*
ПРОЗРАЧНОЕ ОПЬЯНЕНИЕ
Владимир Кучерявкин.
Созерцание С. Вступительная статья
Данилы Давыдова. М., «Новое литературное
обозрение», 2014, 232 стр.
Книга
Владимира Кучерявкина «Созерцание С.»
включает избранные стихи, входящие в
разные циклы и написанные в разное время
(самая ранняя из указанных дат — 2002).
Однако несмотря на хронологическую
разницу и разбиение на циклы, поэтика
Кучерявкина производит удивительно
целостное впечатление. Стихи перекликаются
друг с другом, объединенные общими
мотивами и мировосприятием, а субъект
остается самим собой, вопреки всем
метаморфозам окружающего.
Возникающее
с первых строк впечатление органичности
и естественности (простоты,
непосредственности, легкости, прозрачности
и проч.) тем не менее достигнуто с помощью
разнообразных художественных приемов,
которые однако завуалированы местами
под почти примитивистский текст:
Бил я муху, бил, бил,
А она, поди ж, летает.
Бьется, подлая,
жужжит,
Думы думать мне
мешает.
Кучерявкин
прибегает к сознательным ритмическим
сбоям в традиционных размерах: в стихах
либо образуются дополнительные слоги,
нарушающие метрическую гладкость
письма, либо, наоборот, каких-то слогов
«не хватает». Часто строчки, написанные,
например, ямбом, существенно отличаются
по длине друг от друга, что создает
характерную шершавость, угловатость,
дребезжанье, которые перемежаются вдруг
легкими, «пушкинскими» взлетами.
«Наивность» и «простота» здесь неотделимы
от просветленности. Пьянство — от
(сельской) идиллии. Субъект, целостный
и остающийся неизменным в стихах
Кучерявкина, — орфический хранитель
музыки, но и мудрец-простачок из деревни,
любитель выпивки и дружеских посиделок:
нередко стихи Кучерявкина оказываются
почти анакреонтической поэзией (правда,
пропущенной через абсурдистский фильтр
ОБЭРИУ) — веселой и жизнерадостной
лирикой, в шутливом и непринужденном
тоне воспевающей вино, любовь, дружеские
пирушки:
Щас на веранду как
побреду, поищу себе корку
К чаю горячему, книгу
раскрою
И день-деньской
дремать просижу над умильною речью
Автора старого с
птичьим лицом благородным,
С шелестящим и
трепетным именем…
А то, глядь, люди
наедут, вина привезут — и присядем
Разговоры плести у
костра под навесом
В саду, где яблони,
густо раскинув
Толстые ветки, стоят,
не шелохнутся, старые.
Так вот и лето ушло,
наконец…
Слово
«вино» встречается в тексте книги
одиннадцать раз: «вино да водка шепчутся
в портфеле», «стакан вина» (два раза),
«вина привезут», «утомленная вином»,
«вот вино», «бормочет красное вино»,
«попьем вина», «хмельное вино», «вино
кончается», «где ж вина теперь мне
взять». Слово «пьяный» и его производные
встречаются в книге двадцать четыре
раза: «нежная пьяная баба», «пьяная
деревня», «с утра чуть пьяненький»,
«пьяные сирены», «вечер вдохновенно-пьяный»,
«лицо, как небо, пьяно», «и пьянеет тихо
/ маленький поэтик», «пьяное движенье»,
«пьянеет город», «пьяный дуче», «пьяный
хоровод», «пьяные всюду по космосу
бегают», «пьяный рот», «пьяный поет на
полу телевизор», «да и я чуть пьян»,
«муха, пьяная от света», «мы, пьяные, и
птицы», «пьяная соседка», «сосед проходит
пьяный», «а то лежишь, как пьяный», «ты
пьян, поэт», «пьяные поэты», «пьяная
планета», «в пьяном сне».
В
поэзии «вино» и «опьянение» всегда
являются очень сильными образами, и у
Кучерявкина они тесно связаны с орфическим
истоком его творчества. Дело здесь не
только в дружеских застольях и традиционных
распитиях в кафе «Борей», где иногда
можно встретить Владимира Кучерявкина,
когда он приезжает в Петербург. Для
орфической поэзии охмеление является
одновременно и физическим, и метафизическим.
В древнем вакхическом культе, охмелев
телесно и духовно, греки созерцали мир,
краски в котором становились ярче,
контуры четче. Цивилизация отпускала
их, и мир превращался в странную смесь
страдания и радости. Культ Вакха породил
«энтузиазм» — духовное опьянение, когда
в человека вселяется Бог. Вера в
возможность такого рода слияния с Богом
проходит через орфизм и последующие
религии, вплоть до нетрадиционных версий
христианства, таких как хлыстовство.
Орфики стремились к «очищению» и слиянию
с Вакхом. И, вероятно, в стихах Кучерявкина
все это бесконечное вино и опьянение
также воплощают некое мистическое
начало, несмотря на то, что все «распитие»
помещено в контекст повседневности,
быта. И эта своего рода мистическая
тенденция, возможное орфическое прочтение
как-то незаметно прячется в его светлой,
радостной, в некотором смысле эмпирической
(исходящей из непосредственно наблюдаемого)
поэзии.
Лирика
Кучерявкина, что тоже сегодня редкость,
преимущественно не городская, а
деревенская (поэт живет в деревне
Усть-Волма Крестецкого района Новгородской
области, и многие стихи связаны у него
с этим топосом). Обращаясь к деревенскому
пейзажу, поэт создает своего рода
идиллию, в которой деревня с ее близостью
к природе и размеренным укладом предстает
местом более благодатным и подлинным,
чем каменный город с его толчеей и
борьбой за выживание:
Щас закрою очи —
И увижу: сад,
И над землей
Усть-Волмской
Аисты летят.
