ЖЕНСКОЕ VS. ПИСАТЕЛЬСКОЕ

*

ЖЕНСКОЕ VS. ПИСАТЕЛЬСКОЕ

Н. И. Петровская. Разбитое зеркало. Проза. Мемуары. Критика.

Составление М. В. Михайловой; вступительная статья М. В. Михайловой и О. Велавичюте;

комментарии М. В. Михайловой и О. Велавичюте, при участии Е. А. Глуховской.

М., «Б.С.Г. — Пресс», 2014, 900 стр.

Образ Нины Петровской известен нам в основном из воспоминаний мужчин, причем мужчин, так или иначе к ней неравнодушных. Вспомним, к примеру, мемуарный очерк Владислава Ходасевича «Конец Ренаты», которым открывается книга «Некрополь», где он пишет о Петровской как о типичной представительнице своей эпохи и вполне уничижительно отзывается о ее творческих возможностях: «Писательницей называли ее по этому поводу [по поводу самоубийства] в газетных заметках. Но такое прозвание как-то не вполне к ней подходит. По правде сказать, ею написанное было незначительно и по количеству, и по качеству. То небольшое дарование, которое у нее было, она не умела, а главное — вовсе и не хотела „истратить” на литературу». И далее: «Литературный дар ее был невелик. Дар жить — неизмеримо больше. <…> Из жизни своей она воистину сделала бесконечный трепет, из творчества — ничего. Искуснее и решительнее других создала она ”поэму из своей жизни”. Надо прибавить: и о ней самой создалась поэма». На первый взгляд пристрастность этого яркого очерка кажется несколько странноватой. Почему именно Нина Петровская становится как бы воплощением всех заблуждений и опасных очарований эпохи начала ХХ века? Почему именно ее образом начинается «Некрополь»? Откуда такая личная вовлеченность в тоне этих воспоминаний? Почему автор так подчеркивает типичность этой фигуры и тем не менее постоянно сбивается на какой-то излишне подробный психологический анализ?

Он же: «Нину Петровскую я знал двадцать шесть лет, видел доброй и злой, податливой и упрямой, трусливой и смелой, послушной и своевольной, правдивой и лживой. Одно было неизменно: и в доброте, и в злобе, и в правде, и во лжи — всегда, во всем хотела она доходить до конца, до предела, до полноты, и от других требовала того же. „Все или ничего” могло быть ее девизом. Это ее и сгубило. Но это в ней не само собой зародилось, а было привито эпохой». Снова речь идет об исключительном характере героини, который опять-таки оказывается не ее личной особенностью — ведь тогда надо было бы признать ценность всей ее личности, — а созданием эпохи. Ответ мы находим в мемуарных заметках самой Нины Петровской: да просто-напросто Ходасевич был долгие годы в нее безнадежно влюблен и так или иначе присутствовал в качестве пристрастного наблюдателя при всех основных событиях ее жизни. То есть очерк «Конец Ренаты» — это в какой-то степени заметки мужчины, обиженного невниманием женщины и пронесшего эту обиду почти через всю жизнь. Даже и после смерти личность Нины Петровской продолжает оставаться для Ходасевича так и не разгаданной до конца загадкой.

Есть и еще одно важное свидетельство — в своей мемуарной книге «Начало века» Андрей Белый тоже пытается рассмотреть характер Петровской и как-то определить ее личность: «Раздвоенная во всем, больная, истерзанная несчастною жизнью, с отчетливым психопатизмом, она была — грустная, нежная, добрая, способная отдаваться словам, которые вокруг нее раздавались, почти до безумия; она переживала все, что ни напевали ей в уши, с такой яркой силой, что жила исключительно словами других, превратив жизнь в бред и в абракадабру». Для Андрея Белого отношения с Петровской становятся чем-то вроде вызова, и не случайно он так подробно обращается в своей книге к той давней истории. Есть, кстати, у Нины Берберовой в книге «Курсив мой» следующий эпизод: «Однажды Ходасевич вернулся домой в ужасе: он три часа просидел в обществе ее [Петровской] и Белого — они сводили старые счеты: „Это было совершенно, как в 1911 году, — говорил он. — Только оба были такие старые и страшные, что я едва не заплакал”».

Белый также оставил и самый подробный портрет Петровской: «Самый облик ее противоречивый и странный: худенькая, небольшого росточку, она производила впечатление угловатой; с узенькими плечами, она казалась тяжеловатой, с дефектом: какая-то квадратная и слишком для росточку большая, тяжелая голова, казавшаяся нелепо построенной; слишком длинная, слишком низкая талия; и слишком короткие для такой талии ноги; то казалась она мешковатой, застывшей; то — юркала, точно ящерка: с неестественной быстротой; она взбивала двумя пуками свои зловещие черные волосы, отчего тяжелая ее голова казалась еще тяжелее и больше; но огромные карие, грустные, удивительные ее глаза проникали в душу сочувственно...»

