миллионов рамок»)^[16].

Что же касается проблемы взаимоотношений Сталина и изображающего его художника^[17], то она в мандельштамовском стихотворении ставится едва ли не как основная. Интересными и характерными кажутся типологические переклички зачина «оды» Мандельштама с приведенными выше начальными строками стихотворения Николая Брауна «Рождение портрета».

То есть не задействованным у Мандельштама остается лишь образ никогда не спящего вождя^[18].

Из всего этого следует, что читателю-современнику, для которого мандельштамовское стихотворение и предназначалось, расшифровать его смысл было гораздо легче, чем нам, читателям послесталинской эпохи, на свое счастье плохо разбирающимся в поэтическом сталинском каноне.

Современнику автора «оды» достаточно было прочесть строки Мандельштама: «Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось, / Ста сорока народов чтя обычай», чтобы понять: в них подразумевается в первую очередь сталинская конституция; ему достаточно было встретить в стихотворении упоминание о Прометее, чтобы связать его с воспевающими Сталина-богоборца и Сталина-бога строками других произведений о вожде; читателю-современнику достаточно было прочесть строки: «Лепное, сложное, крутое веко — знать, / Работает из миллиона рамок», чтобы вспомнить о портрете Сталина у себя на столе или на стене своей комнаты; достаточно было дойти до строки: «Глазами Сталина раздвинута гора», чтобы присоединить ее к десяткам стихотворных строк, воспевающих сталинское управление природой; достаточно было прочесть у Мандельштама о «шестиклятвенном просторе», чтобы без запинки перечислить шесть клятв Сталина над гробом Ленина; etc.

При этом, конечно же, нужно принимать во внимание то обстоятельство, что Мандельштам зачастую переформатировал детали типового поэтического портрета Сталина почти до неузнаваемости. «Он улыбается улыбкою жнеца / Рукопожатий в разговоре» — это стилистически, разумеется, нечто совершенно иное, чем: «В ответ, улыбкой просияв, / Вождь крепко руку стиснул мне» (Шубоссинни, Стихи и песни: 92).

Целый ряд канонических деталей поэтического сталинского портрета Мандельштам дополнил собственными, глубоко личными оттенками. Скажем, ни один из поэтов, напечатавших в 1937 году стихи о кавказском периоде биографии вождя, не упоминает его подлинную фамилию, меж тем как автор стихотворения «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…» признается: «Хочу назвать его — не Сталин, — Джугашвили». Это был смелый ход, сознательно претендующий на спор с каноном: псевдоним отца народов настолько слился в сознании советских людей с его носителем, что превратился в знак вождя, в его субститут. Привести рядом с этим псевдонимом подлинную сталинскую фамилию не решились даже авторы сборника «Грузинские стихи и песни о Сталине», вышедшего в Тбилиси.

Но и многие другие ключевые мотивы стихотворения Мандельштама «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…» у остальных создателей советской поэтической сталинианы 1930-х годов были бы просто непредставимы.

Таков автобиографический мотив личной вины лирического героя «оды» («Пусть недостоин я еще иметь друзей, / Пусть не насыщен я и желчью и слезами»), очень дальняя параллель к которому при сквозном чтении стихов советских поэтов, изданных в 1937 году, обнаруживается разве что в книге Петра Орешина «Под счастливым небом»:

Да, я отстал

В мечтаниях моих.

Мой слабый ум

Не предвосхитил срока.

О, родина

Рябины и гречих,

Я виноват перед тобой

Жестоко!

(Орешин: 19)

С мотивом вины у Мандельштама тесно переплетен мотив самоумаления лирического героя перед величием совершающихся в СССР событий: «Уходят вдаль людских голов бугры: / Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят», который советскими поэтами конца 1930-х годов тоже почти не использовался. «Почти», потому что слабую вариацию этого мотива мы находим в одном из опубликованных в 1937 году стихотворений Михаила Светлова:

Республика встала

Во весь свой рост

Глухой Кремлевской стеной,

И я перед нею —

Совсем малыш,

С наперсток величиной.

(Светлов: 94)

Понятно, что в стихах о Сталине 1930-х годов не могло найтись места критике каких бы то ни было сталинских начинаний, даже такой мягкой и с оговорками критике, как в мандельштамовской «оде»: «Несчастья скроют ли большого плана часть, / Я разыщу его в случайности их чада».

Но, пожалуй, самый неожиданный стратегический ход, который Мандельштам делает в стихотворении «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…», — это выворачивание наизнанку типовой для советской поэзии 1930-х годов ситуации — бойцы красной армии во главе со Сталиным охраняют покой всех советских граждан. «Пограничник ходит лесом и болотом, / Узнаю героя в каждом патруле» (Александрович, Стихи и песни: 6); «Наш вождь и друг, товарищ Сталин, / С тобой наш фронт непобедим!» (Демьян Бедный: 10); «В нашей армии единой / Большевистский дух живет. / Мыслью сталинской, орлиной / Мудрый вождь нас всех ведет» (Рыльский, Стихи и песни: 65); «В тайге ли далекой, на море ли Черном, — / Везде, где границы легли, / Поют о великом и первом дозорном, / О страже великой земли» (Яницкий, Родина: 19). У очень и очень многих советских поэтов изображается «бойцов стальная стая», которые «хранят границу, Родину любя» (Адалис: 43).

У Мандельштама же не боец должен охранять художника, а, напротив, художник — беречь и охранять не только бойца, но и самого Сталина:

Художник, помоги тому, кто весь с тобой,

Кто мыслит, чувствует и строит.

