ТРЕТИЙ СОН

Хафизов Олег Эсгатович родился в 1959 году в Свердловске. Окончил Тульский педагогический институт. Прозаик, печатался в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов» и др. Автор книг «Только сон» (Тула, 1998), «Дом боли» (Тула, 2000), «Дикий американец» (М., 2007), «Кукла наследника Какаяна» (М., 2008). Живет в Туле.

Олег Хафизов

*

ТРЕТИЙ СОН

Рассказ

Всю жизнь меня преследуют три сна. В первом мне объявляют, что новым указом правительства всем велено идти в школу и доучиваться. Напрасно уверять, что я давным-давно закончил школу и получил аттестат, а после этого еще и диплом о высшем образовании. Все это не считается. И вот я такой, какого вы перед собою видите, захожу в фойе школы, по которому носятся ребятишки, нахожу на втором этаже свой десятый «А» и усаживаюсь за парту вместе с моими одноклассниками в самом их юном, привлекательном виде, а не такими, как я видел каждого из них в последний раз.

Идет урок математики, самого непонятного из всех предметов. Я не в состоянии решить ни одной задачи и даже не могу из-за близорукости разобрать крошечные значки, которыми испещрена доска. Итак, я проваливаю контрольную работу и, следовательно, не получаю документа об образовании. Проснувшись от тоски, я еще некоторое время остаюсь в уверенности, что это происходит наяву. И лишь постепенно, приходя в себя, испытываю облегчение. Все это неправда: давным-давно нет никакой школы, никаких учителей, никакой математики, да и мой аттестат даром никому не нужен.

Второй сон — физиологический. Мне хочется в туалет, я подбегаю к кабинке, дергаю ручку, но там заперто изнутри. Кажется, для пользования ею надо опустить в прорезь монету, которой у меня нет. Подземная общественная уборная отчего-то занята любопытными женщинами, и при них неудобно. За углом нахожу какие-то заросли, но и здесь меня видно со всех сторон, да еще какой-то благородный прохожий делает мне замечание. И так до тех пор, пока не просыпаюсь и не отправляюсь в туалет на самом деле. Смысл этого сновидения, особенно характерного для тех ночей, когда не работает отопление, я думаю, не требует особого толкования. Просто-напросто я пока не хожу под себя.

Ну а третий мой сон про собаку.

Я был женат несколько раз, но только первый мой брак продолжался относительно долго, более-менее напоминал «ячейку общества» и привел к появлению ребенка. Вернее, он был вызван нежелательным зачатием сына.

Чего ожидать от брака «по залету», до которого нечаянно докувыркались двое студентов, не интересующихся ничем, кроме модных тряпок и развлечений? Я доучивался на последнем курсе, жену мою из института выгнали за пропуски. Мы жили в отдельной комнате коммунальной квартиры с общей кухней, ванной, уборной и вредной соседкой. Эта женщина трудной судьбы вначале перед нами лебезила, а затем принялась пакостить всеми мыслимыми способами, какие только может изобрести зловредный бабий ум при таком круглосуточном занятии. Со своей стороны и мы подстегивали эту «холодную войну» тем, что часто собирали у себя буйные компании. Да к тому же моя жена умудрилась в таком неподходящем положении завести собаку, потому только, что в том сезоне вошли в моду американские кокер-спаниели, а ее подруга, ярая собачница, предложила взять почти бесплатно бракованного щенка не совсем правильного окраса.

Собака напоминала бегающую палевую рукавичку с тремя яркими черными пуговицами на месте носа и глаз. Она постоянно ела, просила или искала еду, обшаривая носом и подметая ушами округу, подобно пылесосу, и пожирая все найденное, включая и съеденное до нее. Собака была ласковая и глупая. За все время нашего совместного проживания она издала лай всего несколько раз и ни разу никого даже не попыталась укусить. Я назвал ее, точнее — его, в честь моего любимого артиста — Леннон. И надо ли говорить, что, к моему огорчению, во дворе его тут же переименовали в Ленина.

