*

ПРОЗРАЧНОЕ ОПЬЯНЕНИЕ

Владимир Кучерявкин. Созерцание С. Вступительная статья Данилы Давыдова. М., «Новое литературное обозрение», 2014, 232 стр.

Книга Владимира Кучерявкина «Созерцание С.»¹ включает избранные стихи, входящие в разные циклы и написанные в разное время (самая ранняя из указанных дат — 2002). Однако несмотря на хронологическую разницу и разбиение на циклы, поэтика Кучерявкина производит удивительно целостное впечатление. Стихи перекликаются друг с другом, объединенные общими мотивами и мировосприятием, а субъект остается самим собой, вопреки всем метаморфозам окружающего.

Возникающее с первых строк впечатление органичности и естественности (простоты, непосредственности, легкости, прозрачности и проч.) тем не менее достигнуто с помощью разнообразных художественных приемов, которые однако завуалированы местами под почти примитивистский текст:

Бил я муху, бил, бил,

А она, поди ж, летает.

Бьется, подлая, жужжит,

Думы думать мне мешает.

Кучерявкин прибегает к сознательным ритмическим сбоям в традиционных размерах: в стихах либо образуются дополнительные слоги, нарушающие метрическую гладкость письма, либо, наоборот, каких-то слогов «не хватает». Часто строчки, написанные, например, ямбом, существенно отличаются по длине друг от друга, что создает характерную шершавость, угловатость, дребезжанье, которые перемежаются вдруг легкими, «пушкинскими» взлетами. «Наивность» и «простота» здесь неотделимы от просветленности. Пьянство — от (сельской) идиллии. Субъект, целостный и остающийся неизменным в стихах Кучерявкина, — орфический хранитель музыки, но и мудрец-простачок из деревни, любитель выпивки и дружеских посиделок: нередко стихи Кучерявкина оказываются почти анакреонтической поэзией (правда, пропущенной через абсурдистский фильтр ОБЭРИУ) — веселой и жизнерадостной лирикой, в шутливом и непринужденном тоне воспевающей вино, любовь, дружеские пирушки:

Щас на веранду как побреду, поищу себе корку

К чаю горячему, книгу раскрою

И день-деньской дремать просижу над умильною речью

Автора старого с птичьим лицом благородным,

С шелестящим и трепетным именем…

А то, глядь, люди наедут, вина привезут — и присядем

Разговоры плести у костра под навесом

В саду, где яблони, густо раскинув

Толстые ветки, стоят, не шелохнутся, старые.

Так вот и лето ушло, наконец…

Слово «вино» встречается в тексте книги одиннадцать раз: «вино да водка шепчутся в портфеле», «стакан вина» (два раза), «вина привезут», «утомленная вином», «вот вино», «бормочет красное вино», «попьем вина», «хмельное вино», «вино кончается», «где ж вина теперь мне взять». Слово «пьяный» и его производные встречаются в книге двадцать четыре раза: «нежная пьяная баба», «пьяная деревня», «с утра чуть пьяненький», «пьяные сирены», «вечер вдохновенно-пьяный», «лицо, как небо, пьяно», «и пьянеет тихо / маленький поэтик», «пьяное движенье», «пьянеет город», «пьяный дуче», «пьяный хоровод», «пьяные всюду по космосу бегают», «пьяный рот», «пьяный поет на полу телевизор», «да и я чуть пьян», «муха, пьяная от света», «мы, пьяные, и птицы», «пьяная соседка», «сосед проходит пьяный», «а то лежишь, как пьяный», «ты пьян, поэт», «пьяные поэты», «пьяная планета», «в пьяном сне».

В поэзии «вино» и «опьянение» всегда являются очень сильными образами, и у Кучерявкина они тесно связаны с орфическим истоком его творчества. Дело здесь не только в дружеских застольях и традиционных распитиях в кафе «Борей», где иногда можно встретить Владимира Кучерявкина, когда он приезжает в Петербург. Для орфической поэзии охмеление является одновременно и физическим, и метафизическим. В древнем вакхическом культе, охмелев телесно и духовно, греки созерцали мир, краски в котором становились ярче, контуры четче. Цивилизация отпускала их, и мир превращался в странную смесь страдания и радости. Культ Вакха породил «энтузиазм» — духовное опьянение, когда в человека вселяется Бог. Вера в возможность такого рода слияния с Богом проходит через орфизм и последующие религии, вплоть до нетрадиционных версий христианства, таких как хлыстовство. Орфики стремились к «очищению» и слиянию с Вакхом. И, вероятно, в стихах Кучерявкина все это бесконечное вино и опьянение также воплощают некое мистическое начало, несмотря на то, что все «распитие» помещено в контекст повседневности, быта. И эта своего рода мистическая тенденция, возможное орфическое прочтение как-то незаметно прячется в его светлой, радостной, в некотором смысле эмпирической (исходящей из непосредственно наблюдаемого) поэзии.

Лирика Кучерявкина, что тоже сегодня редкость, преимущественно не городская, а деревенская (поэт живет в деревне Усть-Волма Крестецкого района Новгородской области, и многие стихи связаны у него с этим топосом). Обращаясь к деревенскому пейзажу, поэт создает своего рода идиллию, в которой деревня с ее близостью к природе и размеренным укладом предстает местом более благодатным и подлинным, чем каменный город с его толчеей и борьбой за выживание:

Щас закрою очи —

И увижу: сад,

И над землей Усть-Волмской

Аисты летят.

