НА ГОБЕЛЕНАХ

Лебедев Андрей Владимирович родился в 1962 году в подмосковном поселке Старая Купавна, где жил до отъезда во Францию в 1989 году. Доцент русского отделения парижского Института восточных языков и культур (INALCO). Автор книг прозы: «Алексей Дорогин» (Париж, 1991), «Ангелология» (Москва-Париж, 1996), «Повествователь Дрош» (М., 1999), «Скупщик непрожитого» (М., 2005), «„Беспомощный”. Книга об одной песне» (совместно с Кириллом Кобриным, М., 2009), а также книги-интервью с Евгением Терновским «Встречи на рю Данкерк» (Франкфурт-на-Майне, 2011). «Беспомощный» и «Встречи на рю Данкерк» впервые были опубликованы на страницах «Нового мира» (2008, № 5; 2010, № 2).

Андрей Лебедев

_*

НА ГОБЕЛЕНАХ

Малая проэзия

Мы говорим здесь о метафизике, дабы обозначить то, что вызывает в нас чувство ничто: есть метафизические места, моменты, опыты.

Выкурить сигарету, иногда.

Проснуться ночью.

Попытаться вообразить, как конкретно умирают от голода.

Смотреть на поток автомобилей с моста автодороги.

Следовать за машиной скорой помощи.

Скучать.

Вернуться в место своего детства.

Смотреть на других, не слушая их, или отключить звук у телевизора.

Войти в родильное отделение или операционный блок.

Смотреть на море или звездное небо.

Выйти из кино.

Поесть после долгой ходьбы.

Взять случайный предмет и рассматривать его в малейших подробностях.

Жан-Поль Галибер. «Философские приглашения к размышлению о ничто»

ПЕРЕЕЗД

Переезжающему

Тема для систематической медитации во время спуска (без лифта), погрузки и доставки ящиков на новую квартиру, а также последующей расстановки вещей. Китайская пословица гласит:

Для жизни необходимо семь предметов: дрова, рис, масло, соль, соя, уксус и чай.

Если бы не спешка с переездом, хорошо было бы пожить на два дома: в первом — ты прошлый, во втором — новый, желаемый. Не торопясь перевозить (переносить) только то, что действительно необходимо во вновь обустраиваемой жизни. И не чемоданами, а поштучно. Торжественно шествовать от старого к новому жилищу с китайским чайничком, плоским камнем, подобранным на океане и служащим пресс-папье.

Сходил на старую квартиру за почтой.

Возвращался в обнимку с колбой, в которой хранится букет сухих роз. Убедился, что нужны.

Отказ от книг

Переезжающим, как беременным, следует давать декретный отпуск. Саморождается новый человек, пусть он будет лучше прежнего или хотя бы иным.

Домашняя библиотека — и это все перевозить?!

Заметки, что ли, делать на книгах, когда открывал их в последний раз?

Если не брал в руки год, максимум два — продавать, дарить, выкидывать.

Переписывать любимые книги от руки. Лучше, чем за переписыванием, их не прочитаешь.

Практиковать нечтение как активное действие. Полтора часа читаю — полтора не читаю, причем строго по часам.

Или — хранить дома только словари, перейдя наконец от чтения комбинаций слов к словам как таковым.

Cворачивающийся пол

У Кастанеды пол-ловушка в доме магини, делавшийся в течение нескольких лет, сворачивается под взглядом другого мага, теряет свои свойства. Вспомнилось вчера, когда зашел на старую квартиру. Для чего я все мастерил? И пол, и остальное. Чтобы завлечь самого себя?

Новый ковролин настелили с Ц. весной. Он еще забрал для инсталляции длиннющую картонную палку, на которую был намотан материал.

В старой квартире уже холодно без отопления. В новой тепло. По рассеянности засунул телефонный аппарат в холодильник. Когда обнаружил, чтобы проверить сообщения на старый номер, положил обратно. Какая разница... Когда человек покидает жилище, вещи теряют смысл. Холодильник перестает отличаться от этажерки, этажерка — от вешалки, вешалка — от того же холодильника.

В новой квартире холодильник тоже пока ничему не служит. К нему не пробраться сквозь груды неразобранных вещей: пылесос, шляпа с крылышками, теннисная ракетка… Но у того по крайней мере есть будущее. Какая-нибудь бутылка бургундского, которой предстоит провести в ледяной гостинице несколько дней. Масло. Сыр. Ветчина.

Тихо-тихо ухожу, не заглянув к консьержке. Надо бы сообщить ей о переезде. Но отчего-то трудно. Трудно.

Постмодернизм и роликовые коньки

Побывал в левобережной префектуре сообщить насчет переезда.

Выяснилось, что мне теперь не к ним, а в районную. Спрашиваю трех полицейских на выходе, где находится сие заведение. Объясняют. Первый иронично добавляет, что районное здание такое же красивое, как и то, в котором мы находимся (нищая бюджетная архитектура семидесятых). Второй берет дом под свою защиту: памятник эпохи, дескать. Третий резюмирует: постмодернизм. И до полицейских докатилось.

На автобус не сел, решил пройтись в сторону дома по Монпарнасскому кладбищу. У входа дядька лет пятидесяти на роликах обиженно спрашивает смотрителя: «Так я не могу навестить собственную бабушку?» Смотритель смеется, но не пускает.

ВЕЩИ

Карманные пепельницы

Миниатюрные, круглые, они идеально подходят для ваточек, пропитанных оливковым маслом. Когда играешь на ситаре и струны натирают подушечки пальцев, хорошо повозить указательным или средним в такой ваточке, и кожа мягчеет.

Смириться и принять: дорогие зонтики и солнцезащитные очки — не для меня. Забываю, теряю. Зонтик с созвездиями, купленный на улице Иакова в магазине для путешественников, увидел через несколько лет в доме друзей. Он стал частью их быта, им пользуются дети. Не решился попросить назад.

Покупать за гроши на развалах, чтобы не расстраиваться в случае потери.

Очки

При тщательном разборе перевезенного имущества обнаружились четыре пары очков.

Для плавания (хранилась вместе с купальной шапочкой).

Солнцезащитные оранжевые. Мир выглядит в них веселее, чем в обычных черных. Купил по случаю наступления нового тысячелетия.

Для наблюдения солнечного затмения, с линзами из серебряной бумаги.

Для рассматривания объемных фотографий Китая, сделанных шофером Альбера Кана в начале прошлого века.

А я считал, что у меня хорошее зрение...

Счеты

Поэзия чайных коробочек.

Внутренний Вьетнам.

Улица антикваров в Сайгоне.

Отчаянные тук-тукщики, ничтоже сумняшеся едущие наперерез таким же отчаянным водилам машин.

Натерпелся. Зато привез корзину для пикника, чайные причиндалы, счеты. Странно, но в каждой второй лавке — счеты. С перегородкой, разделяющей костяшки надвое. Примета победившего социализма?

Провинциальные бухгалтеры, подсчитывающие солнечные вьетнамские трудодни. И пьющие чай.

Пыль

Штришки на полу, оборачивающиеся палочками. Беспаспортные лазутчики, дворняжки миропорядка.

Откуда столько мелкого бесхозного дерева?

Татуировки на линолеуме, сделанные прежними хозяевами.

Кто там борется с отметинами на моем ковролине?

Разлитое вино, опрокинутые десерты. Чай, который одолело любопытство, охота к перемене мест.

За время уборки можно написать небольшую статью. Но я не пишу, я стираю, готовлю белый лист для своих и чужих рассыпчатых рук.

Есть только пыль и вода, хроника войн Пыльной и Белой Роз.

Хранить пробки

Фарфоровая чашечка, специальный отсек в ящике кухонного шкафа с еще одним, вставным, разделенным планками на вилко-ложечно-ножевые и пр. пространства (детали никогда не были столь значимы). Предчувствие вина, для которого не окажется затычки. Рефлекс самогонщика? Каногалилейского гостя? (Ищу сведения о женихе и невесте.)

Как известно, в жизни нет ничего важнее бесполезных вещей. Пробочный холмик — знак веры в чудо. В появление таинственного вместилища spirit — esprit — spirituel — spiritueux. (Французы обозначают «духовное» и «остроумное» одним словом.) Откуда взяться этой бутылке? Открытой, приглашающей к продолжению пира, преображению пьяной трезвости в трезвое пьянство?

Никто не знает, но все ждут.

Металлические коробки из-под бурбона выбрасывать жалко. Решил использовать их для хранения сухой пищи. Надписей пока не делаю. Помню и так:

— хлебцы;

— ригатони (толстые макароны);

— сушеные грибы (привез из Италии; Н. прав: заметно вкуснее французских).

Руки знают последовательность расстановки. Но тень Платона уже маячит у кухонного шкафа. Сколько еще коробок я должен поставить в полочный строй, прежде чем начать забывать, где что? Анамнезис, вспоминание, главная функция письма.

Размышляю о наклейках. Бумажки с названиями черной шариковой ручкой в тон коробки? Вырезки с упаковок? Хочется сохранить память пальцев, контакт с предметом, не опосредованный словом. Позволить рукам и впредь определять меню.

Относиться к кажущейся ошибке как к волеизъявлению тела: хотел макароны — открыл коробку с гречкой.

Смириться, варить крупу.

Остаться в пространстве всезнания, выраженного молчанием.

Открытки и деревянные тарелочки на книжных полках — они закрывают нечто или открывают? Два очевидных критерия: обозреваемость и цвет корешков. Есть подозрение — в домашнем пространстве существуют астральные вытяжки. Картинки (или тарелочки) прикрывают их, являются знаками — Брейгель, конфуцианцы, Дюшан.

Обозначить контакт. Жить не в металле, но в яблоке, сыре — мягком пространстве, в котором возможно рытье ходов.

Мышь некогда, любя святыню,

Оставила прелестной мир,

Ушла в глубокую пустыню,

Засевшись вся в галланской сыр.

_{Ломоносов}

Воображать дом благоустроенным тайными лестницами, проемами, куда можно выйти, а если не выйти — крикнуть и получить ответ.

Не от того ли так трудно передвинуть эти тонкие кусочки бумаги: охотников, мудрецов, шахматистов, снега, птиц, собак? Чувствительны ли они к пыли? Менее, чем к внезапному беспокойству суетящихся с тряпкой, уплощенных нежданным сомнением.

Не могу найти две скатерти: одну — привезенную мамой из Москвы, вторую — купленную в Камбодже. Пространство дома — ограниченное. Вещей немного. Места в таких случаях делятся на:

— точно там;

— может быть;

— точно не может (но смотришь).

Назначение быта — уверять человека в том, что он верен самому себе. Что его вкусы и маршруты мысли стабильны. Демонтирование совершается вне дома, но вновь собираешь себя, вытянувшись на диване, занеся локоть под точно определенным углом на подушку с вышитыми номерными табличками американских машин.

Интеллепогибельные тропы со временем меняются. Вслед за ними изменяются угол локтя, выбор подушки, сторона дивана, сам диван. В общей сети очевидных когда-то ассоциаций

(верхний кухонный шкаф — голубая рамка для фото — металлическая коробка из-под «Джек Дэниэл’з № 7», в которой хранится гречка, или ящик для библиографических карточек — деревянная таиландская черепашка)

происходит сбой. Голубое — металл — бурбон больше не означают крупу, а библиография — южно-азиатские сувениры.

Начинается паника.

В шахтах памяти обнаруживаются завалы, темноты, ведущие в никуда.

И ты с неохотой, переходящей в заинтересованность, затем — в страх, затем — в апатию, понимаешь, что.

Как русла рек.

Отказ от шкафа

День посвящен поискам шкафа для одежды. При этом я его не хочу. Не хочу упираться взглядом в параллелограмм, у которого взгляда нет.

Он встанет в углу, в нем будут висеть пальто, куртки, плащи, пиджаки, рубашки. Рубашки можно сложить и поместить в сундук или корзину. Куртку тоже куда-нибудь пристроить. Больше всего места занимают вещи, которые надеваются реже всего. Как часто я залезаю в пальто? Неделю в год. В плащ? В сумме дней десять. В костюм? Чуть больше. Но из-за них в доме должна присутствовать безликая громада, цель которой напоминание о том, что самое главное в жизни — быть готовым к «очень холодно» и «очень мокро».

Я не согласен.

Я затаюсь.

Куплю на время дешевый и легкий шкаф, который собирается, а главное — разбирается очень быстро.

И буду думать.

Хотя, может быть, его просто следует расписать. Или украсить. Разновалютными купюрами с изображениями животных. Фантиками от шоколадок парижских кафе. Спичечными коробками: «Будда-бар», «Палет», «Вилла» (последнего, джазового клуба уже не существует). И тогда очень холодно и очень мокро получит достойный отпор.

Как шутили старые конферансье: «На улице идет дождь, а у нас идет концерт».

Прощай, треугольный шкаф!

Меняю его на китайский.

Вещей в нем умещалось мало, зато внешне был интересен.

Отвез утром. Пока ехали, было ощущение, что везем особый, масонский гроб.

В доме новый предмет. Одушевленный ли, неодушевленный — пока решается.

Я не против домашней живности и растений. Однако брать на себя ответственность даже за горшок герани не готов. Время от времени меня посещает чувство, что в определенный момент мне предстоит отправиться куда-то. Немедленно. Не собирая чемодана. В один конец. Наверное, ерунда, но новые откровения о жизни у меня уже вряд ли появятся, поэтому следует исходить из уже имеющихся.

На прежней квартире я дружил с водопроводным краном. Иногда тот начинал дрожать и выбрасывал струйку воды. Причем оказывалось всегда уместно, к мысли. При широком подходе — живое существо.

На нынешней квартире кран исправно молчит. А, бывает, хочется живого присутствия в доме. Тихого. Но ощутимого.

В общем, подарили мне африканскую статуэтку.

Молодая женщина. С красивым овалом лица. Мягкими, пусть и скупо намеченными чертами. Несмотря на две грудные пупочки, никакого эротизма. Скорее ребенок на пляже. Из объяснения следовало, что это магическое изображение богини плодородия, которое девушки носили в надежде успешно выйти замуж и основать семью.

Статуэтка подошла.

Во-первых, в тон с мебелью. Ровно такого же натурального темного цвета, как садовая мебель: столы, большой и маленький, бочонок. Как трубки. Как рассыпанная горсть каштанов.

Во-вторых, она удивительно быстро нашла свое место: подсадил ее на шкаф, куда она запрыгнула и стоит.

С другой стороны, что я богине и что мне богиня? Особенно плодородия. Впрочем, даря статуэтку, пожелали многих плодотворных мыслей.

Поглядываю на нее. Нравится. А главное — не надо ни кормить, ни поливать.

ВЫЙТИ НА УЛИЦУ

_{Зачем тебе солнце, если ты куришь «Шипку»?}

Бродский

Спички кончились в семь утра. Даже в безразмерной коробке «Хозяйственных», давно обладающей статусом концептуального, а не бытового объекта.

Вышел на улицу. У первого прохожего огня просто не оказалось.

У второго была сдохшая зажигалка, и трубку раскурить не удалось.

Лишь третья попытка оказалась удачной — спички нашлись у мясника, открывавшего лавку.

Зато с удовлетворением выяснил, что ближайшее кафе-табак не только закрывается в час ночи, но и рано открывается. Если буду продавать квартиру — обязательно укажу в объявлении.

Стирка

Хорошо, что можно, запустив стиральную машину в прачечной, вернуться домой — на 45 минут. Выложить из сумок стиральную жидкость и смягчитель, а сами сумки оставить на пороге — в преддверии вторичного похода.

Впрочем, я встречал людей, главным образом старушек, которые остаются в прачечной. Иное соотношение времени и усилия.

Редкие выходы из дома, переживаемые как событие. Домой не забегают, есть в этом что-то подозрительно легкомысленное, как и в решении одновременно нескольких дел. Стирая — стирай! Сидение близ урчащего бока машины — с кроссвордной брошюрой. Проживание цикла. Неподнимание глаз.

Иногда я застаю высокого баритонального господина (или он застает меня, всех нас — постиральцев, простирников, стироделов). Пастух машин, он внятно обозначает присутствие власти — жестами, звоном ключей, бонжурами-месье-дам, оревуарами-месье-дам. Месье-дам оживляются, реагируют на реплики, утверждают через контакт с посланником высших сфер всепроникающий характер социального порядка.

Самым насыщенным метафизически моментом является сушка белья. Домой не слиняешь — слишком мало времени. В себя не уйдешь — ввиду специфики места. Невозможность привычного обживания паузы превращает ее во встречу со здесь-бытием.

Человек выходит на улицу, поднимает глаза к небу или всматривается в пейзаж улицы, открывая его уникальность, выясняя наконец, что это за контора напротив, мимо которой он ходил столько раз (небольшое техническое издательство). Или завороженно следит за одеждовращением в сушильном барабане: кульбиты рубашек и простыней, малолеток-носков. Вознесение, парение, ниспадание.

Просветленный, утишенный, чуть пристыженный в своей нелюбви к быту, четверговый постиралец, стихийный стиродел, он возвращается домой. Где задумчиво, расположившись в кресле, выкуривает трубку под Генделя или Зеленку. И грезит, грезит о грядущих утрах, начинающихся чистой рубашкой, о новой, чистой, радостной жизни — идущей весело, как любимые часы на руке, с ремешком из кожи ящерицы.