Наверное, я недостаточно дрессировал моего Леннона, да к тому же часто забывал или ленился его выводить. Поэтому он как-то особенно долго не приучался «делать дела» во дворе, и позднее, будучи уже достаточно взрослым, нет-нет да и умудрялся подгадить под самую дверь нашей соседки, словно нарочно издеваясь над ней. Однажды, когда она напекла блинов и забыла прикрыть дверь на кухню, я вернулся с занятий и с ужасом увидел, как Леннон медленно выползает (а не бежит вприпрыжку) мне навстречу, раздутый, словно удав, только что проглотивший корову. Этот карманный песик, размером с кошку, умудрился слопать целое блюдо блинов.

У нас тогда уже родился сын, и я как раз гладил на раскладной доске сырые пеленки, когда соседка ворвалась в нашу комнату и стала вопить что-то насчет суда, возмещения убытков, выселения, истребления и тому подобных мер, которые она собирается применить. Мне вздумалось метнуть в нее утюг. Но соседка находилась от меня на расстоянии нескольких метров, и я рассудил, что могу промахнуться. Лучше подойти поближе, прихватить эту женщину за пегие власы и уж после, наверняка, прижечь утюгом ее лицо в его простой оправе.

Я не вымолвил ни слова, но соседка словно прочитала мои мысли и, едва я тронулся в ее направлении, покинула комнату.

Тем временем Леннон начинал поскуливать и юлить возле ног, понуждая меня к прогулке. Я сложил горячие пеленки, обулся и отправился его выгуливать в надежде попутно перехватить пару кружек пива вдали от семейного очага.

Здесь-то и случись тот казус, который, насколько я понимаю в психологии, стал прообразом одного из самых навязчивых снов моей жизни, а может — и всей последующей жизни вообще.

Накануне вечером я посетил с друзьями кабак, и мне там дали под глаз. Зрение у меня и так было отвратительное, теперь же, скрывая фингал, я взамен своих разбитых очков напялил темные солнечные окуляры без диоптрий. Добавьте сюда некоторую напряженность движений, присущую людям не похмелившимся, собаку, влекущую меня за поводок, и вы, пожалуй, не удивитесь, что навстречу мне, молодому, здоровому парню, выбежал какой-то сердобольный гражданин — и перевел за руку на другую сторону улицы.

Этот случай показался на редкость забавным и вошел в постоянный репертуар моих застольных баек, вбившись в память именно в таком виде, как я его изложил. Представляете, я — и вдруг — слепой инвалид! Забавно, не правда ли?

Ха. Ха. Ха.

Угрозы соседки на этот раз оказались не голословными. Она действительно написала заявление в милицию о том, что мы проживаем незаконно на занимаемой нами жилплощади, не соблюдаем санитарно-гигиенических норм, злоупотребляем спиртными напитками, ведем аморальный образ жизни, похищаем принадлежащие ей продукты питания и содержим домашнее животное, не прошедшее прививки, но тем не менее наносящее укусы окружающим. То есть написала всю правду, за исключением того, что Леннон кусается.

Участковый инспектор вынужден был отреагировать на данный сигнал. Явившись к нам, он сразу обнаружил вместо страшных громил и алкоголиков интеллигентную студенческую семью, а вместо злобного волкодава — плюшевую игрушку. Однако, с точки зрения юриспруденции, старуха была в своем праве. Мы действительно проживали без прописки, договора аренды или каких бы то ни было легальных оснований. Звуки музыки действительно разносились из нашей комнаты после двадцати трех часов. Принадлежавшее нам домашнее животное не имело при себе документов о прививке. И, самое главное, как на заказ, оно напустило лужу под самые милицейские сапоги, напуганное громким голосом и резким запахом пришельца.