Не я и не другой — ему народ родной —

Народ-Гомер хвалу утроит.

Художник, береги и охраняй бойца:

Лес человечества за ним поет, густея,

Само грядущее — дружина мудреца

И слушает его все чаще, все смелее.

Отчасти сходный прием был применен Мандельштамом в стихотворении «Если б меня наши враги взяли…» (1937), которое создавалось на фоне многочисленных поэтических и прозаических выступлений советских литераторов на тему: что нам делать со «взятыми» (разоблаченными и арестованными) «врагами»^[19].

Вместо подведения общих итогов работы процитируем в заключение единственный сохранившийся письменный отзыв современника о стихотворении Мандельштама «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…», в котором, как кажется, отразилось и опознавание этим современником в мандельштамовском тексте типовых мотивов поэтической сталинианы конца 1930-х годов, и его возмущение мандельштамовскими нарушениями канона. В марте 1938 года прозаик Петр Павленко писал в своей «внутренней», предназначавшиейся для НКВД рецензии на поздние стихи Мандельштама: «Есть хорошие строки в „Стихах о Сталине”, стихотворении, проникнутом большим чувством, что выделяет его из остальных. В целом же это стихотворение хуже своих отдельных строф. В нем много косноязычия, что неуместно в теме о Сталине» (цит. по: Нерлер: 14 — 15).

^{Литература}

Аврущенко — Аврущенко В. Сады. Киев, Одесса, 1937.

Адалис — Адалис А. Братство: Стихи 1936 г. М., 1937.

Бельская — Бельская Л. «Я ухо приложил к земле». — «Русская речь». 2013, № 6.

Браун — Браун Н. Звенья: Стихи. Л., 1937.

Венявкин 2009 — Венявкин И. Сталин проходит сквозь строй (из комментария к «Батуму» М. Булгакова) — В кн.: Русская филология. 20. Сборник научных работ молодых филологов. Тарту, 2009.

Венявкин 2014 — Венявкин И. Опыт создания поэтической биографии вождя: Поэма Ильи Сельвинского «Сталин» / New Studies of Modern Russian Literature and Culture: Essays in Honor of Stanley J. Rabinowitz. Part II, Stanford, 2014.

Гаспаров — Гаспаров М. «Ода» Сталину и ее метрическое сопровождение. — В кн.: Гаспаров М. О. Мандельштам. Гражданская лирика 1937 года. М., 1996.

Гитович — Гитович А. Стихи. М. — Л., 1937.

Гордеев — Гордеев С. Горячее дыхание. Киев — Харьков, 1937.

Городской а — Городской Я. Июль. Киев, 1937.

Городской б — Городской Я. Сто миллионов. Киев, 1937.

Грузинские стихи — Грузинские стихи и песни о Сталине. Тбилиси, 1937.

Жаров — Жаров А. Избранная лирика. М., 1937.

Заболоцкий — Заболоцкий Н. Вторая книга: Стихи. Л., 1937.

Каменский — Каменский В. Колхозная честь. М., 1937.

Колычев — Колычев О. Песни и стихи. М., 1937.

Кушнер 1991 — Кушнер А. Аполлон в снегу. Заметки на полях. Л., 1991.

Кушнер 2004 — Кушнер А. Не дерево, а роща. Беседу ведет Т. Бек. — «Новый мир», 2004, № 6.

Лекманов — Лекманов О. Поэты и газеты. Очерки. М., 2013.

Луговской — Луговской И. Россыпи: Стихи. Иркутск, 1937.

Мандельштам — Мандельштам О. Собрание сочинений: в 4-х тт. Т. 3. М., 1994.

Нерлер — Нерлер П. «С гурьбой и гуртом…»: хроника последнего года жизни О. Э. Мандельштама. М., 1994.

Октябрьский альманах — Октябрьский альманах. Ростов-на-Дону, 1937.

Орешин — Орешин П. Под счастливым небом. М., 1937.

Паперный — Паперный В. Культура Два. М., 2011.

Полонская — Полонская Е. Новые стихи: 1932 — 1936. Л., 1937.

Полторацкий — Полторацкий В. Теплый ветер. М. — Иваново, 1937.

Родина — Родина. Стихи и переводы ленинградских поэтов. Л., 1937.

Родина счастливых — Родина счастливых. Сборник стихов, посвященных выборам в Верховный совет СССР. М., 1937.

Рыленков — Рыленков Н. Колосья: Стихи. Смоленск, 1937.

Саянов — Саянов В. Лирика: Стихи. Л., 1937.

Светлов — Светлов М. Стихотворения. М., 1937.

Стихи и песни — Стихи и песни о Сталине. М., 1937.

Сурков — Сурков А. Путем песни; 4-я книга стихов: 1935 — 1936. М., 1937.

Тарасенков, Турчинский — Тарасенков А., Турчинский Л. Русские поэты ХХ века. 1900 — 1955. Материалы для библиографии. М., 2004.

Творчество — Творчество народов СССР. Альманах. Вып. 1. М., 1937.

Фрейдин — Freidin G. A coat of many colors: O. Mandelstam and mythologies of self-presentation. Berkeley et al., 1987.

Шаповалов — Шаповалов И. Время близится: Стихи. Минск, 1937.

Шехтер — Шехтер М. Лирика. Харьков, 1937.

Яновский — Яновский Е. Сто миллионов: Стихи. М. — Л., 1937.