Fureur de vivre

Третий день кочевником питаюсь в ближайшем кафе.

Стойка, зал со столиками, в самой глубине — кухня, из которой иногда поддают запах горячей еды. Стену напротив стойки украшают три большие засаленные афиши: Хамфри Богарт, юная Беатрис Даль, вечно юный Джеймс Дин. За стойкой народ: водила из автобусного парка по соседству, хозяин типографии, располагающейся в моем доме, племянница типографа с рюкзачком позади и роскошной грудью впереди себя самой. Мужичина, говорящий с гулькающим акцентом парижского простонародья, вежливый дядька-кабил — приятель хозяина. Посетители входят, но не выходят. Обед.

Животы, носы, усы, бюсты.

Морщины, сутулость, утробный смех.

Кинозвезды в упор смотрят на жующую-пьющую компанию. Кто-нибудь из компании — очень редко — бросает равнодушный взгляд на них. Что рождается на перекрестке взглядов? Отдал бы бумажный Богарт свои бутоньерку и полосатый пиджак за стакан кот-дю-рона в грязненьком шумном кафе?

Фильм со скончавшимся в 24 года Дином называется «Жажда жизни».

Повороты за угол

Первый, по выходе из дома. Резкий, непредсказуемый. Идти по улице, по которой в любое время суток отмеряют свои пять метров взад-вперед существа с мобилами.

Второй, угол игрового кафе. За аквариумными стеклами — коробки с иными реальностями и игроки, путешествующие в них. Угол обтекается плавно, без сюрпризов, кажется, тоже в измененном состоянии сознания.

Третий. Вечно праздничная кондитерская, просматриваемая насквозь.

Затем выбор: либо быстро идти по мертвой зоне проспекта, либо «взять» параллельную улочку, где ощущаешь себя и происходящее вокруг.

Если второе — тогда еще один поворот, у кафе «Симпатик» с неразговорчивым хозяином (название побеждает), и еще — после почтового ящика, которому доверяешь. Последний — выходя на улицу Монжа, на два медленных светофора, мигающих вразнобой.

Далее — великий бытовой путь, Муфтар, с библиотекой, рыбной и винной лавками. В правой руке — книги, в левой — еда.

Туда — спешишь, оттуда — шествуешь, ловя глазом события.

Ярмарка

На Гобеленах ярмарка старьевщиков и антикваров. Один из продающих мебель обедает в своем полиэтиленовом шатре: сидя за старинном столом, в старинном кресле, на фоне прочих старинностей. На столе блюдо, на блюде курица (свежеприготовленная, нестаринная); там же — старинный графин с вином. В двух шагах — машины, толпа.

Поздно вечером в пятницу с площади Италии по проспекту Гобеленов катят люди на роликовых коньках. Их тьмы, и тьмы, и тьмы. Давно не видывал такого количества людей, объединенных по одному признаку. Настоящее массовое движение. Стертая политическая метафора оживает, и становится немного не по себе.

А если они однажды превратятся в партию? Чего захотят? Только ли повсеместной разметки трассы для экологически чистых движенцев?

«Макдональдс» на углу бульваров Араго и Пор-Руаяль

Единственный в своем роде из виденных мной. Минимум фастфудовского декора, элегантные стулья с витыми металлическими ножками. Две картины: одна — абстрактная, на второй изображена рука, держащая нечто таинственное.

И макдональдсы поддаются французской дрессировке.

Прикупил белого в «Логове Вакха» на Муфтар. Поболтал с продавцом-интеллектуалом. В прошлый раз застал его читающим Уила Селфа. Торговец сочиняет стихи, посвященные имеющимся у него винам; листы со стихами выставлены на улице вместе с ящиками.

Свет незнакомых улиц

Пробегал мимо «Волчьей черепицы». Встретил Н., хозяина магазина. С удовольствием пожал руку и отрапортовал, что переехал. «Я помню эту улицу, — сказал он. — На ней необычный свет».

Необычность, наверное, от автобусного парка, круглосуточно озаренного. Как сам Н. Когда он говорит с тобой — впечатление, что мир для него сосредоточен на тебе. Будучи в гостях у них с Ф., неосторожно заметил, что нравится каллиграфический иероглиф на полке. Картинку тут же сняли и подарили — с объяснением, что знак вывел дзенский учитель Н. Было неудобно. Отказы у этих людей не принимаются.

Я знаю это чувство — тяги к свету незнакомых улиц. Но думал, что оно с возрастом проходит. С возрастом, собственными домом, женой, хорошо поставленным делом. Тебе уже хочется вернуться на свет своего окна, а не вымечтывать судьбу в одиночестве и неопределенности.

Получается, что у кого как.

Drole de guerre^[1]

Раньше, чтобы дойти до муфтарских рынка и лавок с улицы Ключа, мне было нужно буквально три минуты тихими улочками. Единственным уличным просителем, которого я встречал, был худой молчаливый человек в полувоенном шлеме, который в любую погоду играл на укулеле, маленькой гитаре. Людям, клавшим ему деньги, никаких знаков внимания в ответ не перепадало. Он приходил, отыгрывал свое (подкупавшее экзотизмом, но не музыкальностью, ибо играть он, подозреваю, почти не умел), вставлял сигарету в мундштук, вешал чехол с гитарой на плечо и уходил. Помнится, ему было трудно сгибаться-разгибаться.

Теперь я хожу на Муфтар по проспекту Гобеленов. Встречаю четырех постоянных нищих — на отрезке в пятьсот примерно метров. Плюс, если подняться совсем немного в сторону площади Италии, напротив булочной дежурит пятый.

Только мужики. Есть там еще одна бомжиха, но она деньгами вообще не интересуется. Сосредоточенно смотрит в саму себя и наматывает на запястья веревочки. (На моей улице тоже живет один блаженный бомж: он спит, улыбается прохожим пьяной улыбкой, листает дешевые комиксы и, пососав вина из здоровенной пластиковой бутыли, опять вырубается. В глаза просительно не заглядывает, руки не протягивает.)

Район у нас буржуйский. Сытая, подтянутая, накуафюренная публика деловито движется туда-сюда по проспекту. Куча магазинов.

Ведут они себя по-разному. Первый сидит по-турецки, спрятав подбородок в свитер, и даже не моргает. Второй, шатаясь, двигается от стены к дереву и обратно; рта раскрыть он почти не в состоянии. Третий держит в руках картонку с жалостливым (не без элегантности) текстом и кажется встречающим в аэропорту. У четвертого на спине целая инсталляция с фотографиями обезображенного пытками тела. Тот, что у булочной, своими повадками напоминает торгового агента, впаривающего прохожим некий новый и чудесный продукт, разве что продуктом является он сам.

Объяснять нищету во Франции социальной несправедливостью неинтересно. Скорее всего, во мне говорит жестокость эмигранта, бывшего свидетелем таких ситуаций в эмигрантской среде, что не приведи Господь. Из которых, однако, цепляясь зубами за воздух, люди выкарабкивались.

Но чем тогда ее объяснять? Алколизмом-наркоманией? И здесь чего-то не хватает. То и другое не причина, а следствие общего душевного расположения.

Мерещится за этим высший, скрыто порочный шик экзистенциальной игры. Автоматическое письмо жизнью. Само стояние-сидение на одном месте придает нищим статус солдат в карауле, прихожан на службе, зрителей.

Нищета в литературе проходит, как правило, по ведомству натурализма или социально ангажированного реализма. В этих подходах есть некоторая наивность — впрочем, похвальная в своем желании взяться за проблему. Из остальных — разве что Достоевский с семейством Мармеладовых.

Странная война, тайная религия, невидимое кино.

Скамейки на бульваре святого Марселя

Встречи.

Легкие недомогания.

Детали сантехники.

В чем кроется событие?

Немного — в новом цвете мебели. Сменил зелено-золотой прежнего жилья на тековый со светло-коричневыми вкраплениями отдельных предметов. Получил за это: «У тебя слишком мужская квартира. Невеселая», и картину. В тековой раме.

Держусь. Самому нравится.

Главным образом — в последних послеобеденных прогулках и сидениях на бульварных скамейках. Идя к Аустерлицкому вокзалу, наблюдал двоих стихийных даосов-сидельцев. Один — с багетиной и белой шайбой камамбера. Второй — с откинутой вперед рукой, покоящейся на трости.

«Жюсьё мюзик»

Сталкерская зона для меломана на Жюсье. Шесть магазинов сидюшного секонд-хэнда (подержанных компакт-дисков) плюс еще один, «Jazz Corner», чуть выше, у Арен Лютеции. Всяческие фнаки и веджин-мегасторы не люблю. Во-первых, цена. Во-вторых, предсказуемость выбора. Там проходишься по знакомому; здесь встречаешь новую любовь.

В рок-магазине проигрыватель стоит рядом с лотом «L». Пока слушал последних «Ковбоев-торчков», рылся в компактах. Обнаружил две занятные команды, причем обе не только на «эль», но и на «lullaby»: «Lullaby Baxter Trio» и «Lullaby for the Working Class». Вопрос вынужденной сосредоточенности? А если бы рядом была другая буква, какие находки она сулила?

Упущенные возможности, несовершенные открытия, вечная драма страдающего музыкальной булимией.

Обещанная выставка в музее д’Орсэ перенесена на три недели. Узнали об этом, уже выходя из метро.

Зашли в Дом писателей на рю Вернёй выпить капучино. Там, задрав головы, понаблюдали налетевших с Сены чаек и торжественное снятие блестящего шара с ресторанного потолка.

От музея до Гобеленов возвращался пешком и говорил себе, что занимаюсь спортивной городской ходьбой.

Леальские деляги-оптовики — с волосами, зубами и перстнями непонятного происхождения. Правый берег для меня — почти заграница.

А ресторан был хороший — Чрева Парижа давно нет, но традиции живут. Слякотной погодой славно заказать пот-о-фе.

Презервативы, валяющиеся на улице

Одна из городских тайн. Занятый своими мыслями прохожий если и замечает их, то специальным вопросом о том, как они сюда попали, не задается — мусор и мусор. Тогда как все не так просто. Возможные объяснения:

1. Секс на улице.

Неудобно. Я видел такие презервативы на улицах, где нет скамеек. Значит, стоя? Прислонившись к стене?

2. Уставшая предохраняться пара, совместными усилиями сдирающая покров с орудия и в дионисийском экстазе, крутанув, как пращу, отправляющая его в открытое окно.

Примерный список парижских мест для посещения с Б.

— Канал святого Мартина (лучше вечером);

— пассаж Бради. Индийский париж, запахи пряностей, мягкий свет сквозь прозрачный потолок;

— кладбища Монмартр и Пер-Лашез. Гигантские молчаливые пространства в городе, где теснота возведена в эстетический принцип;

— больничный парк при Сальпетриер.

Описание путешествий наводит печаль. Кажется, что между поездками ты не существуешь. Так ли это? Правильнее думать, что уезжаешь сломать привычку и вновь переживать жизнь дома как увлекательное странствие.

Старая идея — поселиться на недельку-другую в парижской гостинице и посмотреть, что из этого получится. Нежданная встреча на улице с друзьями — разминешься или бросишься в объятия? — прогулки с путеводителем (непременно!) по турпримечательностям — leur charme retrouve^[2] или, наоборот, ощущение искусственности восторгов по их поводу? Не лучший ли это способ подытожить прожитое, сменить кухню?

Я так привык к стыку 5-го и 13-го, лавкам на Муфтар, Саду растений, Гобеленовой мануфактуре, что с испугом думаю о других районах. Мне нравится неизменность и кажущаяся анонимность здешних мест, обилие зелени (московский рефлекс), насыщенность тайными событиями для взгляда старожила: мемориальная доска (Клодель и сестра), геометрия снесенных квартир и их отпечатки на стене соседнего уцелевшего дома, невзрачный вьетнамский ресторашка с лучшими в мире рисовыми блинчиками, друзья, к которым можно ходить пешком...

Снялся бы я теперь, предложи судьба переехать? Может быть, в 16-й, где, кроме наводящих скуку буржуазных фасадов, есть много деревьев и скрытых мест, вроде заброшенной железной дороги, квартала-города Отейских сирот, трех (!) русских церквей, ар-нувошной виллы Моцарт, непредсказуемых площадей, театра «Ранлаг». Радикально — в 16-й, как в другую страну. Чтобы ночью из центра маршировать до изнеможения, сочиняя на ходу свой «Мост Мирабо».

Или осесть рядом с парком Брасанса. Его книжным рынком, бакинскими балконами, Ульем, двухэтажным раем бывшей рабочей окраины. Наведываться по воскресеньям на Ванвскую барахолку, болтать с Е., пить чай у М.

Самое потрясающее из привыканий — к стуку своего сердца.

ЛАВКИ И ЛАВОЧНИКИ

Лавочники питаются от лавки. Поэтому рыбники такие подтянутые, движутся, как студенты хореографического училища, подрабатывающие у родственников. Мясники — в основном толстые, а если и попадаются худые, то все равно — с кровяными ниточками вен на кажущемся по контрасту бледным лице.

Лучший хлеб у нас — на углу Сципиона и Святого Марселя. А какие названия: «гондола», «страстной хлеб»! Продавщицы в булочной — пухленькие, приветливые, даже брюнетки выглядят перекрашенными блондинками (брюнетками, видимо, надо любоваться в шоколадных лавках). Сама же хозяйка — суровая, изможденная, один вид которой заставляет перетряхивать мелочь в кошельке и набирать без сдачи. Раннее вставание, горячая печь.

Дедок в лавке просит мясника отрезать ему... Отвлекшись на телефонный звонок, мясник переспрашивает, что именно, и извиняется:

— Вылетело из головы.

Дедок задумывается:

— И у меня тоже...

Выжидательное молчание.

— Ах да, кусочек паштета по-деревенски!

На дедке нет случайных вещей. Туфли, пальто, шляпа похожи на верных домашних животных. Их выпускают на улицу, как на прогулку, — держа на невидимом поводке. Вернувшись домой, они занимают раз и навсегда определенное место. Наступает очередь других, которых из дома не выпускают.

Обилие жизненных сил закручивает вокруг человека вихри случайностей. Можно так, а можно эдак. Человек пробует себя, ищет свой образ, меняет шляпы.

Старость расчетлива.

Она расфасовывает себя по коробочкам и чехольчикам.

Определяет границы своего и чужого.

Приучает предметы к себе.

Ведет дневник на оборотах счетов, предварительно изучив сами счета.

Сдерживая дрожь руки, покрывает бумажку цифрами и знаками четырех основных математических действий.

Чтобы, забывшись, прийти в себя в знакомом месте и, отталкиваясь от вида стен, вспомнить про паштет.

Мясники возвращаются «к себе». На время или навсегда. Тот, что работал с женой на бульваре Святого Марселя, после 19 лет в Париже отбыл на родину в Бретань. Вернулся заниматься тем же. Но дома.

Второй, который поближе, на Королеве Бланш, рассказывал, как отмечал с супругой-сотрудницей Новый год. Рассказ заключался в отсутствии рассказа: «Ездили к себе. Так устали в дороге, что, приехав, поели, выпили за праздник и легли спать». Рулить полдня по предновогодней вечерней трассе, ухайдакаться вконец, не иметь сил на веселье, но — не иметь их у себя.

Несколько квадратных метров с ярко-красными конусами сырой плоти. Серо-коричневые паштеты. Золото на муссе.

Проходик с не протолкнуться — похоже на очередь за кипятком в тамбуре советских поездов. Всех знают по именам. Новоприбывший приветствует уже стоящих, как опоздавший в гости.

Конечно, terrine de faisane^[3], сделанную к тому же самим хозяином, я в супермаркете не найду. И даже — в больших мясных лавках на Муфтар. (В русском terrine и pate не различаются, оба «паштеты». А следовало бы — во славу мясников-трудяг, пускающих на терину лучшие кусочки.)

Но хожу я туда прежде всего за своим «к себе» и «у себя».

За отпуском.

За деревней.

За разговорами.

За отсутствием времени и пространства.

Диалог мясника с покупателем переживается остальными, подобно хору в античной пьесе. Каждый новый герой-покупатель, подходящий к прилавку, отыгрывает свои покупки, как спектакль. Афоризм про «15 минут славы каждого» наверняка был рожден Уорхолом в лавочной очереди.

Отправиться среди зимы в деревню — целая экспедиция. Вот и ходишь за получасом сырого пахучего времени без жил.

КИТАЙ-ГОРОД

Персональная география

Ура! Я поселился в отличном месте. По ту сторону бульваров — китайский городок. Теперь в любое время дня и ночи я смогу есть суп, в котором будут тонюсенькая лапша и пельмени с креветками. И пользоваться палочками.

Я смогу ходить в магазин братьев Танг и покупать в нем вкусные вкусности. Конечно, дуриан я не куплю: Запад есть Запад, Восток есть Восток, и им на дуриане никогда не сойтись. Но, скажем, кокос или дикие фиги...

У каждого в жизни должен быть свой чайна-таун.

Обед в «Белом лотосе»

Да, это вьетнамская кухня.

Но прежде всего — это кухня авторская.

Невидимый повар «Белого лотоса» меня потрясает.

Греза дня: Академия Супа.

Борщ — не меньшее достояние русской культуры, чем рублевская «Троица».

Суповой парадиз: Юго-Восточная Азия.

Миксер — техно супа.

