ГЕРОЙ ПОЛТАВЫ

*

ГЕРОЙ ПОЛТАВЫ

Иван Волков. Мазепа. Поэма. М., «ОГИ», 2014, 80 стр.

Историческая поэма Ивана Волкова вышла в конце 2014-го в новой поэтической серии издательства «ОГИ». Серия называется «без названия» и выделяется старомодными узорчатыми обложками (художник Андрей Рыбаков). В узор этой обложки вплетен герб гетмана Ивана Степановича Мазепы, т. н. «Курч»: библейский вилочный крест в форме греческой буквы Y, утвержденный на якоре, со звездой и полумесяцем по сторонам.

В первых (немногочисленных пока) рецензиях на эту книгу, вернее, в первых ее представлениях основной акцент делается на выбранном автором поэтическом роде: в наше непростое время — говорят нам — поэт взошел на столь редкий и неподъемный жанр как поэма, более того — поэма историческая. И в этом видится если не отдельная заслуга, то по крайней мере зачетная смелость и оригинальность.

Скажу сразу: настоящую оригинальность в обращении к большой поэтической форме именно сейчас (т. е. в последние несколько лет) усмотреть трудно. В принципе можно, конечно, но если только забыть напрочь об эпических фрагментах О. Чухонцева, о «Гнедиче» — романе в стихах Марии Рыбаковой, о «Киреевском» Марии Степановой, о барочных книгах Тимура Кибирова и, наконец, о действительно оригинальном и ни на что не похожем «лиро-эпическом» собрании Марии Галиной «Все о Лизе». В этом ряду опыт Ивана Волкова как раз поражает своей традиционностью. И это ни в коем случае не упрек — в случае с «Мазепой» это, кажется, программное задание и сознательный прием. «Мазепа» именно что оригинален своей традиционностью. Это в самом деле историческая поэма, в известном смысле «переписывающая» историю и демонстративно отсылающая к пушкинской «Полтаве».

Пушкин, как известно, писал «Полтаву», держа в уме байроновского «Мазепу»^[1] и рылеевского «Войнаровского» (т. е. он тоже переписывал!). Пушкин писал антиромантическую поэму, где «романтический эгоист» и эгоцентрик Мазепа терпит поражение, в этой логике — заслуженное, где царь Петр воплощает некое стихийное историческое движение (по Гегелю, а не по Толстому) и «объективная необходимость» одерживает верх над «частными» страстями, будь то любовь, месть, ревность или верность. Пушкин дает своей Истории сто лет форы, т. е. исторический суд вершится с позиции 1809 года, когда Россия, к слову, вела другую «северную кампанию», после которой в конечном счете присоединила Финляндию.

Прошло сто лет — и что ж осталось

От сильных, гордых сих мужей,

Столь полных волею страстей?

Их поколенье миновалось —

И с ним исчез кровавый след

Усилий, бедствий и побед.

В гражданстве северной державы,

В ее воинственной судьбе,

Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,

Огромный памятник себе.

Другая пушкинская поэма о Петре и памятнике, с тем же зачином («Прошло сто лет, и юный град…»), несет, как мы помним, совершенно иной смысл, и последнее слово остается там не за «историческим победителем», но за «бедным Евгением». И последний суд («Добро, строитель чудотворный!.. Ужо тебе!») — тоже за ним. Это все к тому, что Пушкин и сам горазд был «переписывать», и то, что неискушенному читателю может показаться ремейком хрестоматийного текста, на самом деле, ремейк ремейка.

Но «Мазепа» Ивана Волкова при всех очевидных отсылках к пушкинской «Полтаве» по первому ощущению все же заставляет вспомнить совсем другой «военный текст», — не поэму, а длинное стихотворение, собственно лермонтовское «Бородино». В самом деле, это все тот же Я4, но без энергичных «перебивов» и одических аллюзий, как в «Полтаве», гораздо более спокойный, просторечно-разговорный, с повествовательной интенцией. С первых же строк: «Как посылают командиры…» возникает неизбежная ассоциация с лермонтовским «солдатским рассказом».

