В ИЗНАЧАЛЬНЫЙ ПЛАМЕНЬ

Куллэ Виктор Альфредович родился в 1962 году на Урале. Поэт, переводчик, комментатор собрания сочинений Иосифа Бродского. Лауреат литературных премий. Автор двух поэтических книг. Живет в Москве и Санкт-Петербурге.

Виктор Куллэ

*

В ИЗНАЧАЛЬНЫЙ ПЛАМЕНЬ

Над книгой Владимира Варшавского

«Незамеченное поколение»

Рука вычерчивает профили

живых и мёртвых, вставших в ряд.

А кто мы: бездари ли, профи ли —

попозже время не соврёт.

Всех, кто чудил, ломая грифели,

передоверив жизнь письму,

не чуя приближенья гибели,

по одному — я обойму.

Восшедших на костёр безвестности —

соблазнам дня наперекор —

чтобы войти в состав словесности,

в её подзол. В её позор.

О чём — башку укутав войлоком,

чтобы не слышать внешний бред,

мы пели — толковать филологам.

А смерти нет.

* *

*

Усадьба крест-накрест забита,

и плесень ползёт по фасаду.

Вся роскошь ушедшего быта

досталась вишнёвому саду.

На сцене смеркается — это

чадит уходящая эра.

И здесь не подвижки сюжета

существенны, но — атмосфера.

Мы всё ещё смотрим на сцену

со смесью тоски и смиренья,

забыв несуразную цену,

что платим за это варенье.

Елизаветинцы

У юности — зерцало.

У зрелости — горнило.

Всё это отрицало

бумагу и чернила.

Империю растащат…

Но будут несравненны

воителей блестящих

корявые катрены.

* *

*

Он ненавидел слово «раб»

и был растерзан вскоре,

а нам задуматься пора б,

что по уму — и горе.

Без горя суетливый ум

силён лишь потешаться.

И не с кем по пути в Арзрум

хотя бы попрощаться.

* *

*

Ночь начинается под утро,

когда отсутствует Луна,

а небо дочиста продуто

и каждая звезда видна.

Лиловым, розовым, зелёным

горит раскинутая сеть.

Я видел звёзды над Ольхоном.

Теперь не страшно умереть.

* *

*

Буквам, вышедшим из-под пера,

вероятно, вскоре предстоит

ощутить, что кончилась игра —

и вернуться в отчий алфавит.

Сколько ни понаписал херни —

так и не сумел поверить в свет…

Пусть моя любовь тебя хранит

даже там, где утешенья нет.

* *

*

Жизнь приближается к нулю,

а я ещё тебя люблю.

Когда сойду на минус,

переступив черту,

и пасть оскалит Минос —

свободу обрету.

Ан в царствии теней

любовь ещё сильней.

* *

*

Всё проходит — и это пройдёт,

хоть и кончилось не по-людски.

Время — это такой антидот

от непереносимой тоски.

Пусть без разницы станет жмуру,

чей теперь украшаешь гарем —

я в тебе никогда не умру,

даже если забудешь совсем.

* *

*

Какая печальная нота

в мелодии этого лета.

Протянешь ладонь — и природа

тебе снизойдёт до ответа

нечаянной каплей, листвою,

пусть даже помётом пичуги.

За всё воздаётся с лихвою

слепцу и пьянчуге.

* *

*

Вроде дорос до Толстого.

Надобно бы перечесть.

Самодостаточность слова

сдулась в голимую жесть.

Облако, Озеро, Башня

неподражаемы — но

всё же насущнее пашня,

где прорастает зерно.

Ходики

Под старость мы все охотники

обожествлять ритуал.

У бабушки были ходики —

как же я их обожал!

Едва потянешь за цепку —

и время очнётся от сна,

чтоб закрутить, как щепку,

мечтательного пацана.

Бредовое, никакое —

сколь хошь его заводи.

Кукушечка накукует

бессчётно лет впереди.

А нынче, кряхтя над пожитками,

гадаешь: сколько ещё.

И время кристаллами жидкими

ведёт обратный отсчёт.

* *

*

По-прежнему собачимся упрямо

и рассуждаем каждый о своём.

О Господи, как молодеет мама,

когда доводится побыть вдвоём.

Она всё чаще куксится некстати

и забывает давешнюю речь.

Я постарел, когда не стало бати.

Теперь — лишь охранить и уберечь.

* *

*

Среди тех, кто был мною любим,

мёртвых больше уже, чем живых,

но всё чаще — инстинктом слепым —

ощущаю присутствие их.

Столько лет уже нету отца.

Я подолгу беседую с ним,

потому что любовь мертвеца

помогает держаться живым.

* *

*

Облако кучевое

в омуте синевы.

Осень, и всё живое,

вплоть до иссохшей травы,

тянется к солнцу. Ты же

привык оставаться в тени.

Тихо. Ещё тише —

собственный сон не спугни.

* *

*

Сперва я был из красной глины.

Потом, с разрывом пуповины,

латал творения прорехи.

Творил наряды и доспехи.

Затем из Света и из Слова

слепилась новая основа —

неуязвимее кристалла.

И вот меня совсем не стало.

* *

*

На что надеешься, стилист,

в бою с практичной сворой?

Ведь даже чистый белый лист

тебе не стал опорой.

Крошится под ногою наст,

как логика абзаца.

Так женщина опять предаст,

чтоб после оправдаться.

Selva oscura

Сбито дыхание, пот ледяной

каплет со лба,

а оглянуться на страх за спиной

воля слаба.

Воздух тяжёлый и вязкий как клей —

липнут глотки.

Я человек, и бежать от зверей

мне не с руки.

Каждое чадо свершает к Отцу

собственный путь.

На полпути или ближе к концу —

впрочем, не суть —

прежний насмешливый молокосос

и баловник,

кажется, я до молитвы дорос,

к стопам приник.

Прежде, чем демоны заполонят

душу мою,

Господи, дай попущенье понять

волю Твою.

Дай разуменья исполнить её

честно, а там —

Суд, преисподняя, небытиё —

выберешь Сам.

* *

*

За поворотом я увидел небо,

и оставалось лишь идти на свет…

Сто раз себе твердил, что смерти нет —

и растерялся. Так она нелепа,

обыденна, практична, бытова,

хоть падка временами на причуды.

Прожорливее крохотной печурки.

Мы для неё — законные дрова.

Какие бы ни строили мы планы,

как ни делили славу и позор —

плоть претворится в низменный подзол,

а дух вернётся в изначальный пламень.

Гудит ненасыщаемая печь.

Огонь своими увлечён делами.

А согревать он будет или жечь —

итог того, кем ты вступаешь в пламя.