Сакура в Саду растений

Растущая не вверх, а вширь. Огромное белое животное из Эдема, распростершееся на земле и думающее свою райскую думу. Не чудовище, но чудо.

Отчего современное человечество так расположено встречать лохнесских монстров, а не единорогов?

Вкус того улуна

Плечистая китаянка.

Банки с сухой листвой.

Отсутствие сладостей, объясняемое тем, что «это не чайный салон, а дом чая». Что именно она хотела сказать?

Чайный дом, описанный Н., я уже не застал. Прошел мимо места, где он располагался, почувствовал: что-то не так. Спросил в ближайшем ресторане, мне объяснили: его больше не существует, да-да, с января, теперь здесь будет тайская продуктовая лавка.

Задумывая новую вещь, входишь в состояние подчиненности жизни художественному замыслу. И проявляется он не только в выборе книг и фильмов, но и общей режиссуре жизни, вызывании и коллекционировании состояний. Мне сейчас интересны чуть-чутошное неуспевание, таинственные распавшиеся пространства, сохраняемые памятью редких лиц.

Чай в «Марьяж фрер» на Больших Августинцах

Нюхать его из огромных банок, герметичных, вмещающих по два с половиной килограмма, — занятие, чреватое наркозависимостью. Лишь насыпанный в стограммовый пакетик и принесенный домой он примиряет магическое чаенюхание с обыкновенным чаепитием.

Антикварный магазин на Бонской улице

Запах лакированного дерева похож на запах зеленого чая.

Большие этаж и подвал с китайской, японской мебелью.

Букет деревянных лотосов, устанавливаемый на алтаре; бутоны — совсем юный, распустившийся, вывернутый смертью. Напоминание о скоротечности жизни.

Крохотная владелица магазина. Силы, отведенные на рост, ушли в вибрато голоса и блеск глаз. На корточках у приглянувшегося визитерам шкафчика оказалась ниже его.

Еще один, для хранения печатей. Дюжина отделений. Сам размером с обувную коробку.

Китайская способность к очерчиванию границ — всего и с равным энтузиазмом, вниманием к предмету (ящички отличаются по размеру).

Бесплотный плотник, распиливающий воздух на кусочки, как ледодел замороженную воду.

(Эксцессы: Великая Стена. Если бы было можно накрыться крышкой размером с Поднебесную, накрылись бы. Чтобы уж точно никто не мог выйти из шкафа.)

Второй, красный слой лака наносится по черному. Черный проступает со временем, создается эффект «кошачьих лапок».

Внутренняя эмиграция. Точнее, имми-, в культуру другой страны. Писать иероглифы, ходить вдоль зимней реки, собирая сухой камыш.

Натюрморт со «спокойными предметами».

Сколь многого я не сказал по-древнекитайски!

Опять и опять: в моей жизни слишком мало зеленого бамбука.

Прогулка по Монсо и окрестностям

На полянах крап фотогеничных подснежников.

Осмотр декоративных руин: псевдодревнеегипетских, псевдоантичных.

Колоннада, озерцо, селезни.

Выражение «vivre dans la plaine Monceau»^[4], подаренное спутницей.

«Не хотела бы здесь жить».

Чем питаются жители? выходят ли из дому? существуют вообще?

Старые деньги. Застарелые болезни. Снежная Королева, мучающаяся артритом.

Где-то неподалеку дом в виде пагоды, в котором галерея китай-арта. Одно из немногих любимых мест в городе, ни адреса, ни точного местонахождения какового не знаю и люблю выходить на него памятью ног.

«Пойдем к пагоде. Кажется, они собирались закрыться. Что теперь там?»

МЕТРО

Звуковые пласты жилищ — улицы, дома, квартиры, тела. Холодильник и ветер в трубах слышны, только когда закрываешь окно. Беруши на первых порах пугают тем, что в ушах раздается клацание зубов и стук сердца.

Гул метро в тишайшей квартире Дублей Вэ на первом этаже. Примолкшие гости.

Когда в окно доносится раздражающий шум, прибегаешь к терапии взгляда. Поезд можно только вообразить.

Метро как сосед снизу. Невидимый, не встречающийся на лестничной клетке, но влияющий на вашу жизнь.

Городская хтоника.

Если не купить газету, отправляясь в долгий путь на метро, то при правильном подходе к путешествию можно обнаружить вокруг себя интересных людей.

Молодую парочку, захваченную счастьем большой любви и наверняка не подозревающую, что в жизни может быть иначе.

Великолепный обритый череп африканца.

Ребенка, созерцающего вас с любопытством недавно пришедшего в мир человека, которого захватывает все происходящее вокруг.

Бомжа, дующего в горн бутылки.

И даже себя самого. Последнее особенно потрясает.

РЭР

Сеть пригородных поездов, проходящих через Париж.

Странности пассажиров Аустерлицкого вокзала. Сегодня чудаковал дяденька в очочках, вполне интеллигентный. Вначале, в ожидании поезда, глубоко вдыхал в себя запах снятых ботинок. Потом, босиком, сложив молитвенно руки, хлопал в ладоши под музыку из репродукторов.

Глобальная высадка на Сен-Мишель.

Обманки Инвалидов. Изображения на стенах станции: детали железнодорожных составов и пассажиры, смотрящие в окна.

Вид с моста на подступах к Дому французского радио: статуя Свободы и воздушный шар, зависший над парком Ситроена. Делаю мысленный снимок, когда они совпадают по линии.

В метро — рекламная кампания. На плакатах, долженствующих располагать пассажиров в пользу РЭР:

1. влюбленный мечтатель;

2. читательница романов, смешивающая настоящее и прошлое, свое и иноземное;

3. студент-математик, мыслящий формулами;

4. спящий и видящий сны.

Метропавильоны

Старый выход на площади Монжа, к аренам Лютеции.

Ар-деко, киношно так, что думаешь: ты должен был видеть это в фильме. Но не вспомнить, в каком.

Прогулки по городу — выбор натуры, примеривание себя к декору. Места, заставляющие верить в другую жизнь. Связь, возникающая без каких-либо очевидных оснований. Точки перехода в мир иной, но не менее твой.

Дочерпывание до дна, отложенная биография. Любить женщину, которая, судя по фотографии в старинном студенческом билете, должна была стать твоей лет пятнадцать назад.

— В 84-м я была в Москве.

— Как жалко, что мы тогда не познакомились!

— Ничего не получилось бы.

— ?

— Я была другой.

Какой? Мудрования дао.

Избежать предписанного. Сконструировать и обустроить внутренний дом. Разделить жизнь на дневную и ночную. И вдруг — удостоиться урожая осенних яблок, ходить на почту судьбы за затерявшимися посылками.

Еще один, новый, у Французской Комедии. Теремок. С двумя секретиками при входе: разноцветные шарики за стеклом.

Глазеть на павильон метро, который ты должен был любить ребенком. Но его построили к твоему 39-летию.

Или — выходить без причины на станции, придумывая объяснение на ходу: витражи салонов, заоградная зелень, «Джазовый угол». Тогда как ты просто приехал на свидание с опозданием в вечность. Но без пяти.

Однажды все припомнится.

Из речи исчезнут «как будто», «словно» и даже «точно».

Слова в предложениях стянутся, более не разделяемые вводными и запятыми.

Ты наконец опишешь все как было.

На самом деле.

РАБОТА

Самурайское

Запись звукового сопровождения для учебника русского языка.

Есть накануне с мыслью о том, чтобы не было никакого урчания в животе — все регистрируется. А лучше вообще не есть. Несколько раз останавливали запись из-за чревовещания партнерши.

Сидеть с распрямленным позвоночником, положив ладони на колени.

Регулировать дыхание.

Не думать ни о чем, когда читают другие.

В нужный момент произносить как заклинание: «Вы поедете этим летом в Москву?» Или: «Нет, сегодня я не иду в университет».

Отдыхать.

Пить мелкими глотками воду, согревая ее во рту.

Возвращаться в студию.

Опять принимать нужную позу. И так — до полного изнеможения.

Существуют разные пути просветления.

Например, путь чая.

Путь плетения корзин.

Еще один — путь студийной записи.

Вечерники

Сидящая в одиночестве в первом ряду и надевающая мотоциклетный шлем по окончании урока.

Задающая каверзные вопросы, не предваренные «здравствуйте».

Постоянно уточняющая разницу между «любовником» и «возлюбленным».

Считающий русские романы фаталистскими («У нас герои тоже переживают трудности; имеется и злодей. Но они борются за свое счастье, и злодей рано или поздно, вы понимаете...» — «Понимаю». — «…умирает».)

Сдавший экзамен по предмету 20 лет назад. Восемь лет проживший в меняющей России («Это были лучшие годы моей жизни»). Продолжающий ходить на занятия.

Предваряющая чтение долгой улыбкой.

Прикрывающая окно в аудитории с и без того закупоренной дверью.

Запечатывающий рот двумя руками во время ответа.

Отправляющая домашние работы по факсу.

Пишущая сочинения карандашом.

И я, «месье», обсыпанный мелом, как Дед Мороз снегом.

БИБЛИОТЕКИ

Индивидуальная акупунктура

Сидящие за книгами в новой Национальной библиотеке смотрят на вновь прибывших, как рыбы на тех, кто вынул их из воды. Спасите! От чего?

Иной женский взор можно принять за выражение безраздельной страсти. Немедленно. Здесь и сейчас. Я уже раздеваюсь, расстегни мне молнию. Застоявшееся тело и гуляющая мысль отпускают руки и позволяют такие самопочесывания и самопоглаживания, что... Pornissimo.

Ты усаживаешься, свеженький, с морозца, раскладываешь книжечки, входишь в комментарии к Гераклиту. И тебе хорошо.

Проходит немного времени, и ты тоже начинаешь чесаться. Точка, отвечающая за работу интеллекта, у каждого своя. И может, например, размещаться на кадыке.

Бросаешь призывные взгляды на мимопроходящих.

Наконец вскакиваешь и спешишь в неизвестном направлении, победоносно оглядывая прочих. Длиннейшие коридоры вдоль рощи за стеклом идеально приспособлены для взволнованного прохода человека, родившего идею.

Августовские библиотеки

Прогулялся до новой Национальной библиотеки. Продлил читательский билет. Особенно интересно глядеть сверху на сосновую рощу внутри огромного библиотечного колодца. Когда работаешь внизу и, проходя по коридору, смотришь на нее оттуда, глаз цепляется за тросы, которые держат деревья, и это мешает.

В библиотеке пусто. Сотрудница, занимавшаяся билетом, сказала, что такая благодать — примерно до 15 августа. Потом приезжают иностранцы и плотно сидят за книжками со своими компьютерами.

А где в это время читатели-французы? Перемещаются в заграничные библиотеки? Или-таки нежатся по деревням на террасах и пьют пастис?

Если с собой много вещей, гардеробщицы выдают прозрачный портфель, в котором все ваше имущество просматривается. На предмет бомбы или украденной книги? Прозрачные портфели с тетрадками, ручками, шоколадками, мобилами и прочим выглядят как произведения концептуального искусства. Почти коробки Дюшана, в которые он паковал миниатюрные копии своих работ.

Хождение в девять вечера в муниципальную медиатеку

1. Отлично от такового днем и входит в состав бытовых психоделических практик.

2. Смысл данного деяния заключается в преодолении пострабочего опупения через

3. Отказ от ужинального колгочения и последующего забытья перед плоскими светящимися объектами (компьютер, телевизор, стекло окна, выходящего на уличные фонари).

4. Восполнение дневных энергозатрат происходит не за счет ускоренного поедания теплой размягченной пищи, сопровождаемой слабым (пиво) или средним (вино) спиртным, но компактной трапезой всухомятку (тонкие ломтики бизоньего мяса на хлебцах), аккомпанируемой крепкими (виски, бурбон) напитками.

5. Спецодежда: желательно избежать облачения в старый домашний распахай. Сохраните на себе строгий, организующий действия рабочий костюм. Главное — только начинается.

6. Далее.

7. Отправившись в библиофонотеку, держитесь таинственной стороны проспекта (как правило, ею является сторона с нечетной нумерацией).

8. Помахивайте пакетом с книгозвукопредметами в такт ведущей ноги.

9. На вопросы встречных знакомых отвечайте с твердостью: «Иду в библиофонотеку».

10. Благосклонно кивните головой индивидууму, вышедшему со стаканом из кафе и пристроившему его на крыше ближайшей машины. Всякое индивидуальное действие в вечерний период вербальной копуляции и коммунальных братаний должно быть поощрено. Пусть решившийся на осмысление личной судьбины собственным ментальным усилием, избегающий грохота игровых автоматов увидит впоследствии содержательный сон.

11. Перед тем как намекнуть фотоэлементам на открывание дверей, задержитесь, всмотритесь в фигуры сидящих в читальном зале.

12. Смиритесь с тем, что один из сидюшных футляров, принесенных вами на сдачу, окажется пустым. Да, компакт забыт в музыкальном центре дома, но это лишь подчеркивает общее величие деяния.

13. Жанровые особенности выбираемой музыки не важны. Важно общее соотношение: решительное преобладание одного жанра — в идеале, одного исполнителя — над остальными. Например, при позволенных пяти единицах звука, три альбома Карлы Блей + один этнический музыкант + рокер конца шестидесятых — начала семидесятых.

14. Книги следует выбирать из тех, что покоятся на тележках только что сданных изданий. Вечер позаботится о том, чтобы нужное оказалось на расстоянии руки.

15. Вернитесь домой, теряясь в тенях деревьев, которые отличаются от теней домов.

Неспешно начните прошедший день.

ВСТРЕЧИ

Экзистенциальная тревога

У моего соседа есть брат-близнец. Близнецы милы в детском возрасте; став взрослыми, они устрашают. Встречая одного из них около дома или в коридоре, я здороваюсь и слежу: если остановится и начнет говорить — значит сам сосед; если любезно ответит на мое приветствие и пройдет дальше — брат соседа. Но несколько секунд, предшествующих отождествлению, — мне не по себе.

Дон Кихот

Зальчик маленький, постановка как таковая отсутствует, актеры топчутся на сцене и, не зная, куда себя девать, орут как резаные.

На спектакль меня позвал водопроводчик, менявший трубы на старой квартире и оказавшийся к тому же режиссером. Высоченный черногорец, сам похожий на Дон Кихота, — с густыми длинными волосами, носом, выдающимся далеко вперед, зажигалкой весом с полкило, которая хранится в специальном футляре и напоминает, скорей, средневековое оружие (может, кастет?).

Он и был настоящим спектаклем по Сервантесу.

Продавец палиндромов

Есть в конце рю Муфтар один толстяк; торгует по выходным «Шарли эбдо», прогуливаясь или сидя на стуле у табачного кафе.

Все думалось: что это за человек, способный просаживать свой выходной на торговлю журналом? Впрочем, не простым, а самым острым из французских сатирических; рядом с «Шарли» даже «Канар аншене» кажется боксером полутяжелого веса.

И чем занять голову, когда долго трешься о рыночную толпу?

Он, оказывается, палиндромы сочиняет.

Купил его книжку, которую он предлагает вместе с газетой.

Теперь, опаздывая, всегда можно сказать в трубку: «Virage, j’arrive!»^[5]

Или, объясняя внезапно накатившую мерехлюндию: «L’ame slave valse mal»^[6].

«И роза...»

Задумчиво-умиротворенное

После работы, поздним вечером, приехал к М.

Наблюдал совершенно белого кота, евшего с азартом вареную зеленую фасоль.

Кот-вегетарианец, кот-даос, кот-воин.

Сам ел свинину, напоминающую по вкусу крольчатину. Запивал веселящим шиноном.

Слушал прочувствованное чтение вслух любовной переписки Екатерины и Потемкина (эта дама интересует меня все больше и больше — независимо от какой бы то ни было «большой» истории).

Раскрыл тайну сюжета будущей пьесы.

Был понят и оценен.

Характеризуя ее поэтику, говорил про позднего Введенского и Лори Андерсон.

Домой вернулся на такси.

В задумчивости долго жевал мяту.

Заснул не раздевшись.

Семинары Юты

Вспомнить начало, доклад о молчании, распайские сумерки за окном.

Мы жили быстро, всезнающе.

Собирались по средам.

Толковали о.

В восемь вентиляторы останавливались. Кажется, замирали и лифты. Но не мы — скакавшие вниз по лестнице, выбегавшие на бульвар из дремного теплого воздуха. Сдвигавшие столики в кафе напротив, заказывавшие: кто — половинку, кто — малый красный удар^[7]. Где эта странная компания?

География и история.

Большая тетрадь в лиловую клетку.

Книги, заказанные в Византийской библиотеке.

Поездки в Харьков за памятью послереволюционных коммун.

Изучение русского по Платонову.

Те, Кто Были, — были огнем. Она — водой. Долг педагога.

Залитая первая страница, cосредоточенное переворачивание остальных — после многих весен и осеней знакомства.

«Je te reconnais, meme en francais»^[8].

Расшифровка ночных соображений.

Второй, остро заточенный карандаш, найденный на столе в кабинете.

Я всегда писал запаздывая. Мне не мешали. Возрастные тормоза сработали где-то в 25. Взросление было передано словам. Сам пишущий так и остался сидеть в красном кресле купавинской квартиры, дирижируя ночной тишиной.

В глазах Нико

я достойный представитель великой русской нации, к которой он питает самые лучшие чувства. При этом встречаемся мы исключительно в Париже. И в России я не был 12 лет.