Или в стихотворении «Еду из Петербурга в Усть-Волму и обратно»:

«Позади, за горизонтом,

Я жену в избе оставил.

Я оставил крошку-сына

На брегах прекрасной Волмы.

Еду, еду, друг мой милый,

В Петербург, из камня город,

Меж слепых людей толкаться,

Добывать еду и плакать».

Поэзия Кучерявкина по преимуществу находится в настоящем: в самых первых строках многих стихов, как бы задающих поэтические координаты, мы видим глаголы настоящего времени: «солнце бегает», «пиджак висит», «горит костер», «день толкается», «деревья шепчутся», «скрипят ворота», «трясется в зеркале шофер», «женщина спешит» и т. д. В корне лежит непосредственное переживание того, что происходит прямо сейчас, и часто какая-то конкретная деталь, от которой поэт отталкивается в своей художественной логике, и эта деталь или переживание у него обрастает сюрреалистическим мясом, раскрывается во что-то неожиданное, парадоксальное, выпуклое.

Умственное конструирование здесь отсутствует: никакая незримая стена не отделяет субъекта стихов от мира, мир ломится в поэта, и поэт открыт ему, а сама жизнь (вплоть до самых неприглядных, нелепых и смешных проявлений быта) оказывается пронизана поэзией. Потому от книги возникает ощущение прикосновения к чему-то действительно живому. Эта поэзия ничуть не теряет от впускания в себя смешного, просторечного, нарочито сниженного. Поэзией исполнено все: и то, как лирический субъект проводит день в деревне, и то, как он работает в котельной, переводит книги, и как он бьет муху, и как он ест щуку, при этом с ней разговаривая:

Щука, щука, вкусная, лежишь на тарелке.

Только что плавала, вольная, а теперь вот не дышишь.

Вилкой тебя подыму, понюхаю вволю и в пасть запихаю,

Такой вот голодный, прожорливый, право.

И в самих этих процедурах поэтизации мухи и щуки, разговора с ними, в дополнении реальности фантазией, в комизме и самозабвенном опьянении мы видим вещество поэзии как оно есть: в легкой, радостной, редкой в современной поэзии форме. Эта условная наивность поэзии Кучерявкина позволяет нам увидеть творческий, поэтический импульс, не замаскированный подчеркнутым профессионализмом, литературной ангажированностью и прочими масками, которые зачастую носят поэты (потому принципиальна «деревенская» субъективность Кучерявкина, не допускающая этих масок), прикрывая ими детское, по-своему примитивное, но самозабвенное чувство, принуждающее творить. Кажется, Кучерявкин — один из больших современных поэтов, чья поэтика в своей органичности не строится на потере мира. Скорее, его стихи напоминают о восточным просветленном отношении к миру, переживании его в моменте, приятии его.

Непосредственность поэтического восприятия, хорошее, дикое, но доброе безумие, бесконечная подвижность мира и неиссякающее удивление, сочетание метафизического и сакрального с домашним и теплым отводят Владимиру Кучерявкину особенное место в современной поэзии: эти шероховатые тексты, дружески похлопывающие тебя по плечу, и их простодушного, лукавого, мудрого, страстного автора трудно представить себе забронзовевшими, канонизированными, хотя Владимир Кучерявкин заслуживает этого не менее, чем другие замечательные поэты его поколения (если вообще какие-либо поэты этого заслуживают, что крайне сомнительно). Поэзия Владимира Кучерявкина на современной литературной карте выглядит явлением очень самостоятельным и не лишенным некой маргинальности, хотя романтической позы маргинального поэта Кучерявкин чуждается и о своих «темных» коллегах пишет не слишком лицеприятно:

Ох, я бы вам ответил, пьяные поэты,

Темные поэты, сам от них подальше —

Да страшится сердце, и душа трепещет,

Как представлю рожи, вопли их услышу.

На фоне других поэтов своего поколения, в частности, своих одногодков — Елены Шварц и Александра Миронова и чуть более старших Виктора Кривулина и Сергея Стратановского, — Кучерявкин стоит особняком и, может быть, является самым непосредственным и жизнерадостным из больших поэтов старшего петербургского поколения, стихи которых в большей степени были наполнены материей культуры и предпочитали трагическую ноту. Помимо очевидных сюрреалистов и ОБЭРИУ, Кучерявкину близок Хлебников и почти забытая Ксения Некрасова с ее напоминающими наивную живопись необычными, яркими стихами и детским доверием к миру. Из современных коллег со стихами Кучерявкина, пожалуй, можно в некотором смысле поставить рядом творчество Дмитрия Григорьева, тоже непосредственного, органичного поэта, в чьих стихах метафизическое переплетается с бытовым, повседневным, домашним и который также умеет и шутить, и быть серьезным.

Лирический субъект Кучерявкина находится в постоянном внутреннем полете, духовном опьянении, окрыленности, пусть немножко смешной, лишенной торжественности, он принципиально не воспаряет высоко над землей, как некоторые метафизические поэты, чьих «рож» и «воплей» порой страшится сердце и трепещет душа. Но зато на этом низком, бреющем полете, задевающем кроны деревьев, можно касаться предметов, видеть удивительную изменчивость мира и «шуршать по небу утюгами». Видеть старуху, и поезд, и нищего, и множество девушек, и муху, и щуку, и уши, и хрена с велосипедом, и милую землю.

Алла ГОРБУНОВА