Написанная к 25-летию Бородинского сражения «народная баллада» действительно предполагала некий перенос точки зрения — с официальных «Героев» на героев обычных, не с прописной, а со строчной: это опять же историческая стихия, но воплощенная не в памятниках, а в народном предании. И здесь мы снова вспомним Толстого и хрестоматийную цитату про «Бородино», что стало «зерном, из которого вырос роман „Война и мир”». Трудно сказать, до какой степени сознательно Иван Волков «держал в уме» Лермонтова, но очевидно, что ассоциация эта, вольная или невольная, — в любом случае — неизбежная, предполагает здесь совсем иного порядка смысл. В этой новой версии полтавской истории точно так же кардинально меняется точка зрения. Эта «Полтава» переписана как бы «с другой стороны»: это Северная война глазами украинских историков, т. е. это точка зрения украинцев, которая традиционно в высокой поэзии не принималась во внимание, коль скоро «украинский» был синонимом травестии, «перелицовки». «Украинская версия» это всегда некий высокий сюжет, пересказанный «забавным слогом», переложение эпоса в бурлеск. И здесь уместно будет вспомнить первое переложение «Полтавы» на украинский — вышедший в 1831-м «вольный перевод» Е. Гребенки: «вольность» его состояла именно в такого порядка «котляревщине», ср.:

Козак в Московщину летить;

Козак не їсть, не п’є, не спить

Ні в чистім полі, ні в дуброві,

Нi на дубу, ні на поромі.

Як скло, шаблюка так блищить,

Капшук у пазусі бряжчить;

Не спотикавшись, кінь порскливий

Біжить, пуска по вітру гриву…

и т. д.

Кажется, настоящая оригинальность и поэтическая смелость поэмы Ивана Волкова в попытке рассказать «демократическую» «украинскую версию» по-русски, в каноне русской батальной поэзии. Такой канон, так или иначе, подсказывает интонацию народного солдатского рассказа, — собственно интонацию «Бородина».

Представляя полтавскую историю с «украинской» стороны, Иван Волков представляет в принципе другую историю Северной войны. Достаточно сказать, что в нарушение хронологической и фабульной последовательности событий действие поэмы начинается с осады гетманской столицы и с предательства Ивана Носа (кстати, анахронизм — один из многих, но здесь, кажется, не имеющий художественного смысла: в 1-й главе (песне) Иван Нос назван полковником, однако этот чин он получил уже после предательства; на момент осады Батурина Нос — полковой судья и «наказной», т. е. заместитель полковника Дмитрия Горленко). Основное действие этой поэмы сосредоточено в Батурине, ключевой момент — осада и взятие города, одна из самых страшных и кровавых страниц украинской истории. В той логике, в которой поэма о Петре и победе русского оружия в Северной войне называется «Полтава», эта украинская версия должна называться «Батурин».

Исторические источники пушкинской «Полтавы» описаны и изучены (это, в первую очередь, «История Малой России» Д. Бантыша-Каменского и «Деяния Петра Великого» И. Голикова, а также «Журнал Петра Великого» и «История Петра» Феофана Прокоповича), об источниках поэмы Ивана Волкова в нынешнюю цифровую эпоху говорить сложно, но сюжет о «взятии Батурина» (чаще это называется «разорение Батурина», в официальной украинской историографии — «батуринская трагедия») рассказан именно с «украинской стороны». Российская историография подает разорение и сожжение гетманской столицы как вынужденную меру и как нечто «обыкновенное» в тогдашней практике штурма крепостей. В украинской версии одно из самых сдержанных описаний выглядит так:

«30 октября [1708. — И. Б.] приехал в Погребки Меншиков, и тогда состоялся военный совет, положивший взять Батурин и, в случае сопротивления, истребить его как главный притон силы, неприязненной царю Малороссии...» «В 6 часов другого утра Меншиков сделал приступ и приказал истреблять в замке всех без различия, не исключая и младенцев, но оставлять в живых начальников, для предания их казни. Все имущество батуринцев отдавалось заранее солдатам, только орудия должны были сделаться казенным достоянием. В продолжение двух часов все было окончено: гетманский дворец, службы и дворы старшин — все было превращено в пепел. Все живое было истреблено…»^[2]

Волков подает трагедию сначала глазами Меншикова, и это кровавый карнавал:

Он от обиды чуть не плакал,

Его и казней карнавал

Увлек, и гнев обуревал.

Он злобу на своих срывал:

«Да разве так сажают на кол?!