Пытаясь отделаться от кляузницы, инспектор настоятельно рекомендовал мне как можно скорее оформить все необходимые документы с хозяйкой комнаты, а пока по крайней мере избавиться от Леннона, чтобы старуха не обратилась в суд.

— Продай его, что ли… — посоветовал участковый не для протокола.

Легко сказать — продай. Леннон потому именно и достался нам, что был бракованным, то есть не имел родословной и не обладал коммерческой ценностью. Взять его даром тоже никто не хотел. Собачьего приюта в нашем городе не было. А между тем какая-то новая, медицинская подруга, появившаяся взамен собачницы, вбила моей жене в голову, что содержать собаку в доме, где живет грудной ребенок, вредно и даже опасно. Что это чревато травмами, лишаями, инфекциями и иными бедами.

Словом, весь мир, начиная с правоохранительных структур и общественности и заканчивая собственной моей женой, ежедневно, ежеминутно требовал, чтобы я немедленно избавился от собаки, если мне дорога жизнь ребенка. Жизнь ребенка или собака — вот как ставили передо мной вопрос.

Думайте обо мне что хотите. Я и сам порою удивляюсь, вспоминая некоторые мои поступки в прежней жизни. Но если бы я никогда не совершал ничего плохого, то и не имел бы представления о добре. То есть знал бы о нем понаслышке, как лектор общества «Знание» о половых извращениях древних греков. Словом, я решил поддаться давлению и избавиться от Леннона. Но как?

Привязать его к дереву и расстрелять из ружья я не мог, поскольку у меня не было ружья и я не знал в городе такого места, где можно из него незаметно выстрелить. Повесить на шею камень и утопить, как Муму, тоже отпадало. У нас нет подходящего водоема, у меня нет, как у Герасима, лодки, чтобы отплыть подальше от берега, и кругом, как в моем роковом сне № 2, постоянно снуют любопытные люди. Более изощренных способов убийства я не рассматривал.

Оставалось поступить, как те господа, которые купили модную собаку напоказ, а затем поленились за нею ухаживать. Наверное, вам приходилось встречать где-нибудь в пригородном дачном поселке одичавшую, отощавшую, заросшую борзую или колли чистых кровей? И вы недоумевали: каким же должен быть тот урод, прогнавший столь благородное и, должно быть, дорогое животное?

Этот урод был я.

Я сел в автобус, идущий на другой конец города, забрался на пустырь за сараями, привязал Леннона к какому-то колышку и ушел. Утром Леннон, свалявшийся от грязи и покрытый репьями, сидел у дверей нашей квартиры. Выдернутый колышек влачился за ним на поводке.

В другой раз я отвел Леннона к длинной кирпичной стене, окружающей старинное кладбище в центре города. Перебраться через эту стену можно только встав на чьи-нибудь плечи. Однако Леннон перебрался и вернулся домой, прихрамывая на переднюю ногу.

В третий раз я решил действовать наверняка.

Неподалеку от того квартала, где мы проживали, в низине, находился железнодорожный переезд со шлагбаумом. Вереницы машин ожидали здесь очереди, пропуская бесконечный состав. Или, наоборот, какой-нибудь товарный поезд загораживал пешеходам проход через рельсы до тех пор, пока семафор не покажет зеленый свет. Прогуливаясь вдоль железнодорожного полотна, я дождался, пока такой поезд тронется и начнет разгон, а затем, осмотревшись и собравшись с духом, метнул взвизгнувшего Леннона в приоткрытую створку товарного вагона.

Где-то он остановится в следующий раз: в Москве, в Свердловске, во Владивостоке? А может, Леннон до сих пор трясется в темном вагоне, мчащемся вокруг Земли?

Ночью мне привиделся сон.

Во сне я видел себя, как в кино, со стороны, но чувствовал по-настоящему, изнутри. Я был слепым стариком в темных очках, и Леннон — мой пес-поводырь — водил меня по вагонам московской электрички. Я играл на баяне и пел эстрадные песни, и пассажиры, умиляясь очаровательной собачке, кидали мелочь в привязанный к мехам пакет. Помнится, я еще удивлялся тому, как ловко у меня получается играть на баяне, чему я никогда не учился.