Или
в стихотворении «Еду из Петербурга в
Усть-Волму и обратно»:
«Позади, за горизонтом,
Я жену в избе оставил.
Я оставил крошку-сына
На брегах прекрасной
Волмы.
Еду, еду, друг мой
милый,
В Петербург, из камня
город,
Меж слепых людей
толкаться,
Добывать еду и
плакать».
Поэзия
Кучерявкина по преимуществу находится
в настоящем: в самых первых строках
многих стихов, как бы задающих поэтические
координаты, мы видим глаголы настоящего
времени: «солнце бегает», «пиджак висит»,
«горит костер», «день толкается»,
«деревья шепчутся», «скрипят ворота»,
«трясется в зеркале шофер», «женщина
спешит» и т. д. В корне лежит непосредственное
переживание того, что происходит прямо
сейчас, и часто какая-то конкретная
деталь, от которой поэт отталкивается
в своей художественной логике, и эта
деталь или переживание у него обрастает
сюрреалистическим мясом, раскрывается
во что-то неожиданное, парадоксальное,
выпуклое.
Умственное
конструирование здесь отсутствует:
никакая незримая стена не отделяет
субъекта стихов от мира, мир ломится в
поэта, и поэт открыт ему, а сама жизнь
(вплоть до самых неприглядных, нелепых
и смешных проявлений быта) оказывается
пронизана поэзией. Потому от книги
возникает ощущение прикосновения к
чему-то действительно живому. Эта поэзия
ничуть не теряет от впускания в себя
смешного, просторечного, нарочито
сниженного. Поэзией исполнено все: и
то, как лирический субъект проводит
день в деревне, и то, как он работает в
котельной, переводит книги, и как он
бьет муху, и как он ест щуку, при этом с
ней разговаривая:
Щука, щука, вкусная,
лежишь на тарелке.
Только что плавала,
вольная, а теперь вот не дышишь.
Вилкой тебя подыму,
понюхаю вволю и в пасть запихаю,
Такой вот голодный,
прожорливый, право.
И в
самих этих процедурах поэтизации мухи
и щуки, разговора с ними, в дополнении
реальности фантазией, в комизме и
самозабвенном опьянении мы видим
вещество поэзии как оно есть: в легкой,
радостной, редкой в современной поэзии
форме. Эта условная наивность поэзии
Кучерявкина позволяет нам увидеть
творческий, поэтический импульс, не
замаскированный подчеркнутым
профессионализмом, литературной
ангажированностью и прочими масками,
которые зачастую носят поэты (потому
принципиальна «деревенская» субъективность
Кучерявкина, не допускающая этих масок),
прикрывая ими детское, по-своему
примитивное, но самозабвенное чувство,
принуждающее творить. Кажется, Кучерявкин
— один из больших современных поэтов,
чья поэтика в своей органичности не
строится на потере мира. Скорее, его
стихи напоминают о восточным просветленном
отношении к миру, переживании его в
моменте, приятии его.
Непосредственность
поэтического восприятия, хорошее, дикое,
но доброе безумие, бесконечная подвижность
мира и неиссякающее удивление, сочетание
метафизического и сакрального с домашним
и теплым отводят Владимиру Кучерявкину
особенное место в современной поэзии:
эти шероховатые тексты, дружески
похлопывающие тебя по плечу, и их
простодушного, лукавого, мудрого,
страстного автора трудно представить
себе забронзовевшими, канонизированными,
хотя Владимир Кучерявкин заслуживает
этого не менее, чем другие замечательные
поэты его поколения (если вообще
какие-либо поэты этого заслуживают,
что крайне сомнительно). Поэзия Владимира
Кучерявкина на современной литературной
карте выглядит явлением очень
самостоятельным и не лишенным некой
маргинальности, хотя романтической
позы маргинального поэта Кучерявкин
чуждается и о своих «темных» коллегах
пишет не слишком лицеприятно:
Ох, я бы вам ответил,
пьяные поэты,
Темные поэты, сам от
них подальше —
Да страшится сердце,
и душа трепещет,
Как представлю рожи,
вопли их услышу.
На
фоне других поэтов своего поколения, в
частности, своих одногодков — Елены
Шварц и Александра Миронова и чуть более
старших Виктора Кривулина и Сергея
Стратановского, — Кучерявкин стоит
особняком и, может быть, является самым
непосредственным и жизнерадостным из
больших поэтов старшего петербургского
поколения, стихи которых в большей
степени были наполнены материей культуры
и предпочитали трагическую ноту. Помимо
очевидных сюрреалистов и ОБЭРИУ,
Кучерявкину близок Хлебников и почти
забытая Ксения Некрасова с ее напоминающими
наивную живопись необычными, яркими
стихами и детским доверием к миру. Из
современных коллег со стихами Кучерявкина,
пожалуй, можно в некотором смысле
поставить рядом творчество Дмитрия
Григорьева, тоже непосредственного,
органичного поэта, в чьих стихах
метафизическое переплетается с бытовым,
повседневным, домашним и который также
умеет и шутить, и быть серьезным.
Лирический
субъект Кучерявкина находится в
постоянном внутреннем полете, духовном
опьянении, окрыленности, пусть немножко
смешной, лишенной торжественности, он
принципиально не воспаряет высоко над
землей, как некоторые метафизические
поэты, чьих «рож» и «воплей» порой
страшится сердце и трепещет душа. Но
зато на этом низком, бреющем полете,
задевающем кроны деревьев, можно касаться
предметов, видеть удивительную
изменчивость мира и «шуршать по небу
утюгами». Видеть старуху, и поезд, и
нищего, и множество девушек, и муху, и
щуку, и уши, и хрена с велосипедом, и
милую землю.
Алла ГОРБУНОВА