Так кто же она, эта женщина, которую мужчины называли истеричкой, наркоманкой, психопаткой, полусумасшедшей? На этот вопрос как раз в полной мере и отвечает обширный том, в котором собрано все творческое наследие Нины Петровской. В книге «Разбитое зеркало» опубликованы ее рассказы — сборник «Sanctus amor» и те, что впоследствии выходили в периодике, статьи и очерки, которые она писала для газеты «Накануне», и рецензии из «Весов», «Золотого руна» и других изданий, а также мемуары. Из всех этих материалов вырисовывается образ совершенно другой женщины, ни капли не похожей на ту, что описана Белым и Ходасевичем. Наверное, лучше всего обрисовывают образ Нины Петровской именно ее «Воспоминания», несмотря на все их умолчания и пропуски. Это собственное свидетельство Нины Петровской об эпохе начала века представляется мне, пожалуй, наиболее ценным из всей книги.

В этих мемуарах мы видим хорошо обеспеченную молодую женщину, которая удачно вышла замуж за состоятельного адвоката. Однако сытая буржуазная жизнь ее вовсе не удовлетворяет. Петровская несколько раз подчеркивает свою безбытность, неумение сделать место, где она живет, настоящим домом, нелюбовь к мишуре и роскоши. То есть хорошо описанная Мариной Цветаевой оппозиция быт/бытие вообще не существует для Петровской: быт ее не интересует, только бытие. И самое главное — ей мало быть просто потребителем изысканных культурных ценностей. В начале мемуаров Петровская пишет о тоске и пустоте существования: «Помнится, приблизительно за год до возникновения книгоиздательства „Гриф” у меня необычайно обострилось томление по жизни, горькая тоска существования, где ничто не вызревает и не завершается, где каждый день с утра очеркивается сознанием ненужности, а вечером сводится к нулю, к пустоте, к небытию. Не хотелось писать, потому что не было литературных связей, и я не знала, кто стал бы меня печатать, — не хотелось даже и жить, потому что все встречи с людьми оказывались ничтожными и напрасными. И дни мои проходили точно под нелепым стеклянным колпаком, откуда мало-помалу выкачивают воздух». Однако с организацией издательства «Гриф» и началом участия в основных литературных событиях того времени жизнь самой Нины Петровской приобретает уже совершенно другое качество. Ее рассказы публикуются с 1903 года, самые первые публикации появились в альманахе «Гриф». Кроме того, она принимает активное участие в организации деятельности издательства «Гриф». Но важно то, что изменения в своей жизни она мыслит не в категориях литературной работы — быть может, временами скучной и неблагодарной, — а в категориях отношений с мужчинами, причем не просто мужчинами, а выдающимися поэтами и литературными деятелями. На мой взгляд, Нина Петровская обладала большим творческим потенциалом, но при этом мыслила сама себя не самостоятельной творческой единицей, а скорее объектом внимания талантливых мужчин. То есть на деле хотела самореализации через любовные отношения, потому что считала себя — вполне в рамках патриархальных гендерных представлений — изначально неполноценной.

В попытках обрести полноценность Петровская последовательно заводит романы с Бальмонтом, Белым и Брюсовым. Бальмонт оказывается персонажем в быту скорее комическим. Белый, видимо, не выдерживает полноты и накала этих отношений. И только Валерий Брюсов становится для Петровской равноценным и равноправным партнером в этом жизнетворческом эксперименте. Вот интересное свидетельство Андрея Белого о характере отношений Нины Петровской с мужчинами: «Она меня незаметно втянула в навязанную ею роль: учителя жизни; и укрепила в иллюзии думать, что я ей необходим, что без меня-де — погибнет она; так заботы о ней начинали незаметно переполнять мои дни, переполненные и так; заходы к ней учащались до почти ежедневного появления; беседы вдвоем удлинялись; казалось: из всех живых существ она одна только правильно понимала меня; она же не понимала, а преувеличенно отражала лишь то, чем я, таясь от себя, хотел себе казаться; но она отражала не меня одного, а — каждого, кто к ней приходил и сидел с ней вдвоем; многие из бывавших у нее в то время, не видя других ее посещающих и назидающих, в наивности полагали: она-де понимает только их; и понимает — единственно, неповторимо, чудесно; вероятно, все удивлялись, что, настроив ее на свой лад, при следующем посещении находили: „лад” был сорван; язык „Брюсова” насмешливо высовывался из нее и дразнил „Белого”; язык же „Белого” вытягивался „Брюсову”. Каждый ужасался ее „падению” с высот ей преподанного в провал чуждого мировоззрения; вероятно, иные, привлеченные к ней иллюзией доброго на нее влияния, так же, как и я, осознавали потребность „спасать” эту прекрасную гибнущую в истерике, самоотверженную душу». Фактически здесь описана жизнестроительская стратегия Нины Петровской, которая пытается реализоваться через отношения с яркими талантливыми мужчинами. Возможно, именно в этом и состоит причина неуспеха Ходасевича, чей творческий путь в те годы только начинался — еще не состоявшиеся поэты Петровскую совершенно не интересовали.