Переходя в следующий вагон, мы попали в тот шаткий, жуткий переход в виде гармошки, которого так боишься в детстве. Руки мои были заняты баяном, мешком и тростью, так что я не мог даже держаться за гофрированные стены. К тому же я был слепой и ни черта не видел из-за мутных очков. От рывка поезда я падаю на колени. Когда же я выбираюсь из этой болтанки, со мною нет ни баяна, ни денег, ни собаки.

Я понимаю, что Леннон нарочно завел меня в этот поезд, чтобы здесь бросить. Я перехожу из вагона в вагон в поисках Леннона, а поезд увозит меня все дальше в неизвестном направлении. Я понимаю, что мне необходимо выйти и пересесть обратно. Я подхожу к дверям электрички, поезд замедляет ход, приближаясь к какой-то станции, створки двери вот-вот со стуком распахнутся… и я просыпаюсь в уверенности, что все виденное — правда. Более реальная, чем то непонятное место, где я пробудился.

Этот сон имеет тысячи вариантов. Иногда это не поезд, а гостиница в незнакомом городе. Леннон выводит меня на прогулку и удирает на незнакомой улице. Иногда это огромный дворец с бесконечной анфиладой комнат, заменяющих здесь вагоны, и я ищу Леннона, переходя из комнаты в комнату, из коридора в коридор. Иногда на перроне вокзала Леннон запрыгивает от меня в проходящий поезд, оставив вечно блуждать на ощупь в этом толкучем, неуютном, проходном месте. Метро, пароход, карета, какой-то педальный автомобиль диковинной конструкции, самолет, дирижабль, подводная лодка… Лондон, Коктебель, Питер, Москва… Только суть этого навязчивого видения всегда одна: Леннон заводит меня в страшное, незнакомое место и бросает. Я пытаюсь найти обратный путь, блуждаю с места на место и в тот самый момент, когда остается последний шаг, всегда просыпаюсь.

Иногда я вижу этот сон каждую ночь. Иногда не вижу неделями, месяцами и даже годами. Он меня не то что пугает, а как-то томит. Я предпочел бы от него избавиться, но теперь это решительно невозможно. Ведь с некоторых пор я, как Чжуанцзы в известной притче, уже не понимаю, когда я вижу бабочку во сне, а когда снюсь бабочке.

Подлые поступки, которые люди совершают из выгоды, редко приводят к желаемому результату. Часто они выходят для них бесполезными и даже вредными.

С собакой или без нее, из той квартиры нас все равно выгнали. После коммуналки мы сменили еще не одно жилище, жили в кривой избе с печкой, у родственников, у знакомых, у бешеной тещи, и, забегая вперед, признаюсь, что за всю жизнь у меня так и не было собственной комнаты, собственного стола и собственного дивана, с которого меня, при желании, кто-нибудь не мог бы согнать.

С Ленноном или без него, а моя семейная жизнь пошла наперекосяк. Я только и делал, что сходился или расходился с первой женой, в зависимости от бытовых обстоятельств. Однажды, из каких-то замысловатых юридических соображений, мы даже умудрились повторно оформить свой брак — бывает же такое, и не только в идиотских фильмах.

В те разбойные годы, когда было принято добывать деньги любыми мыслимыми способами, она увлеклась торговлей самодельной водкой, то есть разбавленным дрянным спиртом с примесью черт знает каких психотропных химикалий, называемым в народе «максимкой». От этой «максимки», которую она продавала круглосуточно через откидное оконце в бронированной двери, спилась, ослепла, обезножела и перемерла половина микрорайона, зато моя жена, как говорится, здорово поднялась, купила иностранную машину, меха, бриллианты и ходила барыней.

Впрочем, недолго.