По мере того как мы оба накачиваемся, его речи об интернациональной дружбе становятся все пламеннее. Я же так люблю его живопись, что готов в благодарность выслушать все и даже подыграть.

Время от времени, следуя внутреннему музыкальному ритму, он трется о мою щеку, обозначая таким образом поцелуй. Я, чувствуя значительность миссии, отвечаю трехкратным ликованием, которое сбивает его с толку, но — он продолжает говорить.

Рядом стоят французы и в восторге смотрят на нас: браво, так и должны вести себя люди Востока!

Из салона доносится грузинское фрикативное пх, бх, вх и слово «Ленинград».

Вокруг картины:

клоуны-ангелы,

пейзажи волшебных городов.

В конце концов я собираюсь немедленно отправиться в Тбилиси, чтобы сфотографировать место, где родилась мама. Нико уверяет, что его большой друг и очень важный человек приедет встречать меня прямо в аэропорт. С цветами и эскортом.

Почему-то бурбон... Ведь был хороший верхний медок. Впрочем, пил потом и его.

А. вернулся в Париж. Во всяком случае, снова хочет здесь осесть. Живет в пустой квартире приятеля, следит за невыездной собакой — по случаю прививки. Попросил надувной матрац, сидюшник, ложку, вилку и нож. Дал ему впридачу фарфоровую подставочку под палочки для еды.

За это время он стал художником (уезжал звукорежиссером). Выставка, две проданные работы. Нутряная уверенность в том, существование оправдывается искусством. Оттикавшие свое часы не выбрасываются, а разбираются, стрелки наклеиваются на холст.

Как я храню металлические коробочки от табака, билеты в музеи, вроде эротического (Париж), марихуаны (Амстердам), похорон (Вена), чтобы отдать их знакомым художникам. В обмен рассказываются истории — «Ты же писатель». Оправдание говорения, преодоление стыда исповеди, трансформация события мимикой, восклицанием, замиранием посередине истории. Паузой предлагается вставить словцо, придать рассказу статус литературы, чтобы, повторив мою формулировку, одобрив ее «именно, именно!», двинуться дальше под заинтересованное моргание слушателя.

Из услышанного в этот раз: семейные бури, езда наперегонки с разгневанной женой. Он на стареньком автомобиле, она на добротной машине. Побеждает А. (естественно, иначе бы не рассказывал).

Его рассказы о военной службе на Новой Земле. С интонациями мигранта, для которого жизнь — набор приключенческих фильмов, предписанных для отсмотра. Где русские чудеса соседствуют с американскими и французскими.

Путешественник играет с широтами, климатом, приходом весны. Все забавно, и все не твое. Желание уместить несколько жизней в одну реализуется через разводы, смену работы, уход в религию. Но переезд из страны в страну — самое радикальное средство от самого себя.

Интересно было бы прочитать наши завещания — на каком они будут языке? И с указанием какого места для похорон?

ДК

Мы с ним на ты, и я зову его «Коля».

Коле семидесятый. Дистанцию (вернее, ее отсутствие) и интонацию общения установил, естественно, он. Несколько лет назад Коля перестал пользоваться станком и набором шрифтов (остатки русской типографии) и перешел на...

— Секрет, — говорит.

Похоже, ксерокс. Качественный, на хорошей бумаге.

Он издал с десяток книг Айги. Единственным условием было: краткость, так как литер имелось ограниченное количество. Потом взялся за других. Не за всех, а за тех, кого считает близкими. Леона Робеля и меня. Одиннадцать лет назад «Русская мысль» опубликовала мою статью про одно из его изданий. Позавчера им было принесено семь книг. Тираж: 25-30 экземпляров. Со стихами почтенного профессора-переводчика и пятью моими опусиками.

Книги разные.

Есть большие, обернутые в невозможно красивое.

Есть в виде набора открыток.

Тексты повторяются. Одна из книг не на шутку смутила: на обложке мое имя (почему-то латиницей), под обложкой — те же пять вещиц и несколько десятков портретов: Бродского, Одоевцевой, Шаховской, прочих пасшихся или бывавших в Париже священных коров. Мелькает и моя физия.

— Коля, при чем тут я?!

— А че, недоволен?

Надпись на книге: «Андрею Лебедеву мою лебединую песню».

Каламбур-с.

— Мне бы рисунки свои успеть издать. Просил у Айги еще стихов, он телится. А мне помирать скоро.

Японоподобные, безотрывно выписанные пейзажи и фигурки клошаров.

Черно-белые ксерокопии работ маслом.

Копии афиш, стихов чебоксарских поклонников, собственные вирши вроде: «„Коля, ты велик”, — вещают горы» и т. д.

К. запросил у меня по два экземпляра каждого из изданий: для себя и какого-то американского коллекционера-знатока.

Я ломаю голову, где мне разместить остальные.

Книгопечатание как эвтаназия?

Большое, что увидится лишь на расстоянии?

Подписывается он: «ДК». И объясняет:

— Это не «дом культуры». Это...

Дронников Коля.

Синий толстяк

Утром, делая пробежку по саду, я видел толстяка. Прошло столько лет, но он не сменил синего костюма, в котором ходил на работу еще тогда, в Музей декоративного искусства. Или купил новый, ничем не отличающийся от прежнего.

Он заметил, что я его рассматриваю, но меня в ответ не признал; с достоинством человека, владеющего ходом своих мыслей, прошел дальше.

Покидая сад, я бросил взгляд на Галерею минералогии. На этот раз ко взаимоопознанию приглашал он — смеясь в стеклянном кубе входного предбанника. Я не ответил на приглашение. Он — не стал окликать.

Ни у одного из нас не было сил так сразу окунуться в общее прошлое. О нем самом я мало чего помню: называл себя актером, жил с подругой на Каде, их квартира была над пиццерией, поэтому в доме всегда было жарко. Компанейский малый, не злой, в меру любопытный. Один раз они даже появились на Лильской улице. С. любила гостей и тоже называла себя актрисой.

Скорее всего, он остался в смотрителях, только сменил музей. Отсутствие обязательств при общей парадности совершаемого, постоянная смена лиц вокруг — занятие не из самых плохих. Чтобы создать ощущение дополнительного разнообразия, смотрители в течение дня меняют залы. Утром ты опекаешь скелет мамонта, после обеда — древние горшки. Впрочем, ни в мамонтах, ни в гончарном ремесле разбираться не обязательно, достаточно точно указывать, где находится туалет.

В следующий раз у нас, наверное, хватит сил остановиться посередине аллеи, потолковать о прежних знакомых. После чего я потрушу далее, а он продолжит путь в музей. Время от времени мы будем встречаться, также полуслучайно, с энтузиазмом здороваться, не ища, однако, места в новых жизнях друг друга.

Возможно, это даже поможет чуть-чуть понять смысл предыдущего десятилетия существования, самого туманного из всех прожитых.

На бегу.

Мимо альпийского участка, со множеством пояснительных дощечек, но без растений.

Мимо одиноких фигур, скрючившихся с утра на редких скамейках в потаенных садовых уголках.

Потом я приму душ и обо всем забуду. До следующих пробежек, которые ценю за возможность уйти в сторону от накатанности дел.

Уйти.

Вернуться.

Опять отбежать.

Встретить синего толстяка.

Мать и сын

Он коллекционирует старинные автомобили, она — кукол.

Бретонка. По-девичьи улыбается и громко-громко говорит. Голос, поставленный на деревенском приволье, или от одиночества?

— В детстве мы не могли позволить себе кукол, не было средств. Вот теперь и наверстываю.

— Сколько их у вас?

— Не считала. Полная спальня.

Завсегдатаи барахолок. Последняя покупка — английская кукла с чемоданчиком, в котором хранится она сама и ее платья.

Совет: «Если вы что-нибудь хотите найти у старьевщиков, ищите в Иль-де-Франс. Ни в Бретани, ни в Нормандии ничего больше нет».

Вспомнилась детская парта. Лавка древностей, хозяин-инвалид в бретонском — с иголочки — городке.

Год назад купили 20 тысяч квадратных метров земли, с двумя прудами с одной стороны и Сеной с другой. Теперь продают.

— А зачем покупали?

Молчит, думает. Кричит:

— Когда сын был маленьким, мы приезжали сюда с ним и покойным мужем ловить рыбу. Муж любил эти места.

Сын:

— Когда вечерело и мы уезжали, я всегда говорил: «До свидания, река».

— Так чего теперь продаете?

— Ездить далеко.

Дело, конечно же, не в расстоянии, а в том, что землей надо заниматься. Непроходимый кустарник, поваленные бурей в декабре 99-го тополя. С дороги похоже на не понявшую себя красавицу, запутавшуюся в волосах, живущую на четвереньках там, где ее застало безумие.

Кроме национальной, у каждого своя валюта. Куклы, парты, автомобили (про книги не говорю).

— С другими коллекционерами общаетесь?

— Нет. Перестаешь принадлежать самой себе.

Скрипач-покупатель не соврал: в пруду есть черный лебедь.

В участок въезжает чужой надел: поваленная изгородь из сетки, бедный домишко, зато роскошная розовая магнолия, разбросавшая повсюду лепестки.

Скрипач вызвонил меня в качестве мистического дядюшки: «Твой солидный вид может на них положительно повлиять. Заодно продышишься». Я подстриг и подбрил бороду, вылез из кроссовок и словаря Бенвениста, залез в английские туфли и разговоры о купле-продаже недвижимости. На Скрипаче было три разноцветных футболки, солнечные часы на шее, тяжеленная кожаная куртка. В руках — инструмент и самокат.

Добрались до Мелёна за 25 минут на электричке. В центре — тюрьма, где он играл для заключенных. (Самое большое его впечатление — низкорослый корсиканец в берете, осужденный за терроризм.)

Дальше ехали в коллекционном «ситроене» матери и сына.

По участку бродить я не пошел. Проговорил с мамашей, глядя на тихий остров, обтекаемый рекой.

Из-за ветра трубка выкуривалась в минуту. Но в машину садиться не хотелось.

ВЫСТАВКИ

Быстрое осматривание музеев — Б. называет это схватыванием эйдоса. Мой спутник оказался еще стремительнее, чем я. Картина, производящая сильное впечатление, совершает свою работу мгновенно. Далее лишь отлив и остаточные шорохи смыслов. Деталь, перетягивающая на себя внимание, — свидетельство того, что целое не удалось.

Сидящим подолгу в зале за последние годы вспоминаю себя лишь дважды: среди Брейгеля в Вене и на выставке Моранди в Лондоне. У Брейгеля непоколебимая упорядоченность мира, где дети напоминают маленьких взрослых, а взрослые — больших детей. У Моранди — формы, отдыхающие от содержания, вместилищем которого они служили на протяжении тысячелетий.

Особенность предотъездных эпох, эпох глобальных миграций в сторону нового?

Коробки Дюшана с уменьшенными копиями собственных работ.

Упакованная архитектура Кристо.

Скрупулезное изучение примузейного магазина, которому посвящается не менее трети времени, проведенного в музее. Собирание материалов для индивидуального набора планетарного искусства. Мы пакуем чемоданы, выпиваем на посошок. Новая эпоха должна начаться с экфрасисов еще несуществующих произведений.

Японские офорты

Мир порядка, гармонии, обязательных двух мечей на поясе самурая, куртизанок, кошек, ширм, вееров и цветущей сакуры. Специально выгороженные кабинеты — для эротических картинок.

Ребекка Хорн

Зелено-голубые фотографии ближневосточных городов.

По ним прошлись кисточкой; мазки напоминают арабскую каллиграфию.

Получившееся сфотографировали еще раз.

Весело, празднично, порхуче.

Гуджи

Его вещи делятся на те, что хочется рассматривать, и те, что хочется держать в руках. Рассматривать: подсвечник. Держать в руках: лодочку для фимиама.

Хрусталь с молочными мутнотами и черными штрихами вкось.

Рядом с галереей гостиница, в которой умер эстет Уайльд. Здесь же жил Борхес, явно не без умысла; позднее останавливался Моррисон — тоже равняясь на Уайльда. Две мемориальные доски — по обе стороны от входа. Повесят ли третью, в честь певца «Дорз»?

Михаил Бурджелян

Отчего мне так нравится смотреть на изображения пустых вещей?

На самой полюбившейся картине из пяти изображенных предметов я опознал лишь один.

Взбивалка.

Еще два — приблизительно.

Резная деревянная штуковина, напоминающая увеличенную шахматную пешку. Возможно, полудекоративный элемент перил.

Розовая, почти треугольная коробка. Предположительно, из-под конфет, что дарят на первое причастие. (Или футляр? Тогда для чего?)

Они стоят в круг, перевязанные алой ленточкой, и им хорошо.

Сергей Чехонин

Театральные эскизы. Абстракция, вписанная в костюм. (На стене — три эскиза, четвертый стоит на полу, повернут к стене, продан.) Человек-картина: тешишь взгляд румяно-грациозными персонажами, но неизбежно, как в воронку, он затягивается во внутреннее пространство платков, рукавов, блуз, разноцветных туфель.

Словно перевертываешь бинокль. Или смотришь в камин. Бушуют стихии, примеривающие формы в первые дни творения. Отвел взгляд — нестрашные скоромошьи бабы с солдатами: «Весело, милок?» Как у выздоравливающего больного: то ли тряпица на стене, то ли царство духов.

Андреас Гурски

Снимки, сделанные широкоформатным объективом.

Чикагская биржа, концерт Мадонны, немецкий Первомай. На фото по несколько сот человек, и различим каждый.

Кроме мегаполисов есть и природа. Капсула кабины канатной дороги, зависшая в молочной пустоте лыжнокурортного января. Снимки без названия: фрагменты неба и почвы.

Есть даже гигантская книжная страница. Которая рядом с фотографищей монпарнасского многоквартирного дома тоже выглядит словно гигантская архитектурная конструкция.

Актуальное искусство. Пустота и перенаселенность. Огромность и деталь.

Хочется перечитать Уитмэна.

Или забраться в мормонский бункер и провести жизнь за изучением справочников по вселенской генеалогии.

Дмитрий Цыкалов

Деревянная хирургия. Два больших зала. В первом деревянный операционный стол, похожий на крест. Во второй зал, с древесно-земляными органами тела, увитыми корнями-кровеносными сосудами, заходишь секунд на пятнадцать, а потом вылетаешь, чтобы продолжать смотреть издали. Огромное сердце покачивается на цепи, свисающей с потолка.

Внутренний храм? Масонский авангард?

Вспомнился крест из телевизоров, придавивший Мерилина Мэнсона в клипе «Я не люблю наркотиков (наркотики любят меня)». Кресты Дима делал и раньше. Небольшие. Похожие на скворечники. С пейзажами вроде тех, что видны на ренессансных картинах из окна.

С трудом примериваешь к автору произведенные им махины. Есть в художнике на фоне его гигантских инсталляций что-то от матери-героини в окружении взрослых детей: непонятно, как они все в ней умещались, такие большие.

«Другие картины»

Собрание чудака, всю жизнь прочесывавшего любительские альбомы в поисках снимков неожиданного, «непостановочного», непредвиденного самим фотографом или испорченного при печати, но где эта «испорченность» создает эстетический эффект.

Кто-то рассказывал о профессиональном игроке в лотереи, создавшем систему предсказаний минимума выигрышных цифр. Дальше, по той же системе, требовалось вмешательство случая. Игрок шел на улицу, останавливал первого попавшегося прохожего, вручал ему свою визитку и просил назвать несколько цифр наобум. В случае выигрыша обещал половину.

Герой «Лиссабонской истории» Вима Вендерса бродит с камерой, висящей на спине и снимающей все подряд.

Брайан Ино готов продавать музыкальные «семена», которые, будучи помещенными в компьютере, растили бы звукозажи с высокой долей непредсказуемости.

Эстетика невпопада. Архивизация случайностей.

Рафаэль в Люксембургском дворце

Он был любимым художником советских пионеров.

И их родителей.

Всего советского народа.

Его мадонны смотрели на вас отовсюду.

Вопросы стояли так:

Рафаэль или Леонардо?

Толстой или Достоевский?

Вознесенский или Евтушенко?

Мудрейшие меняли «или» на «и», а знак вопроса на восклицательный.

Работ немного, и половина из Лувра. Лучших. Например, портрет Балтазара Кастильоне.

Мрак в зале. Слабо подсвеченные полотна. Посетители то и дело тюкаются друг о друга — учитывая значительное количество божеодуванных старушек, которым непременно нужно ходить под ручку.

В залах понаставлены портики и колонны из фанеры, выкрашенные в ядовитые цвета.

Последний зал — фотографии рафаэлевских фресок. Полное отсутствие полутонов. Не черное, а чорное. Не желтое, а жооолтое.

Есть великие художники, которые особенно предрасположены к окитчиванию.

Бедный Рафаэль.

Бедные старушки.

Бедный я, бывший член отряда имени Лени Голикова.

«Художники тишины»

Бельгия. Тончайшие работы, ничего не говорящие имена: Дегув де Нунк, Дершен, Донай, Кнопф, Ле Брен, Мелери, Пирен, Спилиэр.

Серый как цвет изысканности, десятки оттенков, европейский сон. Декабрьский туман Брюсселя, отдаляющий привычное.