Эх вы! скотина, солдатня,

Сам сядешь на кол у меня…»

…Под ним шарахается конь,

Коня пугает то огонь,

То труп старухи с саблей в горле,

Но князь по взрытой мостовой

Катается как по манежу,

От возбужденья сам не свой…

Затем глазами Мазепы, который приезжает на пепелище:

… Перегоревшей крови смесь,

Паленых внутренностей, плоти —

И гари траурная взвесь

То неподвижна, то в полете…

И видит плывущие по Сейму плоты с распятыми козаками — душераздирающая картина из «Истории русов», повторенная во множестве так или иначе связанных с нею публицистических и легендарных украинских текстов.

Сейчас речь не о том, «было или не было», и как было «на самом деле», — ведь история в принципе не «wie es eigentlich gewesen», но «wie beschrieben»^[3], и настоящий историк не просто ссылается на «источники», а сводит и анализирует источники, отвечая главным образом на вопрос: «почему это рассказано так, а не иначе». История, рассказанная поэтом, тем более — «wie beschrieben», и здесь характерно именно предпочтение украинских источников, зачастую низовых, народных, легендарных. Перед нами народная украинская история резни, история массового убийства. Ответ на вопрос «кто виноват» для украинцев очевиден, в то же время в официальных российских историографиях, которые не отрицают самой резни, но оспоривают ее масштабы и мотивы, виновником выступает не Петр и не Меншиков, но… сам Мазепа.

У Ивана Волкова собственная версия «предательства Мазепы», вернее, собственная реконструкция причин и мотивов. Скажем сразу, она не «исторична», более того, она анахронична, идея же такова: узнав, что Карл поворачивает от Смоленска на юг и собирается зимовать на Украине, где реки текут молоком и медом, Петр решает превратить Украину в «выжженную землю», устроить то, что на нынешнем политическом языке называется голодомор и геноцид. И что характерно, он немедленно сообщает об этом Мазепе^[4]. Далее происходит классическая мизансцена «Чапаев и картошка»:

«Досюда, — сдвинув холодец,

Царь стукнул там, где Каменец, —

Мы перетравим всю скотину…

Ну, всю: коров, свиней, овец.

Мы все спалим — хлеба, жилищи…»

«Спалим?» — «Спалим» — «Кто, мы?» — «Да, мы!

Война без крова и без пищи

Похлеще бунта и чумы —

Карл зазимует, как в пустыне,

В гостеприимной Украине!»

...................................

«Чего-то не возьму я в толк, —

Мазепа важно поднял брови, —

Чи я дурный…» — и вдруг умолк,

Прервал себя на полуслове.

На карте около Балкан

Он взял серебряный стакан,

Плеснул горилки из бутыли,

Стоявшей возле Чернобыли,

Хлебнул, утерся, съел грибок

И замер, молча глядя вбок.

Ровно так… усталый раб, замыслил он побег: именно в этот момент Мазепа решает перейти на сторону Карла. Но что-то мешает нам воспринимать всю эту историю всерьез, и, кажется, проблема здесь не только в пародичности самой чапаевской сцены. И даже не в отсутствии какой бы то ни было исторической верификации: повторим — поэт имеет право на «свою историю». Этот анахронизм — один из многих (собственно, анахронизмы поэтические — едва ли не главный прием в этой «исторической поэме», вся она — центон от начала и до конца), однако он следует не из поэтического языка, но из политической риторики. Причем фигура Петра, равно и фигура другого злодея — сиятельного князя Меншикова, явилась сюда не из оды (как у Пушкина) и воплощает собой не идею истории как таковой — она родом из барочных представлений, и Петр, и Меншиков — механические куклы, ходульные персонажи «кровавого карнавала».

Коль скоро речь об анахронизме как ключевом приеме, то, кажется, при задекларированных отсылках к пушкинской «Полтаве», эта поэма в пафосе своем — ответ на другую, достаточно позднюю, но более чем резонансную рефлексию на «Полтаву». Собственно, вот на эту: «Дорогой Карл XII, сражение под Полтавой, слава Богу, проиграно…» и т. д.

Ну и скажем в заключение, что при всей своей «злободневности» поэма эта задумана и вчерне написана до последнего украинского Майдана и до тех событий, которые он повлек за собой. Она начата в ноябре 2012-го в Костроме.

Но последняя точка поставлена в марте 2014-го.

Инна БУЛКИНА

Киев