Она и раньше была любительница выпить, теперь же, когда ее квартира была до потолка заставлена ящиками с водкой, она выжирала не менее двух бутылок в день. Довольно скоро она оскотинилась и спустила все свои сокровища. Ее квартиру несколько раз грабили, ее связывали и избивали, но вряд ли насиловали, поскольку к тридцати пяти годам она выглядела на все шестьдесят. Пустившись по дурости в какую-то рискованную аферу, она лишилась и квартиры. Затем она куда-то пропала. Все решили, что она с любовником сбежала от долгов и прячется где-то за границей. Но как-то весной меня пригласили в милицию, и я опознал ее разложившиеся останки по одной примете, о которой предпочитаю умолчать.

Насколько я знаю, в милиции такие трупы, обнаруженные по весне, когда сходит снег, называют «подснежниками».

Ха. Ха. Ха.

Мой сын не заразился от Леннона лишаем. Он вырос вполне здоровым и достаточно развитым, и я бы трижды сплюнул через плечо, если бы теперь это имело какой-нибудь смысл.

Однако годам к пятнадцати он сделался вполне сформировавшимся наркоманом. А еще года через два сидел на игле уже бесповоротно, бросил техникум, нигде не работал и не учился и все свободное время проводил в казино и павильонах игровых автоматов. Несколько раз он проигрывал крупные суммы, к нам являлись какие-то таинственные уголовные посланцы, и мы собирали деньги, чтобы его не прирезали.

Как-то ненароком я узнал от знакомого наркомана, что эти сказки придумывал он сам, а мнимыми кредиторами были его же приятели, с которыми он прокалывал наши сбережения. Мы наложили на его операции эмбарго и не давали ему ни гроша, несмотря на все его мольбы, истерики и угрозы. И вот однажды вечером он сел в такси, ударил таксиста ножом под сердце и забрал всю его жалкую выручку — рублей пятьсот, а может, пять тысяч — я не помню, какой тогда был курс доллара.

Это был первый, но не последний срок нашего сына. В тюрьме он заразился ВИЧ-инфекцией и пережил свою мать всего на два года. ВИЧ, как известно, это вирус иммунодефицита человека, не собаки. И Леннон здесь ни при чем.

Однажды, вскоре после гибели моей бывшей жены и незадолго до смерти сына, я возвращался сильно пьяный с новогодней вечеринки из тех, что называю «кооператив». И вот, когда я, шатаясь и падая, пробирался к дому с этого «кооператива», меня остановил патруль милиции из трех человек с собакой.

Говорят, что после сотрясения мозга от сильного удара по голове человек в состоянии вспомнить последнее событие лишь за пять минут до нанесения удара. Это трезвый человек. Я же был, повторяю, пьяный.

После того как я, избитый и ограбленный, очнулся в реанимации, меня опрашивал дознаватель, которому хотелось одного — поскорее оформить и закрыть дело. Я лишь приблизительно мог предполагать, когда и где происходило это нападение — если это было нападение, а не я сам грохнулся об лед и растерял свои вещи, как остроумно предположил детектив.

Впрочем, даже если бы я помнил все подробности этого происшествия, я бы все равно не смог опознать разбойников. От ударов сапогами у меня были сломаны два ребра, выбиты передние зубы и свернут нос. А еще я ослеп. Я надеялся, что временно, но оказалось, что навсегда.

Несколько последующих лет моей жизни можно описать единственным словом — ИНВАЛИДНОСТЬ. Включая бесконечный, изнурительный, а затем и привычный, сносный процесс оформления, ожидание почтальона с деньгами в определенный день и час каждого месяца и, главное, новый статус дармоеда, которого терпят лишь по обязанности.