(Огромная гостиница, пустующая по случаю Рождества. Поездка в сумерках на трамвае. Адвокат на пенсии, гуляющий у закрытого частного музея. «Магритта у меня нет, но могу показать портрет своего дедушки».)

Самое «начало века». Четверть шага до абстракции. Световые дорожки от фонарей в дождь — начало нефигуратива. Еще чуть-чуть, и какая-нибудь «Улочка Икселя» станет картиной икс, «Без названия», но под номером, «Желтым на белом».

Глобальное потепление, утрата Европой зимы.

Историческая метеорология как ключ к эволюции искусства.

Новая герменевтика с акцентом не на поиске изначального смысла, но на изучении укрывающего его тумана.

Магритт — художник, переживший потоп. Вода сошла, но старые смыслы смыты. Приходится просить сюрреалиствующих друзей дать названия своим работам.

Роберт Раушенберг

Самые интересные экспонаты: стеклянные подушка и покрышки. Имеется еще стеклянная метла. В том же зальчике на втором этаже — замечательный рэди-мэйд: лупа с резной ручкой из слоновой кости в банке (литра на полтора).

Все остальное — коллажи, много вылитой на холст краски; фотографии на алюминии, по которым прошлись широкой кистью. Вроде как безумная, непричесанная, великая Америка. «Мой XX век».

Первое нравится, второе нет. Но всему присуща чистота стиля в первом поколении.

В сюрреалистских и дюшановской вещах есть аскеза додуманной до конца мысли. Содержание покрышки и подушки — воздух. Покрышка разомкнута, она принимает в себя надутую шину. Подушка чем легче, тем лучше; пух, перья, птичья летучесть. И прозрачность стекла возводит сразу к эйдосам покрышечности и подушечности.

(Оттого менее убедительна метла. Метловость как качество не связано напрямую с воздушностью, но с застреванием, захватыванием, уплотняемостью, кучностью.)

В таких работах главное — качественное интеллектуальное усилие. Остальное происходит само собой. В идеале они должны просто обнаруживаться утром в мастерской.

Брик-а-брак (брик — от футуризма, брак — от кубизма) и размашистая экспрессивность крупных вещей — от желания захватить большие территории без ясного понимания, чего с ними делать дальше.

Кистемахание, зигзаги — бегство, заметание следов.

Есть медленно, помалу, но качественную пищу.

На чужое не покушаться.

Культивировать бонзай.

«Сюрреалистская революция»

Et je surrealise que... Полностью воспроизведенная стена кабинета Бретона. Маски, картинки, «предметы символической ценности». И чучела, чучелочки экзотических птиц на деревце под стеклянным колпаком.

Такого количества Танги не видел никогда. И такого количества пляжей. Узкая полоска ничейной земли между двумя мирами. Здесь прогуливаются монстры с двойным гражданством, самовоздвигаются долмены грез. Человек, лежащий обнаженным, пересыпающий горсть песка из одной ладони в другую, подставляющий голову солнцу, отпускающий взгляд, воображает невесть что. Затем он возвращается домой, в одежду, город, смотрение на светофор. Мысли, оставленные в пляжной зоне, вступают в контакт с зимними холодами и дождем, становятся видимыми для танги или дали. Те зарисовывают их. Возникает новое художественное движение, способ мышления.

Кубизм выдумывался сидя; он — следствие долгого смотрения в витрины кафе, раскалывающих действительность по ту сторону стекла, упертости глаза в ресторанную посуду — по эту.

Футуризм — результат ходьбы по каменным мостовым, из одного конца города в другой, из мастерской в мастерскую; он вышагивался молодыми ногами в тяжелой дешевой обуви.

Сюрреализм создавался лежа: на фрейдистском диване и в песке французских побережий. Пикассо превратил песок и пляжный мусор в полноценный художественный материал.

Глубины в сюрреалистских работах нет никакой. Видимой правды жизни — тем более. Но с выставки выходишь как пингвин — переминаясь с ноги на ногу. И хочется прилечь.

В «Смертельном трансфере» Бенекса (денежный перевод, избавление от трупа, психоаналитический перенос) есть замечательная деталь: белое полотенце, которое стелется под голову пациента, вытягивающегося на диване в кабинете доктора.

Как часто оно менялось? И какие мысли выстирывались из него домработницей-камбоджийкой? Вот чем надо было заниматься следователю!

ВЕРНИСАЖИ В Д’ОРСЭ ПО ПОНЕДЕЛЬНИКАМ

На вернисаж приходят по пригласительному билету — в понедельник музей закрыт для свободного посещения. Временные экспозиции размещаются на первом этаже, поэтому главную, импрессионистскую часть собрания, что на втором, тоже не посмотреть. Но все равно ощущение, будто музей твой. Заодно бродишь по залам ар-нуво: интерьеры, ювелирные украшения.

«Последний портрет»

Посмертные маски напоминают головные скафандры (есть, впрочем, одна, плоско-выгнутая, похожая на пепельницу). Галерея космонавтики: в одной витрине Бетховен, Шопен, Вагнер, Равель... Вагнер вдумчиво рассматривает занимательное явление — похоже, что смерть.

Тюссо, оказывается, начинала с того, что подкупала палачей и снимала маски со знаменитых казненных: Марата, Робеспьера.

Самая жуткая часть выставки — снимки младенцев-покойников из архива фотографа при польской эмигрантской общине на севере Франции.

Самая поэтичная часть посвящена «Незнакомке с Сены». Была ли снята посмертная маска? Скорее всего, нет, уж больно красивая история. Существует только мрамор. Иллюстрации Мэна Рэя к «Аврелиану» Арагона. Исходная легенда: служащий морга, очарованный красотой подростка-утопленницы, решает снять с ее лица слепок. У Арагона герой романа влюбляется в девушку, которая, когда закрывает глаза, напоминает «Незнакомку».

Томас Икинс

Американское небо пронзительной голубизны; широченная рама в подоконник для портрета ученого, исчерканная формулами; другой портрет — «Мыслитель» — Луиса Кентона.

Во Франции «на рубеже веков» писали других людей — вальяжных, умевших располагать себя в пространстве, как в кресле. А этот опирается лишь на свой остов, оттого тело местами проседает, руки в карманах, по брюкам тоскует утюг. И пустота вокруг.

Вообще, на американских картинах XIX века много незанятого пространства, которое европейские художники любили заполнять руинами. А здесь руин еще нет. Да и будут ли?

Любопытно, что на противоположном конце Манхэттена, где нет никакого даун-тауновского небоскребья, а только длинные улицы с рядами муниципальных домов, имеется прелюбопытный музей: «Клойстерз» в парке форта Трион. Это средневековое отделение Метрополитена, построенное между двумя мировыми войнами. На деньги Рокфеллеров сюда свезли со всей Франции демонтированную готику (целыми церквями) и возвели из этих старых камней здание на парковом холме.

Есть в нем часовни, прогулочный двор, садик, в котором колышутся растения, что использовались в старинной медицине. Внизу же — бегают черные дети; рассевшиеся на траве латинос играют в свое национальное лото.

«Мондриан с 1892 по 1914, пути абстракции»

Шел на выставку, больше думая о провинциальном покое и кухне «Калеш» до, чем о картинах после. Ресторан неподалеку от музея д’Орсе, любимый еще Лаканом, жившим там же, на Лильской улице. Весна, первый пастис, салат из шампиньонов и апельсиновой цедры, тагьятели с морскими гребешками, холодный золотистый сансер — вот это искусство! Куда до них кислотной Венере и вычерченным по линейке решеткам гриля.

Оказалось, что ошибался. Мондриан ранний, Мондриан штучный, Мондриан — художник-человек, не художник-машина. В основном фигуратив. В каждой работе — дрожь артиста, еще не изобретшего систему.

А потом... Что с ними происходило? С Мондрианом, Кандинским, Пикассо?

Ведь жили же рядом Явленский, Балтюс.

Пикассо ходил украдкой к Балтюсу, с бандитской искренностью признавался в том, что восхищается его смелостью оставаться самим собой, не пикассить, когда все вокруг... Купил у него картину.

Поздний Явленский страдал артритом. Отказывали руки, писал непонятно как, но получались мощнейшие работы.

Балтюс же рассказывает о том, как абстрактного Мондриана раздражала живая природа. Но ведь был молодой Мондриан: бликующая сельдь, вполне достойная предков, малых голландцев, одинокие дома-храмы, запрокинутое женское лицо, рыбацкие шхуны в сумерках. Откуда это позднейшее упоение абсолютностью приема?

Балтюс о Мондриане:

Я прекрасно знал Мондриана и сожалею о том, что он делал раньше, например, об очень красивых деревьях. Он видел природу. Он умел ее писать. Но потом ударился в абстракцию. Я навестил его с Джакометти одним чудным днем, ближе к вечеру, когда свет едва начинает угасать. Альберто и я любовались великолепием, которое происходило за окном. Сумеречное угасание света. Мондриан задернул занавески и сказал, что больше не хочет это видеть...

ТЕАТР

Боб Уилсон: свет

Безотходность магического производства.

Истинное волшебство экономно. Включил — выключил. Ни тебе задников размером с Великую Китайскую стену, ни громоздких декораций.

Правда, чувствуешь себя немного подопытным кроликом. Синий — одна эмоция, красный — другая. Сочетание синего и красного — третья; и какая! Скрипишь зубами.

Вообще, он явно из художников, работающих с источниками напрямую: Мейерхольд, Брехт, японский театр. Внешне Уилсон — эдакая американская громада с пронзительными глазами. Периодически наблюдаю его в театральный бинокль.

«Магазинчик на углу улицы»

Пьеса Миклоша Ласло, по которой был сделан фильм Любича и недавнее «Вам пришло письмо». Один из частных театров на Гете. Предпоследний спектакль в сезоне. Триста показов, аншлаги с сентября; особенно подкупила хвалебная рецензия в «Канар аншене». В актерах — старинный приятель пригласившей меня знакомой.

Комедия положений. По таким спектаклям проверяется средний пульс театра. Не по мегапостановкам с бассейном, лошадьми и детьми на сцене (последним давно пора спать, а они тут, бедные, маются). А так, чтобы минимальный состав, два часа без антракта и незаметно, со взрывами хохота.

Пульс хороший. В зале — средний класс с легкой старомодинкой.

Лейтмотив — «Очи черные». Когда раздались впервые, в начале — все, подумалось, мало я их в метро каждый день слышу. Оказалось, что Любичу (или местному режиссеру?) они тоже порядком поднадоели; сигарная коробка с мелодией — символ жизнеотравляющего начала.

Пшоняк похож на Ролана Быкова. Играет хозяина книжного магазина — упоительно. Носит хорошо пошитую тройку, разводит руками, как будто выпускает птиц, стреляется (неудачно).

После спектакля, пока спутница ходила за кулисы благодарить знакомого комедианта, меня атаковал некий вьюноша с горящими глазами: «Как вам актриса в главной роли? А звезды? Видели ли вы в зале звезд?» И уже не слышит ответа, говорит сам с собой.

Напротив театра — кафе. Хозяева — скорее всего, от систематического вдыхания театрального эфира — переодели официанток в мальчиков. Брюки, галстуки, жилеты, из-под кепи на затылке нависает волна подобранных волос. Les garсonnes^[9].

Дени Лаван

«La Nuit juste avant les forets». «Ночь накануне лесов»?

Кольтес — Фредрик — Лаван.

Заказывал билет ради последнего.

Час сорок пять, один на сцене. За весь спектакль он покрывает пространство в четыре шага.

Говорит не переставая. У Кольтеса на более чем 60 страниц ни одного знака препинания, получается одна бесконечная фраза.

Фредрик выбрал его, увидев «Парень встречает девушку», первый фильм Каракса.

Задним числом в пьесе, написанной в 77-м, вычитывается сюжет уже «Любовников Нового моста»: девушка, ночь, парижский мост.

Историй в ней несколько, самая безумная — про проститутку, выбрасывающую в окно с четвертого этажа одежду клиента.

Кино делает актеру славу, после чего в театр соваться рискованно: тут тебя снимает тысячеглазая зрительская камера, без дублей, здесь и сейчас. Не переиграть, не перехитрить.

Лаван — великий театральный актер. Видел его у Хемлеба в спектакле по обэриутам. В пьесе по последней главе «Идиота» (сидят два гаврика, Мышкин и Рогожин, у невидимого гроба Настасьи Филипповны и рассуждают о жизни, смерти и любви).

Теперь Кольтес.

В кино важно уметь моргать и носить костюм. В театре — говорить, даже когда молчишь.

(Проецируя на французскую артистическую дикцию историю русского языка, можно определить актера как человека, владеющего искусством произнесения павших редуцированных. Когда Пиаф выпевает «ля ви ан роз-э», львиная доля эффекта — в этом «э», не существующем в нормальном произношении. Театр — это всегда проэзия, реванш гласных, фонетический сюрплюс, дух, который дышит, где хочет.)

...Куча костей, уродливые наросты плоти на маленьком деформированном скелете, скальпированная гримаса. Преображающиеся в грандиозный парусник, ракету, взрывающийся мост.

Эффект Лавана.

ЛУКАС ХЕМЛЕБ

«Данте»

Данте — коварный автор. Сам же Хемлеб правильно написал в программке:

Чтение Данте «опасно», ибо действует как наркотик. Не только не получается перестать его употреблять, но главное — оно меняет видение мира. Один из самых тревожных аспектов — обнаруживаешь Данте повсюду, впечатление, что он оставил следы везде, куда ступает нога.

Восхищаясь, отождествляясь, легко принять работу гения за собственные озарения. Том Данте обжигает руки, им перекидываются актеры. Замечателен тот, что одет как подвыпивший советский чиновник в загранкомандировке.

Очень хорошо поставлен текст из «Дублинцев». Чувство абсурда Лукасу не изменяет.

Подобно семейным докторам, бывают и семейные режиссеры, с которыми дружат, хождение на спектакли которых — обычай. В ближайшее время — еще две постановки Хемлеба: «Волшебная флейта» со студентами Парижской консерватории и неизвестный мне Верди в Руане.

«Неуместный визит» Копи

У Лукаса две страсти: русское и абсурд. Однажды они пересеклись, в спектакле по обэриутам на малой сцене «Одеона». В нем сыграл Денис Лаван, который с тех пор стал для меня любимым французским актером.

Студия «Комеди Франсэз», Новый Лувр, Площадь перевернутой пирамиды. Хороший адрес для абсурдистского спектакля.

Больной СПИД-ом карикатурист и драматург написал пьесу о последнем дне актера, умирающего от этой болезни.

Героя в день рождения навещают:

— старый друг, соорудивший для него заранее мавзолей на Пер-Лашез, напротив могилы Уайльда;

— никогда не виденный племянник, прикинувшийся журналистом;

— медсестра, по ходу дела обкурившаяся опиумом (опиумом ее угостил сам герой Кирилл, у которого в палате стоит кальян, якобы подаренный ему Кокто);

— хирург-профессор;

— певица Режина Морти, тоже лежащая в больнице. Актриса, играющая ее, — высоченная особа с длиннющими руками-ногами, которые движутся как стрелки сошедших с ума часов. При этом она живьем поет итальянскую оперную классику.

Сцена под наклоном.

Удаленный мозг Королевы Смерти — им перебрасываются персонажи.

Пальба из пистолета.

Гомосексуальные ужимки героя.

Фантазм трехколесного велосипеда у профессора, который ему не подарили в детстве, а посему, будучи уже взрослым, он пялит медсестру-любовницу исключительно на таковом.

Лукас в тексте о Джордже Мутоне говорит о «сверхчеловеческом юморе» английского драматурга. Вполне приложимо к Копи.

Поставить собственную смерть как шутовскую пьесу.

Андрей Донатович лежал в гробу с черной флибустьерской повязкой на глазу. Марья Васильевна свое дело знает туго.

КОГДА-НИБУДЬ НАПИШУ

Совершенный день

Составить дневник, где дни были бы объединены по принципу: первый — последний, второй — предпоследний... Все это ради срединной главки. Которая и будет совершенным описанием жизни.

История утраченного смеха

Чехов настаивал на том, что «Чайка» — это комедия.

Макс Брод свидетельствует: во время чтения «Процесса» публика заливалась безостановочным смехом и Кафка — вместе с ней.

Следовало бы написать историю смеха, смысл которого невосстановим.

Роман о свалках

В подъезде растет количество мусорных баков: был один, общий, стало три — для стеклянной посуды, бумаги и остальных отходов.

Постоянное раздражение от того, что домашнее мусорное ведро наполняется за день. Недовольство собой. Потребительский раж? Что ж такое?! Оказывается — упаковки.

Свалки, как тюрьмы, убраны с глаз долой.

Автора добротного романа о свалках ждет несомненный успех. Одна из слепых зон современного сознания. Фрейда в новом веке следует переосмыслить экологически.

Словарь тишины

И-мейл-интервью о молчании закончилось плавно и неизбежно, на птичках, которые верещат у Айги-младшего по утрам в Клишах. Утром отослал последнюю реплику. Сделать вторую часть — о звуках и шумах?

Проинтервьюирован руководитель музыкальной группы «4’33’’», автор звуковой дорожки к фильму «Страна глухих».

Хотелось бы какого-нибудь следователя растормошить.

М. обещал криптографа. Тоже неплохо.

Автора детективов? Факультативно. Интереснее люди нелитературные, испытывающие первоначальный шок, когда им предлагают поговорить о тайне и молчании. Но в то же время связанные с ними профессионально.