Конечно, в одном Ходасевич абсолютно прав — именно роман с Брюсовым стал для Нины Петровской ключевым моментом ее жизни и вершиной всех ее творческих устремлений. Именно через этот роман она на какое-то время становится полноценной личностью. Для Брюсова же ситуация была совсем иной. В самом начале знакомства Петровская его не интересовала, то есть как самостоятельная отдельная личность она была ему не нужна. И этот интерес появился лишь тогда, когда на ее изначальный облик как бы наслоились чувства других мужчин, особенно Андрея Белого, когда ее ценность была подтверждена и реализована через мужское отношение к ней. Нина Петровская — начинающий автор, робкая дебютантка из сомнительного альманаха — это одно, а женщина, находящаяся в мучительной связи с Андреем Белым, — совершенно другое. Причем, как видно из мемуаров самой Петровской, Брюсову пришлось приложить определенные усилия, чтобы ее завоевать, что, естественно, не могло не усилить его мужского интереса. Удивительно, что в отличие от мужчин, позволяющих в воспоминаниях о ней, в общем-то, вполне некорректные высказывания, сама Петровская обо всех своих любовных связях отзывается очень сдержанно. А ведь ей, безусловно, было о чем рассказать. Но нет, даже интригующие мемуарные заметки о Брюсове фактически заканчиваются на эпизоде их окончательного сближения. Эпизод этот, на мой взгляд, очень трогательный: «Я села в это кресло, озябшая собачонка, выкинутая на улицу из храма Элевзинских мистерий. Он встал передо мной на колени, и я положила ему руки на плечи. Никогда не забуду этого ощущения под пальцами, уже интимного, незабвенного уже, угловатые плечи под атласным сукном знаменитого сюртука. <…> Черный сюртук, пропахший насквозь моими духами и просоленный моими слезами о „невозможном”, однажды в негодовании вышвырнула на мороз жена его. Но, как всегда бывает в жизни, в трагедию вкрался комический элемент: она по ошибке выкинула старый, не тот!»

Прежде всего, на мой взгляд, именно «Воспоминания» свидетельствуют о том, что на самом деле Нина Петровская обладала не только вкусом, тактом и эстетическим чутьем, но и недюжинным талантом, который так и остался нереализованным. Более того, рискну предположить, что ни один роман ни с каким талантливым мужчиной все равно не смог бы удовлетворить женщину, которая могла бы писать сама и вполне, как мне кажется, имела шансы стать одной из важных фигур в русской литературе. В своих произведениях Петровская вовсе не напоминает истеричку. У нее наблюдательный глаз, вполне рациональный ум, хорошая динамика фразы и еще есть в текстах (разумеется, не ранних, а более поздних) особая легкость и уверенность, которые присущи только прирожденному прозаику. Ходасевич прав, когда пишет, что созданное ею незначительно, но абсолютно, на мой взгляд, не прав, когда утверждает, что она и не могла бы создать ничего значительного. Могла бы, если бы верила в себя и именно в себе искала способы творческой самореализации. Здесь представления об исконной женской роли как объекта, как средства, как жертвы, наконец, вступили в противоречие с ее собственными творческими возможностями.

По большому счету, написала Нина Петровская не так уж много. Из рассказов наиболее интересны поздние, написанные ею уже после отъезда за границу. Также очень неплохи статьи и очерки, публиковавшиеся в газете «Накануне», в которых Петровская рассматривает жизнь в Италии, в том числе и итальянскую литературу начала 1920-х годов — Петровская не считала себя эмигранткой, и потому ее описание жизни русских эмигрантов в Риме и Берлине имеет довольно-таки критический характер. В написанных ею рецензиях Петровская выступает вдумчивым и пристальным читателем со своей позицией и взглядом на литературу. Но наиболее ценными, как уже было сказано выше, мне видятся «Воспоминания», в которых представлен очень жесткий и трезвый взгляд на эпоху начала ХХ века. Достаточно ли всего этого для того, чтобы войти в учебники литературы? Наверное, нет. Тем не менее Нине Петровской удалось стать неотъемлемой частью истории литературы начала ХХ века, потому что без нее и без ее уникального жизнетворческого опыта наши представления о той эпохе были бы глубоко недостаточными.

Ну и напоследок хотелось бы отметить полноту и основательность данного издания, в которое вошли две большие обзорные статьи, посвященные судьбе Нины Петровской и отдельно ее деятельности как критика и рецензента, а также обширный и подробный комментарий.

Анна ГОЛУБКОВА