Теперь я проживал в крошечной конуре без окон, так называемой кладовке, где помещалась только кровать, от одной стены до другой в ширину можно было дотянуться руками, а в длину — пальцами рук и ног. Этакий гроб с напуском. К тому же эта келья была наполовину завалена барахлом, которое обрушивалось при каждом неосторожном движении. Подобно кафкианскому насекомому, я выползал из моего укрытия лишь тогда, когда на дежурство уходила тетка. И заползал обратно перед ее возвращением. Для того чтобы не слышать мерзких звуков телевизора и болтовни родственников, я надевал наушники плейера с записью какой-нибудь книги или затыкал уши мягкими, почти бесполезными пробками, называемыми беруши.

Однако и при таком существовании происходят с человеком события не менее важные, чем для какого-нибудь вельможи покупка острова или перевод очередного миллиарда на тайный счет.

В головах моей койки стоял картонный футляр с баяном, служивший мне одновременно ночным столиком и обеденным столом. Здесь я хранил мой плейер, ножницы для ногтей, зубочистки и другие необходимые предметы, и сюда же два раза в сутки ставили мой корм. Этот баян остался от моего покойного дяди, который, бывало, доставал его по пьянке раза два в год, брал на нем несколько стонущих аккордов песни «Раскинулось море широко» и убирал обратно.

Однажды я решился взять в руки этот пыхтящий инструмент, попробовал извлекать из него какие-то кошачьи звуки, подбирать простенькие мелодии и, наконец, напевать любимые песни, нажимая на кнопки в более-менее созвучных местах. Дошло до того, что я не просто создавал некий шумовой фон своему пению, но и выводил нечто вроде небольших сольных партий. И вот мое музицирование услышала тетя, незаметно задержавшаяся дома в неурочное время.

Тетя стала убеждать меня в том, что я пою довольно хорошо и, во всяком случае, не хуже тех уличных рапсодов, которые занимаются этим в подземных переходах. Так почему бы и мне не попробовать то же — не ради денег, но для того, чтобы как-то оживить мое существование, чтобы ВОСПРЯНУТЬ.

Я возражал, что учился на инженера, а не на нищего, но призадумался. В самом деле, чем слепой уличный певец хуже любого другого, зрячего музыканта, которого нищим никто не считает? И чем музыкант, зарабатывающий на улице, презреннее того же артиста, играющего в ресторане, клубе или концертном зале?

Как всегда, мою судьбу решил случай.

Насколько мне известно, в нашей стране существует всего один официальный питомник собак-поводырей да еще какой-то, менее официальный. Даже если допустить, что этим делом где-то занимаются какие-то отдельные частники, энтузиасты или волонтеры, все равно совершенно ясно, что подавляющему большинству инвалидов первой группы и мечтать не приходится о таком четвероногом навигаторе и пособии, полагающемся на его содержание. Занимая очередь на собаку, я предполагал, что для такого неудачника, как я, это событие не более вероятно, чем получение Нобелевской премии. Однако и Нобелевские премии иногда достаются случайным болванам.

Тетя не возражала, чтобы у нас жила собака при условии, что я буду ее выгуливать, вернее — что она будет выгуливать меня. Я прошел курс обучения и при помощи инструктора проложил маршрут, которым собака будет водить меня к тому подземному переходу, где я буду музицировать. Несколько раз, без особых приключений, я прошел по заученному маршруту с провожатым и один. Настало утро моего первого рабочего дня и, предположительно, новой жизни.

Моего нового пса звали Кэнон, и он безошибочно откликался на похожее имя Леннон. Он был кем-то вроде не очень породистого ретривера и представлял собой почти точную копию прежнего Леннона в масштабе десять к одному.

В правой руке я держал трость, в левой — специальный поводок в виде ручки от пулемета «максим», к которому был жестко прикреплен этакий собачий лифчик. Баян висел на брезентовом ремне через плечо. Погода была хорошая, без грязи и луж.

Мы легко преодолели первый, спокойный переход через улицу, где водитель обязан щадить даже зрячих пешеходов. Я чувствовал на себе удивленные и, пожалуй, брезгливые взгляды. Какой-то ребенок спросил какого-то взрослого: «Глянь, чего это он?» Наверное, ему ответили гримасой или жестом.