Ересь парафразы

Есть несколько книжек, которые были для меня очень значимыми: «Портрет художника в юности», «Игра в бисер»... Думаю о них с благоговением, пусть давным-давно и не перечитывал.

Недавно взял в руки Гессе — и не смог осилить пяти страниц. Заскучал.

Прошло несколько дней. Вспоминаю книгу — опять мерещатся какие-то глуби, интимные внутренние миры. Получается, что за прошедшие годы — с тех пор как, тяготясь домашним хаосом, я, школьник, читал их, сидя в просторном зале поселковой почты, — они менялись в моем сознании, наполнялись новым содержанием, и теперь любимы не сами по себе, а за тот импульс, который дали воображению.

И что «собственно» навоображалось с тех пор?

Сесть и воспроизвести «Игру в бисер» по памяти. Не глядя в книгу, как прошу студентов при письменном пересказе. Что получится за роман?

Сценарий фильма о предсуществовании душ

Русская программа орфографической проверки не знает слова «предсуществование».

Ориген подробно разрабатывает тему, в частности, в связи с десантом Иоанна Крестителя на землю. Чем бы они занимались по сценарию — там, в ожидании вызова? Вспоминается реклама Darty: машинки, готовые выехать по первому вызову в связи с поломкой.

Играли бы в шахматы?

(Ночная игра с Д. В доме, где мы обретались тогда универской компанией, было, если не ошибаюсь, восемь шахматных досок. Задействовали их все. По какому принципу велась игра — не помню. Но была в ней чудесность самопорождения сно-правил, которые возникают в ходе видений-путешествий.)

Спали бы в дуплах?

(Дупло как идеальная модель дома, материнская защищенность серебряных голубей.)

В дуплах райских деревьев.

Полировали бы ногти?

(Есть в женщине, предающейся сему занятию, религиозная отрешенность. Кстати, любимое французское слово: religieusement. Elle repasse religieusement ses robes — «Она религиозно гладит свои платья».)

Успех подобного фильма легко предсказуем. Лакуна зияет. Данте, будучи правоверным католиком, этот сюжет не разрабатывал.

Присоединились бы адепты метемпсихоза, например, буддисты с фантазией.

(Чем заняты души в ожидании очередного перевоплощения?)

Почему он не стал предметом художественных медитаций, понятно: нет видимых действия, драмы, конфликта. Есть ясность, сознательное приятие участи. Конфликт возникает в процессе забывания, отсюда потребность в припоминательном письме. Попытку припомнить себя до рождения предпринял в литературе лишь тот же серебряный Белый.

Оговорить число и состав преимущественных глаголов. К примеру, 12 (любимое библейское).

Ждать, наблюдать, отдавать (себе отчет в), бесплотствовать, принимать правоту...

Воплощаться.

(Подобрать еще шесть, промежуточных.)

Так ли бездейственно потустороннее пребывание? Вот на чем следует сосредоточить внимание современному кинематографу. Начав с актерских этюдов. Как, к примеру, играть наблюдение? Ведь и оно — действие.

ДЕНЬ

Фэн-шуй автобусного парка

Вид из окна на проезжающие машины неблагоприятен для живущих в доме. Согласно фэн-шую, он вызывает желание переехать, чреват депрессиями, распадом семьи.

У меня все наоборот. Я вижу только вернувшиеся на стоянку автобусы. Ранним утром, когда они покидают парк, я еще не открываю окон. Не отсюда ли моя уверенность в том, что все наконец прекрасно?

Полдень, тень

И тогда становится понятным выражение, доставившее немало хлопот еще античным комментаторам: Тидей «кричит, словно дракон, полуденными воплями». В реальности змеи скорее шипят, нежели громко орут, и, потом, неясно, почему этот крик именно «полуденный». Комментаторы истолковывают эту фразу так: в жару змеи прячутся и с горя громко шипят. Но нам теперь очевидно: этот дракон — Хронос, и крик его раздается в полдень, в момент, когда замирает и сосредоточивается в едином мгновении время.

Л. Б. Сумм. Драконы времени

Полдень страшен отсутствием тени. Жизнь Петера Шлемиля протекает вечным мистическим полднем. И страх полуденного демона — в кажущемся всесилии зла, не боящемся света; ночью бес адекватен, его можно даже заставить работать на себя.

Сосредоточение времени в одном мгновении обычно ассоциируется с экстазом «здесь и теперь». Но оно может быть чревато и абсолютным ужасом, когда тебя лишают силы прошлого и надежды на будущее.

Никогда в полдень не перечитывайте написанного. Вам покажется, что сочинение лишено смысла, результат труда убог, силы потрачены зря. Превратившись в инопланетянина, вы с непониманием и брезгливостью будете ворошить листы, покрытые собственными закорючками.

Следует радостно танцевать между кастрюлей и солонкой, пить вино, разбавленное водой, оставив изначальную густоту на вечер, а потом дремать, пережидая господство прямых значений.

Человек жив тенью слова, его переносным смыслом.

Выпить чашку холодного чая в середине дня. Второго «Рождественского», что продается на углу Клода Бернара и Паскаля. До сих пор предлагался один рождественский сорт. В новом есть какие-то золотые бусинки. Можно, конечно, спросить продавцов, что это, но — не к спеху.

Хорошо чаевничать, побивая полуденного демона чаем любви и незнания.

Медленность спасет мир.

Мы просто-напросто не заметим перемены блюд.

Лишь обратим внимание на то, что электрочайник выключился. Подождем немного. Зальем 80-градусную воду (не 100-градусный кипяток!) в чайник заварочный с «Тибетским секретом» или «Академией изящества № 14».

И попросим начать Страшный суд.

Иногда перед тем как заснуть, внутренним слухом: ровный гул вселенского ветра. Призрачность температуры, тепла или холода, стен жилищ. Погасший день, подсвеченный невидимым светом — ровно настолько, чтобы осознать отсутствие внешнего источника.

ЛИРИЧЕСКАЯ МЕТЕОРОЛОГИЯ

Вопрос погоды имеет скрыто сакральный смысл. Требовательность, надежда, злорадство при несоответствии слов действительности по отношению к метеослужбам сравнимы лишь с отношением к Церкви.

«Да светится солнце твое». Метеорологический императив. Планетарная религия.

Январь

Проводив ее до метро, медленно спустился к итальянской лавке. Сумерки, теплый нежный воздух. Не ощущаешь зимних одежд.

«As slow as possible».

«Как можно медленнее».

Подобно Дюшану, где спуск с лестницы, цепь движений зафиксирована в вечной секунде полотна выходящими друг из друга фигурами. С тем отличием, что внутри кубистских картин нет запахов или, точнее — пахнет лабораторией. Здесь же: веет камином, спящей до времени за облаками весной.

Свернул на Коллежиаль. «Монопри» на Гобеленах убивает нечетную сторону улицы, там даже бомжи не толкутся. С тех пор как книжник закрылся, а на его месте возникла фотолаборатория с кричащей желтой вывеской, четная сторона между Пор-Руаяль и Монж тоже изменилась. Впрочем, компенсируя шок пешехода, высветилась томным красным кокетливая парикмахерская цирюльников-эстетов. Со шкафчиком в форме изогнутой ножки.

Неспешно вышел на Везаля. Остановился, решая, нырнуть ли под таинственные леса дома, которому чистят фасад, или доставить себе высшее из городских наслаждений — неторопливо пройтись по середине улицы. Сделал и то и другое.

Замер на светофоре перед Сен-Марсель. Дама за рулем, опешившая от такой вежливости, дала задний ход, освободила «зебру». Что почти невообразимо после того, как на бульваре устроили коридор для автобусов и такси, спрессовав остальных в две полосы.

А дальше — тайное, свое.

Как козырная карта, вложенная в отделение для визиток.

Улица Шарля Ле Брена.

Здравствуйте! Побеседуем о живописи.

Февраль в Париже позднеосенний, безлистный. Зимы здесь нет. Иногда проглянет солнце, но ненадолго, и опять исчезнет, как будто ошиблось фильмом.

Хочется в Брюгге — с каналами, примитивами, отличным бельгийским модерном и ватeрзoями. Одеваешься в темно-синее, растворяешься в тумане, идешь вдоль воды и благообразных кирпичей; набродившись фантомом, выныриваешь на ресторанный камин.

Город, подчиняющий себе западноевропейскую зиму, но не искусственно, торговыми оранжереями, а исподволь, втихаря.

Март

Клуб петанкистов на Монмартре. Парижский двор с видом на Сакре-кер, цветочками и старичками, бросающими шар и попивающими пастис.

Привалиться на солнышке спиной к стене дома и просидеть так до конца жизни.

Апрель

На развилке бульваров Араго и Пор-Руаяль: Араго — зеленый, каштаны, Пор-Руаяль — голый, платаны.

Стоять, наблюдая, держа в голове фотографию вековой давности. Все то же. Только для оживления картинки трепещут настоящие листья и ездят игрушечные автомобили.

Погода такая, что чувствуешь себя молодым богом. Но вместо того чтобы радоваться — невроз, весенняя мерехлюндия, мысль о сезонной ограниченности воспарений. Приток сил — но почему лишь весной? Хочу всегда

просыпаться в четыре утра,

выкуривать первую трубку на Араго,

бродить по проезжей части,

смотреть на линии фонарей,

думать про второго героя.

Май

Смотреть в зоопарке в глаза пантеры — прозрачные, светло-серые. Беготня по кругу, проходы вдоль решетки. С мая до наступления холодов животные живут во внешних вольерах.

Ф. рассказывала, как они с Л. были в гостях в доме напротив зоопарка Сада растений. Поздно вечером в окна доносился загадочный рев. Хозяева пояснили: бегемот. Темень, редкие в Париже звезды, высоченные деревья, фонари на пустынной улице, освещающие стену зверинца, и этот звук. А ведь рядом частная клиника. О чем думается в такие моменты на больничной кровати?

Июнь

Время искать шурупы для установки вентилятора.

Наступление летней эпохи требует реорганизации быта и распорядка дня.

Жить ночью, спать (максимум: читать) днем.

Пить джин, смывать под душем можжевеловый пот.

Летом не отдыхают, лето пережидают.

Люди — антимедведи.

Июль

Париж — июльский жук.

О разнообразие живых организмов! В эту жару Т. как ни в чем не бывало пьет вечером в кафе красное бордо. Я спасаюсь панаше.

Большая часть знакомых разъехалась. Одни мы сидим в Париже, между домом и муфтарскими кафе. Но для тех, кто понимает и у кого есть трехскоростной вентилятор, Париж в июле обладает своими прелестями.

Улицы пусты.

Туристы ходят по трем проспектам, описанным в справочнике.

В сумерках город из-за людской пустоты напоминает гигантский кинопавильон, заброшенную чинечиту. Хочешь — снимайся, хочешь — смотри.

Август

В одном из августовских «Шарли эбдо» цикл карикатур на отпускную жизнь. Главные действующие лица — два полицейских (видимо, привет Дюпону и Дюпону из «Приключений Тентена»). Они немилосердно пресекают любые попытки отдельных граждан уклониться от строгой схемы вакационного времяпрепровождения. Вот полицейские надели наручники на одного из уклонистов и вывернули ему руки. Арестованный: «Но я не хочу ехать в этом году на море! Я хочу остаться дома». Полицейские: «Грязный извращенец!»

Показываю карикатуру. Естественно, с толстым намеком. Слышу в ответ: «Смешно. Но мы хотим ехать на море!»

Едем. За несколько дней опробуем несколько пляжей. Везде узкая полоска песка, мелкие колючие камни в воде, огромное количество водорослей. Преогромное — народа.

И тем не менее каждый день — на море.

Единственный раз, когда купание доставило удовольствие, — остров Монахов. На карте острова указано три пляжа. Из чего железное заключение: купаться где угодно, только не на них.

Катим на велосипедах через весь остров сквозь зеленый туннель деревьев. Доезжаем до берега со скромной голгофой на поляне.

Тишь. Каменная горка для спуска кораблей уходит в океан. Двое подростков с молчаливым сосредоточением ныряют и кружатся вокруг своей лодки. Бородатый мужичок на берегу, уперев руки в боки, щурится от солнца. Черная лохматая собака тихо фыркает, пробуя воду. Велосипеды. Две доски для серфинга. Кусты ежевики с теплыми ягодами.

Неизменные декорации и персонажи единственно настоящего купания. Кажется, что это труппа бродячих актеров, сопровождающая меня по жизни и делающая ее приемлемой.

Времени больше нет. Земной рай восстановлен. Я ныряю и плыву в направлении камней, торчащих из воды.

Сентябрь

На улице прощальная сентябрьская лепота. Русские называют ее бабьим летом, французы индейским. Неожиданное сближение баб и индейцев.

Утром отправился на муфтарский рынок. Шел с мыслью о том, чтобы быстро, пока не людно, купить еды, вернуться домой и со знанием дела наслаждаться воскресной тишиной и незатребованностью. Но ранний рынок! И к тому же на Муфтар. То, что, наверное, вспоминается умирающим как тихое happy to be^[10]:

церковь, лотки на площади, много винограда и белых грибов...

Октябрь

— трещина между мирами: плододарением и зазеркальем.

Месяц тягучих красных вин: мурведр, гренаш, сира — октябрьские слова.

Россыпи лиственных рукописей под ногами в Саду растений.

Холодный асфальт и жаркий кафешный воздух с кислинкой испаряющейся влаги, которую занесли на ботинках.

Дни, питающиеся остаточным теплом, наполненные видимостью событий, но оставляющие за собой лишь легкую тень. Есть дела, в которые себя уже не вкладываешь, а просто даешь им произойти.

Замирая в предзимье.

Ноябрь

Элизиум ноября. День, заявляющий о себе, но обещаний не выполняющий. Летнее окончательно приобрело статус призрака, за которым нужно спускаться под своды памяти, и кажется потерянной Эвридикой. В такую погоду нужно или пить виски и сливаться с пейзажем, или пить ром и преодолевать пейзаж. Ношение оранжевого свитера становится актом метеосопротивления.

Зима хороша тем, что можно жить в тишине, при закрытых окнах. Но к этому надо подойти естественным образом.

Декабрь

Выйти на улицу. Вдохнув прохлады и пасмурности, решить, что хочется рыбы. Обнаружив очередь в первой лавке (субботний предполдень), подняться до второй. Купить тунца и бюло. Сделав еще два шага, оказаться у виноторговца, которого следовало поблагодарить за подаренные стихи. Поэта не обнаружить, зато — разговориться с юной виноторговкой, нарезающей сыр, предлагающей продегустировать каберне-совиньон и п’ти шабли. Выяснить, что дочь, что подрабатывает на каникулах, что papa est parti à la banque mais il doit revenir dans dix minutes^[11].

«Или шампанского? Только вы сами его откроете».

Взять в руки бутылку. Оглядеться, как перед выступлением, тихо сходя с ума от субботнего города, выключившего себя из розетки, пахнущего далеким морем. Крутануть пробку. Позволить ей двигаться дальше самой, сдерживая — все-таки — энтузиазм brut intense. Медленно.

ТИХИЕ ЗНАМЕНИЯ

Сны и забытые предметы, не принятые к исполнению слова. Ночной апокалипсис незамеченной днем детали. Почему я забыл купить бульонные кубики для варки китайских пельмешек? И что они скажут, приснившись сегодня ночью? «Тройка, семерка, туз»?

Балтюс, возникающий намеками

Ранняя картина из частного собрания анонима,

грустная Иза, знавшая старую Баладину,

венецианский каталог (обещан),

мемуары, найденные вместе с Моррисоном,

жена-японка,

фэн-шуй швейцарского дома.

Персидские коты с длиннющей пушистой шерстью в квартире К. напоминают бегающие шапки-ушанки. Котов снимают на слайды, потом показывают гостям. Сами коты вертятся рядом или, расположившись под экраном, ложатся на спину и вытягивают лапы.

Подарок

Оба сборника Джима Моррисона в двуязычном издании. Продавец знает меня не первый год. Книжечки потрепанные. Но объясняет ли это жест? Дело, наверное, ни в том и ни в другом, а в возгласе: «Понимаешь, это не тексты песен, а именно книги стихов!»

Фото Пасториуса с бас-гитарой

Магическая схема: четыре струны, помноженные на количество ладов. Дух, оставивший вещь, превращает ее в загадку для эрудитов, самой безнадежной категории людей. Вспоминаются древние китайские горшки, предназначение которых более неизвестно.

Альбом закончился на середине стороны. Из-под новой записи вылезла старая. Из-под старой — старейшая. Звучат гармонично. Напомнило картины из многослойных остатков афиш разной давности. Общие стены домов, один из которых снесен. Рельефы быта. Следы лестницы. Границы комнат. Фрагменты древностей, воспринимающиеся как законченные произведения.

А были ли руки у античных женских статуй?

День, украшенный присылкой гороскопа

Знание-утешение, которое время от времени приходит, выраженное разными способами.

Карта жизни, оговаривание границ, условий дальнейшего существования.

Последующее забывание.

Преуменьшение побед, преувеличение трудностей.

Иллюзия вброшенности в мир, бытийного клошарства, потери мистического паспорта.

И снова — ощущение сосчитанности каждого волоска. Можно ли гадать и по волосам?

Пустая квартира

Сегодня приезжает мама. Наведался в квартиру Н., где она остановится. Пустые квартиры друзей в отъезде: вот тут, тут сидели, шумели, плясали, ели, пили... И вдруг тишина. Только фотографии сестры Н. на стене напоминают о тех, кого здесь видел.

В пустом доме явно продолжается жизнь. Зашел на кухню — на полу несколько разбитых пробирок, в которых хозяин проращивает бамбук. Посмотрел, не открыто ли окно — может, ветер нахулиганил? Нет, закрыто. Живности в доме тоже никакой. Чего это им взбрело на стеклянный ум — падать?

Два самоката на полу в передней замерли враскорячку — как будто за минуту до моего прихода занимались любовью, а теперь прикидываются невинными мальчиком и девочкой. Да ради Бога, продолжайте. Только объясните, где совок.

Кукла, висящая на люстре, не обратила на меня внимания, целиком уйдя в созерцание пола.

Совок нашелся. Мешки для мусора тоже. В морозилке обнаружилось полторы бутылки водки.

Выпил стопку. Вторую. Закусил мятным шоколадом, подтаявшим во включенном холодильнике. Еще одна загадка: что происходит в холодильнике, пока нет хозяев?

Таинственен мир.

Фотография на холодильнике

Есть в Париже дом, а в доме — холодильник. На дверце же холодильника фотография Кайдановского.

Фотография была подарена им хозяйке дома по ее просьбе. Видимо, под рукою не оказалось ничего, кроме обыкновенной карточки размером три на четыре. Обладатель лица и тела по пояс смотрит в камеру просто, устало, без затей и сталкерски-аутичного мистицизма.

Получив снимок, его сунули в карман, а затем постирали вместе с брюками. Рамка исчезла, цвет рубашки угадывается с трудом.

Я вижу его уже года четыре. Раз в месяц, иногда чаще.

Из поездок в Россию хозяйка квартиры и холодильника вывезла любовь к кухонным посиделкам. Не знаю, оттуда ли ее любовь к чаю, но он у З. отменный.

Мы сидим на кухне и говорим о новом фильме Сокурова (она сыграла в одном из его фильмов и с тех пор неизменно интересуется Саша), о ее дочках, которые выросли, о том, почему Мондриан, будучи в гостях у Родена, пересел так, чтобы не видеть деревьев в окне, о том, что не стоит сверлить новые дырки в стене, а лучше использовать уже имеющиеся, о том, что...

О Кайдановском мы не говорим. Мы говорили о нем один-единственный раз, когда была рассказана история фотографии.

Тем не менее получается, что в последние четыре года, раз в месяц, я думаю о Кайдановском.

Это много. Тем более что ни до ни после посещения этого дома я о нем не думаю.

Мыслей на его счет у меня раз-два и обчелся.

Я думаю о том, что, если бы его выпустили, он мог бы сыграть героя в «Ностальгии».

О том, что «Евангелие от Марка» и «Жену керосинщика» я, пожалуй, специально искать не буду, но при случае схожу посмотрю.

О том, какие это, интересно, фильмы серии «Б», в которых он играл на Западе ради заработка, о чем сам рассказывал З.?

Всё.

Я не верю в то, что бессмыслица повторяется. Непонятный, пусть и чуждый нам факт в конце концов проясняет себя, или мы сами, не желая выносить умственного беспорядка, наполняем его значением.

Хозяйка наверняка давно не замечает снимка. Тогда как для меня он становится все значительнее.

Интересно, чем это кончится?

ЗАПИСКИ НА САЛФЕТКАХ

Всем хорошим во мне я обязан кухне.

Игры яна и иня, действие и замирание, земля, металл, вода, дерево, огонь.

Металл и дерево отсутствуют в европейской астрологии. Что заставляет обращать взор на Восток.

Адепт китайской кухонной посуды, понимая всю ценность глиняных мисок и крышек (земля), все-таки лелеет как наилюбимейшее плетеную круглую шкатулку для пищи, готовящейся на пару.

В «Дзэнской макробиотике» Озавы продукты строго расписаны по своей яно-иничности. Вводится даже понятие «двойного яна»: яблоки, слегка недоваренный рис. Оговаривается сугубая пассивность картошки, помидоров, баклажанов.

Заметки для будущей книги:

1.Соль.

Необходимость ее присутствия на языке в не до конца растворенном виде. Аттическая соль речи.

Вы соль земли. Если же соль потеряет силу...

(Матфей 5, 13; Лука 14, 34.)

Современная кухня превратила ее в растворимый порошок. Мы ощущаем важность соли лишь в случае забывчивости кулинара. Однако куда правильнее, сильнее, отважнее пользоваться крупной морской солью.

Несколько крупинок, одна за одной

попадающие на язык,

ощущаемые в своей самости,

катаемые бескостным,

иррадируют в не(ё)бе-дворце,

напоминают о сути вещей.

Феномен полусоленого масла.

2. Остаточное тепло.

Угли, выключенная электроплита.

Соотношение горящего и потухающего.

Сумерки пельменей, перина каши.

Сколько?

Одна треть.

То же: нетерпение алкоголика, спокойствие мудреца.

Пить, не пия, а ожидая, выпив.

Взлетев, дракон не крылышкует, но лишь помешивает крыльями воздух, вникая в открывшиеся тайны.

(Бесполезность совета. Убрать в русском издании.)

Третьим могли бы стать корни.

Четвертый раздел — обеденная музыка.

Состояние холодильников

Комната плюс. Открой дверцу своего холодильника, и я скажу тебе... За исключением тех, кто подолгу держит его отключенным и заставляет работать лишь в ожидании гостей, а так — ежедневный рынок.

Иначе:

1) универкакбы;

2) досье;

3) подмороженный рай.

Первое: ровная скука.

Сплошные подмены:

1) фруктовый коктейль вместо сока,

2) предпочтение leader price^[12] подлинной пище,

3) мясо промышленного цвета,

4) надорванный пластик упаковок,

5) полное отсутствие рыбных продуктов (максимум: креветочные палочки).

Ничто не останавливает глаз испытавшего внезапную тоску обитателя дома. В секундном волнении он отходит от холодильника, хлопает дверцами кухонных шкафов, но ничего не обнаруживает и там. Метафизический шанс потерян, он вновь возвращается к исполнению жизни как приказа, смысл которого не обсуждается.

История незавершенных прозрений. Преодоленная тошнота бытия. Сколько таких мигов скопилось в ноосфере, образуя гуманосмог!

Экзистенциальный ужас современного мира: полный холодильник, в котором нечего съесть.

Социальная группа: семьи с двумя детьми и обоими работающими родителями. Все печальны.

Второе: пища как бизнес. Тело как кабинет. Президентский фонд — морозилка.

1. Купленное в хорошем магазине.

2. При-купленное — вечером дня, когда переработка составила не обычные три, а — два с половиной часа.

Еда покоится в идеальном порядке на полках. Вскрытое — либо потребляется до конца, либо перемещается в непахучие коробочки.

3. Сок без консервантов, охлажденный сразу же после выжимки.

4. Общая установка на эко и био.

5. Обязательно лед.

В кухонном шкафу — тщательно сохраняемый инжир, влажность которого — единственная уступка природе. Калорийные откровения достигаются за счет крепкого алкоголя.

Социальная группа: холостые высококадры.

Мифологический дивизион: амазоны и амазонки.com, спящие красавцы и красавицы, идущие по жизни с широко открытыми глазами.

Одинокая директриса по экспорту, медлящая с переодеванием, читающая вумный журнал поверх досье, принесенного домой, пока автоответчик очерчивает диспозицию на выходные.

(Любительница «Гленморанжи», я помню твой холодильник, явный бэсэбэжизм^[13] и тайные отъезды в родную дремучую провинцию... Помнишь ли ты мой?)

Третье:

1) головки и хвостики зелени,

2) корзиночки со смородиной и малиной,

3) соусницы,

4) блюда с рыбой,

5) тщательно сохраняемые полувыжатые зеленые лимоны,

6) банки с английскими колониальными приправами,

7) муссы,

8) рулеты,

9) паштеты,

10) сыры.

И все без одежки, без крышки.

Джунгли в раннеледниковый период. Схваченные холодом, они готовы опять расцвести — перемещенные на стол, в кухне, справа от входа в дом.

Солнце в открытые окна, кудри плюща.

Шмыгающие туда-сюда коты.

Поздние обеды и ранние ужины.

Сельские леди и джентльмены.

Искомая дверь в стене.

Бэмбиубежище.

ПЕРЕЧИСЛЕНИЯ

Дружба, вписанная в тело

Я щелкаю пальцами под музыку, как...

танцую, словно...

укрываюсь пледом, будто...

смеюсь в телефонную трубку, точно...

Оставаясь собой?

Дебит / кредит

Я уже не успею:

— выучить китайский,

— освоить игру на лютне,

— сделаться виноделом.

Зато есть основания надеяться на то, что:

+ побываю в Бирме,

+ украшу дом азулехос,

+ переведу всего Дилана на русский (для себя).

Дебит равен кредиту.

Уже неплохо.

Робинзон.

Необходимые условия счастья

1) Некоторое количество денег,

2) ровная солнечная погода, не настаивающая на себе,

3) тишина у соседей.

Необходимые, но недостаточные.

Четвертое условие: понимание их достаточности. А вот оно-то часто или вовсе отсутствует, или приходит позже всего.

Список 59

Мысли о Бенаресе.

Записки Екатерины Великой в один присест.

Интересные письма.

Неиспользуемые специи.

Простой и ясный macon rouge^[14].

Обилие предложений, начинающихся с «наверное» и «все-таки».

Сравнение сна с доком и вокзалом.

Удовольствие от хождения по дому босиком.

Разные виды меда, из которых самый дорогой — еловый, а самый вкусный — каштановый.

Беруши в единственном числе: беруша, беруш или берухо?

Список радостей одного ноябрьского дня

Солнце до — полуопущенной шторы.

Долгий сон и точечные действия.

Свежая форель.

Дейвиз с Колтрейном: альбом из шести дисков.

Визит К.

Хопкинсон Смит. Старофранцузская лютня.

Водка из стопок с надписью «The Sherlock Holmes Memorabilia Company».

Орехи.

Алый жук на картине, подаренной накануне врагиней мужских квартир.

Бодрящий холод из окна и усыпляющее тепло батареи.

Гонорар. Примирение дебита с кредитом.

Веселый Л. по телефону.

Перчики.

Пустоты (пространство)

Улицы неподалеку от центра в воскресенье после обеда,

корзина для грязного белья — после стирки,

сельская местность, увиденная из окна поезда,

площадка перед автобусным депо днем,

несколько полочек стойки для компакт-дисков после посещения друзей,

парки утром, сразу после открытия,

заднее сиденье машины, когда убраны детские игрушки,

флакон из-под шампуня, забытый на бортике ванны,

земля в начале творения («безвидна и пуста»).

Пустоты (время)

Встреча, отмененная в последний момент,

день после перепоя,

поездка в метро на другой конец города без книги,

визит, закончившийся неожиданно рано,

неинтересное кино, которое смотришь в компании,

очередь в кассы в обеденное время,

ожидание электрички поздним вечером в пригороде,

вернисаж, на который пришло много людей.

ПРИГОРОД И ЗАГОРОД

Шамаранд

На весь городок не то что один ресторан — одно кафе! В котором без десяти два нашлось хлеба лишь на один сэндвич.

Замок с большими угодьями. Каналы, пруды. Редкая скульптура, так крепко заснувшая несколько веков назад, что до сих пор не проснулась. Постаменты без статуй. Рыбаки. Луга, мокрые днем, несмотря на то, что дождя не было. Старинные постройки. В них — выставка современного искусства. Скелеты двух верблюдов, вращающиеся по кругу. В графе «материалы» так и указано: «Металл, верблюжьи скелеты».

Искали солнечные флейты, в количестве 21 штуки развешанные на деревьях и издающие звук, напоминающий дутье в бутылку. Не нашли. Сели отдохнуть в павильоне граций.

Решили вернуться как-нибудь с одеялом и пикником.

Бранфере

Заповедник, организованный четой, в которой он был богатым, но совершенно не интересовавшимся бизнесом французом, а она — итальянкой, тоже мало думавшей о том, на каких деревьях растут деньги.

Наследство было промотано с гениальной отдачей: все ушло на благоустройство зоопарка в Бретани. Дабы не ограничивать тварей в перемещении, устроители понарыли каналов и поселили зверей на островках. Таким образом и скотинка оказалась довольна, и посетители застрахованы от неожиданных проявлений ее чувств. Единственное исключение — кенгуру, живущие на неостровной части, перепрыгивающие через ограду и бегающие по автостоянке.

По островкам же бродят яки с геометрически совершенными рогами; обезьяны дают бесплатные шоу; павлины спят рядом с тапирами. В замке, кроме фотографий, писем и изгвазданных визами паспортов хозяев-путешественников, — гравюры Кало, изображающие персонажей комедии дель арте, а также картины самой хозяйки: экологически чистые пространства с животными и людьми, не пострадавшими от грехопадения.

Большие деньги надо тратить с большим безрассудством. Тогда они превращаются во что-то действительно дельное: траву, розовых фламинго, пену шампанского по случаю приобретения беловоротничкового гиббона.

Сады Альбера Кана

Сады японский и французский. Остальные закрыты из-за недавней бури. Выставка — автохромные и объемные фотографии, сделанные шофером французского бизнесмена в Китае в 1909 году. Медленно двигаешься в сторону — и персонажи на объемных снимках движутся вместе с тобой. Ощущение, что вот-вот и машина времени будет наконец доступна. Демонстрируют ее пробные экземпляры, но из высших технико-стратегических соображений внутрь снимка (времени) еще не пускают. Очки — разноцветные: одна линза — красная, другая — синяя. Глядишь через них — видишь трехмерное черно-белое. Снимки с тем же эффектом воспроизведены на открытках и в каталоге.

По саду деловой походкой перемещаются девушки, охотящиеся на фотографирующих. Поймав, заставляют подписывать бумагу о том, что в саду можно делать только семейные снимки. Копирайт на растения? Заинтригованный, рассматриваешь и дзенские елки-палки в стереоскопических очках.

В фильме о путешествии по Китаю несколько раз сообщается, что в пути путешественники обедали консервированными сардинами и шоколадом. Наверняка тогда это было изысканно-прогрессивно. Упоминается миссионер pere Fatigue. Если перевести буквально: «усталый отец». Отец Усталый рассказывал Кану и его шоферу о китайских нравах.

Ресторан в садах — из тех, куда ходят не ради меню (довольно банальное), но ради того, что вокруг. Начиная с трех часов дня он превращается в чайный салон. Сидишь на террасе второго этажа, смотришь на закопирайченные деревья и думаешь о том, как мало бамбука в твоей жизни. Еще раз гуляешь по саду, досматриваешь фото, оставленные на потом.

Станция Boulogne Pont de Saint-Cloud. От нее — в трехстах метрах, следуя указателю. Давно не обнаруживал в Париже таких хороших мест.

Кладбище Святой-Женевьевы-в-лесу

Надо было выезжать из пустынного городского воскресенья, чтобы за городом встретить стольких знакомых:

казака;

архивиста;

сестру-близняшку жены соборного дьякона;

экскурсовода;

священника-музэлектронщика.

Надо было — чтобы показать то, что приезжие кажут местным.

«Я сорок лет собиралась сюда».

В результате искали могилу священника из ее детской школы при Дарю. Оказавшись на кладбище, человек непременно начинает искать чью-то могилу. На случайном кладбище — в незнакомом городе или стране — все равно ищет родственника. И находит — незнакомца, чем-то его поразившего. Внутренне на короткое время роднится с ним, вступает в сложную ассоциативную связь.

Попали на панихиду по галиополийцам. Разговоры дам, отпрысков эмиграции первой волны.

«Было бы резонабельно…»

Черная шляпа с широченными полями, белая блузка, черная накидка.

«Это символически: белая блузка — белая армия, черная накидка — панихида».

Фотографирование и лобызание подруг первую половину службы; стояние на коленях — «Со святыми упокой».

Неизжитая генетическая полнота, добротные помещичьи формы. На улице прошел бы мимо. Но здесь, в кладбищенском рядом топтании, все становится ясным. Почти как в бане.

Тело старой диаспоры — сложное, многочленное. Мизинец правой ноги не знает правого уха. Но встретившись, составившись, удовлетворенно перекликаются — похрустыванием, подергиванием, поведением суставов. Заработало, задвигалось, зашептало: поклоны, касание троеперстием лба, аллилуйя-слава тебе, Боже.

Первые последующим: «Все-таки свои».

Последующие первым: «Свои все-таки».

И те и другие исподтишка ищут друг в друге недостающую часть тайны.

Экскурсовод у общего памятника деникинцам, врангелевцам, кутеповцам и иже с ними извиняется перед казаком и архивистом:

«Ребята, я ща буду говорить, что здесь похоронены Деникин с Врангелем. Туристам так приятнее».

Деникин — в Америке^[15], Врангель — в Югославии. Останки Кутепова — вообще неведомо где (странная история про труп, залитый цементом в парижском пригороде).

С могилы кутеповского офицера несколько раз исчезала фотография его похищенного командира. Каждый раз прикрепляли новую. Предыдущие же, скорее всего, гуляют по России.

А Димитриевич на кладбищенском снимке совсем не похож на цыгана. Что-то кабарешное, вертинское — белая рубашка, белый шейный платок. Пьеро. Без накидки.