Далее шел довольно долгий путь улицей, посреди которой дорожные строители устроили завал, но мы его успешно обогнули по газону. Наконец мы добрались до светофора на главном проспекте, по которому машины мчались, как бизоны, стремительным, непрерывным потоком. Даже и зрячие пересекают это место торопливо, толкаясь и тесня друг друга, пока не вспыхнет красный свет. Здесь часто возникали автомобильные пробки, машины забирались на самую «зебру», и, словом, если я чего-то и опасался, то именно этого участка.

Леннон остановился как вкопанный, ожидая нужного сигнала, вернее, того общего движения, которое начнется при нужном сигнале. Зеленый свет не загорался очень-очень долго, у меня даже возникло подозрение, что светофор не работает. Однако «зеленый» зажегся, и толпа тронулась. Кто-то нечаянно меня толкнул и, заметив свою оплошность, извинился. Где-то ближе к середине меня деликатно взял под локоть какой-то сердобольный господин.

— Вам помочь? — справился он.

— У меня уже есть помощник, — отвечал я бодро.

Мне оставалось проехать три остановки на любом троллейбусе. Нужное место находилось всего за пять шагов от остановки. Судя по пробным переходам, это было так легко, что я несколько расслабился. Занесся я.

Ха. Ха. Ха.

Дальнейшее вижу как бы со стороны. Вот я пробираюсь на выход, тесня робеющих пассажиров, со своей клюкой, коробом и лохматой собакой на скобе. Троллейбус какой-то архаичной конструкции, весьма редкой в наше время — из двух половин, соединенных гофрированной «гармошкой». И вот, на этой самой неустойчивой «гармошке», при повороте…

Какой-то зверской силы таран бьет по троллейбусу, словно «Титаник» налетает днищем на айсберг. Пассажиры валятся друг на друга с жалобными стенаниями и матерщиной, как поставленные рядом костяшки домино, по которым щелкнул пальцем шалун. Подо мною бьется напуганное существо, по мне карабкается другое. Но я, кажется, вполне здоров и даже не очень ушиблен.

Народ поднимается с колен, проклиная неведомых злодеев, которые «совсем уже с ума посходили», но нимало не радуясь спасению. Мои очки, палка, гармошка — все разлетелось в разные стороны, а в руке одна бесполезная железная держалка от собаки. Леннона и дух простыл.

— Люди добрые! Где моя собака? — кричу я в ужасе.

— Да не было тут никакой собаки! — отзывается один голос.

А другой уточняет:

— Упрыгнула в переднюю дверь.

Я прошу, требую, умоляю водителя, чтобы он остановился и выпустил меня. Но это не положено, он не имеет права высадить меня посреди проезжей части, под колесами несущегося потока машин.

— Строго на остановках, — говорит он, а затем, человечнее: — Да найдется, он ведь ученый, прибежит.

— Если не раздавило, — уточняет женский голос.

Ту сотню шагов, что отделяла нас от остановки, троллейбус продвигается короткими рывками по два-три метра. Это рваное движение продолжается десять, двадцать, сорок минут, и мой Леннон вполне мог убежать на другой конец города. И все же это кончается, как все плохое и все хорошее. Кто-то косо напяливает мне на лицо очки, другой сует в руку костыль, третий вешает на плечо громоздкую бандуру.

— Тихонько, здесь порожек.

Дверь распахивается, обдает меня ветром и хлопает по лбу. Я просыпаюсь. Три скулящие собаки юлят передо мною по ковру и, подпрыгивая, толкают в лицо мокрыми, холодными носами. Несколько секунд я не вполне понимаю, где я и что на самом деле происходит. Но вот наконец доходит: я вижу перед собой комнату. Рядом уютно посапывает моя теплая женушка, не та, а настоящая. Это был типичный сон номер три. А теперь — пора выгуливать нашу свору спаниелей: Пола, Джорджа и Ринго.