ПУТЕШЕСТВИЯ

Зима, лето

Зимой — на азиатский юг.

За жарой, обрушивающейся на дремлющее парижское тело.

Супами.

Непониманием языка, ощущаемым как блаженство. Не полное молчание, чреватое разборками со старыми демонами, но продуктивное бессловесие, когда внешнее внимание занято окружающими диковинами и можно спокойно уйти в себя.

Летом еще одна поездка — европейская. На территории, где от одной столицы до другой — несколько часов езды поездом, все воспринимается почти по-семейному. Особенно трогательные чувства испытываешь к франкоязычной Швейцарии.

Едучи по ее территории, поезд все время наклоняется, ты наклоняешься вместе с ним.

Дрема, прерываемая звонками на мобилу соседа.

Тысяча оттенков горно-зеленого за окном.

Психогеография чужой страны, в которой говорят на языке той, из которой прибыл (в немецкоязычной части Швейцарии я не бывал). Но все равно — заграница. Так да не так.

Проход пограничников по вагону.

Швейцарский франк, спорящий с евро и выходящий тяжеловесным победителем.

После французского «весь день на сцене» швейцарцы кажутся пребывающими в состоянии «назавтра после похорон». Молчание пешеходов на улице и в метро. Настроение людей, побывавших на кладбище и тайно думающих о том, что, слава Богу, не я, но все-таки правильнее помолчать.

Отдыхаю. Впрочем, больше недели в Швейцарии никогда не жил. Может, и затосковал бы по галльской экспансивности.

Приготовление к Азии

Новое путешествие — новые слова. Привычные серии путеводителей — по новым регионам.

Наведываться в бюро путешествий.

Видеть людей, которые в зимнем Париже живут тайным южным безумием. Оно становится явным, если вам доверяют.

Наблюдать ввозящего с уличного холода тележку танцующих богов.

Открытие нового мира, проделавшего гигантскую, многотысячелетнюю работу, тайной целью которой была встреча тебя. Детский солипсизм путешественника.

Мысли о том, чем заняться в самолете.

Брать ли фотоаппарат.

Обязательно — шумограф, диктофон для записи шумов: сталинградской битвы цикад камбоджийским полуднем, обрывков песнопений, транслируемых через колокольчик в окрестностях сельской молельни и смешивающихся с фырканием мопедов.

Записную книжку с привычными адресами. (— Зачем? — А вдруг что... — Что? — Не знаю.)

Помнить числительные по-английски. Ни в коем случае не строить правильных фраз — затрудняют общение. Только числительные: цены, километры, даты.

Последнее просветление — вернувшись в европейский февраль.

На улице в аэропорту.

В босоножках.

Поездка года: Ангкор.

Вечер: в Та Проме. Машина ждала нас по ту сторону храма. Но темнота наступила так стремительно, что мы застряли посередине руин. До авто добрались в объезд на драндулете бедняка-камбоджийца.

Сад: на одном из островов вьетнамского Меконга.

Человек: его хозяин — с усами даоса, угощавший фруктами и настойкой на змеях (спящие вечным сном пресмыкающиеся, их серебрение за бурым стеклом).

Магический предмет: красные спирали свечей в буддистских храмах, уходящие под потолок.

Посвящение незнакомцу

Я наблюдаю жизнь в окно. Или идя привычной дорогой к рынку. Каникулярное затишье, возможность работать дома, отключить телефон, а включив, чтобы прослушать сообщения, не обнаружить ни единого. Усталость: глаз, мозга, перерабатывающего цитаты в анализ, тела — от ограниченного набора поз. Краткое забытье восстанавливает удовольствие от низкого, вертолетного кружения над бумажными бело-черными полями.

Сознание, благодарное за то, что его запрягли, отправив вездесущие чувства во временную отставку, припоминает неожиданное. Воспоминания пронзительны, но не меланхоличны.

Составить список единственных встреч. Встреч, на которые являются неведомые и уходящие навсегда. Чувство близости, совместного проживания на расстоянии без обязательных перекличек и построений по приказу Главнокомандующего рутинных дружб... Вообразить и долгие дружбы ужатыми до единственной встречи. Что мы сказали бы друг другу? И не менее важное — о чем бы промолчали?

На быстрый, трехчасовой корабельный рейс я опоздал (им возвращался с Ко Самуи). Возбужденная работой у океана, сменой лиц, прибрежным гвалтом, продавщица билетов поприветствовала меня «о-ля-ля», обозначив таким образом присутствие Франции на языковой карте Земли. И сообщила: оставшийся рейс займет всю ночь. Я согласился.

Кроме меня билет в эти сумерки покупал еще один путешественник, оказавшийся американцем. Кажется, первым заговорил он. Нет лучшего способа для знакомства, чем практический совет, данный невозмутимым тоном. Вопросы настораживают, утверждения располагают к продолжению разговора.

Через несколько минут мы уже шли вместе в направлении рынка. Кроме еды тем вечером нам был подарен спектакль театра теней. Бродячие кукольники разыгрывали во дворе храма сцены из «Рамаяны». Часть зрителей расположилась в самом святилище. Действие увлекало еще и тем, что персонажи появлялись справа. Мне это казалось необычным — видимо, сказывалась долгая привычка к европейскому направлению смысла и письма.

Тем же невозмутимым тоном он рассказывал о том, что отправился в путешествие четыре месяца назад. О жене, оставленной в Америке. О том, что в какой-то момент перестал отправлять ей письма по электронной почте. О крохотной комнатке в калькуттской гостинице — с окном в потолке. Наконец, о супе из магических грибов, отведанном им на Бали.

Мой медленный английский — читателя, но не собеседника — не смущал его. Он вдумчиво вслушивался в мою речь, и чем неправильнее она оказывалась, тем невозмутимее был ответ.

Он плыл на другой остров.

Допив банку с пивом, проводил меня на корабль. Последние слова были о том, что на Ко Самуи легко купить траву.

Траву я там не искал, но совет помню.

Бродяги дхармы, чертежники карт размером с мир.

Или не составлять? Список? А ждать еще одной встречи.

РИМ

Прилететь вечером.

Кипарисово-книжный пейзаж за пределами бетонного аэропорта.

Выйти из книги, договариваясь с таксистом.

Вернуться в нее, слыша вокруг: «grazie», «prego», «signore»^[16].

В гостиничном номере нетерпеливо прослушать инструкцию по пользованию кнопкой anti-panic system — не понимая, что код поездки уже определен.

Первый ужин в соседней от гостиницы улочке.

Белое вино в литровых чайниках, чаши с сангрилой на соседних столиках.

Культ танцовщицы, фотографиями и балетными тапочками которой увешан ресторан.

Стены двух рядов домов по соседству — закругленные к низу, сохраняющие конфигурацию трибун античного театра.

День начинался с любования кошками, живущими на развалинах храма. Кошки-жрецы. Частота вращения лопастей вечного двигателя должна соответствовать скорости утреннего потягивания этих животных.

Затем — кофе (вечером — с граппой). В кафе напротив церкви Евстафия Плакиды: оленья голова на крыше, меж рогов крест. Пакет тамошнего кофе, помещенный в гостиничный шкаф, испускал такой запах, что к снятию рубашки с вешалки надо было готовиться как к бою. В котором сладко чувствовать себя побежденным.

Жил я неподалеку от площади Кампо деи Фиори, потому часто наблюдал ее жизнь. Утром — чинный продовольственный рынок; вечером — шум, переполненные туристами харчевни и молодая шпана, дующая пиво на постаменте Джордано Бруно.

Жизнь на желтый свет

Зелень, свисающая с мостика меж домами.

Старые улицы ровно такой ширины, чтобы даже в жаркую послеобеденную маету тень перекрывала проход.

Розовые и золотые фасады под цвет солнца — облупленность первых наводит на мысль о ветхости самого светила.

Внутренние дворы с кусками музейной старины.

Подозрение, шагающее в ногу с тобой, замирающее там, где останавливаешься ты: о том, насколько удалась жизнь, можно судить по степени присутствия в ней Рима.

А о жизни самого города — по его реке. Почти стоячая вода, обширные водорослевые зоны, тропинки в траве вдоль Тибра. Сена отсюда кажется конвейерной лентой, ее набережные — заводским участком, по которому вышагивают парижские трудоголики, притворяющиеся самой беззаботной частью населения Земли. Голый камень парижских набережных, оживляемый лишь собачьим дерьмом, серость непроницаемой воды, безостановочное волновое производство.

Преобладающий свет светофоров в Риме — желтый (в Париже он просто устранен за ненадобностью). Жизнь на желтый свет, пауза, остановка, оказывающаяся самым насыщенным моментом существования.

Параллельные биографии

В первый обед пошел на деревья и тенты рядом с пьяцца Навона. Римляне открывают рестораны позже парижан, к часу, зато и прийти пообедать можно чуть ли не в три. Меню пообещали принести через десять минут — его еще не закончили печатать. Я сидел в зеленом треугольнике, образуемом двумя пересекающимися улицами и стеной дома, в котором располагаются ресторанная кухня и зимний зал.

Неожиданное сочетание тунца и острого красного соуса, с трудом вообразимое в Париже. Но в Италии, с макаронами, «пастой», все кажется нормальным.

Итальянские лица, ожившие изображения с древних монет. Хмурый хозяин, которому более пристало командовать античным войском, совершать дворцовые перевороты, тыкал пальцем в калькулятор и неприязненно посматривал на меня. Чужаку запрещалось наслаждаться щебетом молоденькой официантки. Во второй мой визит невинный флирт был позволен — возвращение понималось как обещание стать постоянным клиентом.

После обеда разглядывал старинные книжки в витрине рядом с рестораном. Сладкое забытье архаики. Как бы лет двадцать назад мне захотелось уйти в нее, отдаться изучению экзотического je ne sais quoi^[17], не имеющего ни малейшего отношения к собственной жизни! Чем размашистее жест, тем неизбежней и безнадежней счастье.

История захиревшего рода тосканских аристократов.

Насупленные взрослые, просевшие под бременем прошлого, ежегодно собирающиеся на фамильный обед.

Смешливые дети-скауты — в бриджах, бегающие курить тайком в сад, со смертью родителей покорно наследующие насупленность.

Письма, написанные от руки иностранному исследователю, с ксерокопиями завещаний.

Встреча, к которой готовишься годами. Приглашение посетить семейное святилище.

Легкий (сознательный) прокол с выбором вилки для рыбы — люди должны почувствовать превосходство над иностранцем и насладиться прощением.

Сейчас на это мне уже не решиться.

Палец Константина

О капитолийской равнине писать сложно. Как описывать собственный скелет, скелет тела культуры, частью которой являешься?

Торчащие ребра колонн, остатки храмовых сводов, обрывающихся в небе.

Дожди, смена погоды — не главное. Главное испытание для мощей европейской культуры — тысячелетия взглядов. Кусочек земли, столь часто воспроизводимый в пособиях по изучению европейской цивилизации, что променады туристов кажутся выездом Вечного Пятого Класса Школы с «Историей Древнего мира» в руках. В камбоджийском Ангкоре я чувствовал себя куда счастливее, но честнее любить родные руины.

От Капитолийского музея в памяти остается прежде всего палец — во дворе Дворца хранителей. Мраморные кисть руки и перст, указующий вверх. Человек набрал в божественной поисковой машине Главное Слово и появился палец. Щелкаешь — читаешь определение. Чего? Рефлекс интернетчика.

Кроме пальца имеется ступня — фрагменты гигантской статуи Константина.

Палец растиражирован на открытках, блокнотах, сумках как самый курьезный предмет коллекции. Запрет «Не показывай пальцем», скорее всего, имеет позднейшее происхождение. А, собственно говоря, почему нет? Смысл запрета нуждается в проветривании.

Культ негромкого голоса, сдержанности выражения, убежденность в том, что словами можно выразить все. Привычка к миру, в котором уже нечему удивляться. Сколько книг должно было быть написано и сколько удивлений пережито, чтобы детям начали морочить голову и отучать их открывать мир! Указание — касание. Не трогай! Выражение окончательного раздела мира, где все имеет хозяина.

Венера в Новом Дворце

Статуе выделено отдельное помещение. Вход в «кабинет» — с экскурсионной группой, так что одинокий посетитель видит только перед. Мое любопытство было удовлетворено — зашел туда во время экскурсии, внимательно осмотрев спину и зад. Остальные с фрустрированным любопытством смотрели на осматривающего меня. Разглядывать саму статую им не полагалось; самое большее — беглый взгляд, и опять — рот гида.

Капитолийскую Венеру вряд ли приняли бы сейчас на работу манекенщицей. Ее тело воспринимается как отсутствие сюрприза под платьем. Главная функция нынешнего рекламного тела — сексуализация жизненных отправлений. Ешь йогурт — думай про двуногих телок! Покупаешь телевизор — голые девки твои.

Йогуртов в пластмассовых баночках у древних римлян не было. Телевизора тоже еще не изобрели. Женщинам было позволено быть просто красивыми. Никакого тебе «Данона» или «Филипса». Странные люди, безвозвратные времена...

Гризайли

В Ватиканской пинакотеке драматургически правильнее — пройти сначала через Гризайлевую комнату, расписанную учениками по эскизам Рафаэля, и лишь потом выйти на его цветные фрески.

Рафаэль — испытание. Гризайли — тайна. Зачем довольствоваться только оттенками серого? Как если бы все краски выцвели, сохранив лишь сравнительное соотношение по изначальной сочности цвета. Работа на самоограничении — вроде перехода с цветной пленки на черно-белую. Нет, еще строже: рисовать ни тем ни другим, а промежуточным, получающимся из смешения. Первая стадия сотворения мира — гризайль. Воображаемая этимологическая точка пересечения между грезой, грязью и gris, grey.

Что дал бы этот прием, будучи перенесенным в литературу? Рассказ о сне, который утрачивает цвета и эмоциональность, реагирует на слова как на свет. Давнее воспоминание, столь хрупкое, что после первого раза становится воспоминанием о самом себе — сознание воскрешает уже не саму картинку, а воспоминание о ней. Сведение количества разрешенных согласных к глухим; из гласных — преобладание «э», «и»...

Караваджо

Один из решающих критериев живописи — то, как она стареет. Бывают люди, красивые в молодости, но чья внешность со временем теряет прелесть: лицо и тело раздуваются или, наоборот, высыхают. Морок красоты, не подтвержденный внутренним деланием, улетучивается как дым. Просмотр юношеских фотографий обращается в нонсенс, ибо рядом тяжело дышит инаковое им существо.

Лицо на «Предательстве Петра» Караваджо в пинакотеке воскрешается глазным усилием, кажется великолепным благодаря твоей догадке. Лишь рассматривая множество других работ, понимаешь: самолесть преждевременна, вековые противостояния свету, пыли, свечной копоти не самое тяжелое, главное — испытание смыслом. Очень многие картины не откликаются на взгляд, подобно старикам, безучастным к миру вокруг.

Караваджо был римским городским художником, его картины по-прежнему висят в храмах, и, слава Богу, никто забирать их оттуда не собирается (особенно сильное впечатление — от кричащего мальчика в Сан Луиджи деи Франчези). Именно Караваджо воспринимается как главный художник Рима, он, а не Рафаэль или Микеланджело. Фильм Джармена, при всем своем антиреализме, точен феноменологически и прокручивается в голове, пока смотришь Караваджо по церквям.

Странная раса великих, не доживших до сорока, пребывавших здесь с ощущением отмеренности срока. Пушкин думал о Рафаэле постоянно. Причины его одержимости дуэлью здравому толкованию не поддаются, кажется, что он настаивал на том, чтобы его забрали отсюда. Караваджо, будучи в бегах за убийство, нарисовал Давида с головой Голиафа в руках и послал римскому папе. Голова — автопортрет, висит на вилле Боргезе. Папа его в конце концов простил, но он прощения не дождался.

Трастевере

В Трастевере шли вечером. Шли сквозь темноту и пятна электрического света, лежавшие на камнях. Средневековье, подстраивавшее под себя античную архаику, надстраивавшееся над ней, вбиравшее ее в себя. Пересекая Тибр, постояли на мосту. Я наслаждался видом, добровольный гид — моим наслаждением. Все то же скудное освещение. Толпа. Торговцы. Чувство подступа к карнавалу, празднику, с которого возвращаются насытившиеся весельем люди и на который идут лишь предвкушающие его, текущие вместе с тобой.

Базилика Санта Мария Трастевере с пальмой, изображенной на фасаде. Римское сосуществование двух миров: люди, животные, флюиды после праздничного похмелья, не успевающие рассеяться, как уже затевается новое веселье, и — гармонические пропорции зданий, красота без жеманства, барокко без порока. Места хватает всем.

Долго искали подходящий ресторан. Тот, про который я вычитал накануне, оказался полным. Но и тот, где остановились, не разочаровал. Брускеты с ветчиной, соусами, грибным и томатным, большие кувшины подозрительно быстро кончавшегося вина. Нас посадили рядом с кухней под вентиляционной трубой. У входа в заведение сутулился хозяин, ведавший деньгами, в центре зала стояла «мама» в темном платье и шали, отвечавшая за общую диспозицию, по залу скользили две молодые женщины, принимавшие заказы, и здоровенный детина, напоминавший раскаявшегося грабителя. Он и опекал наш стол.

Вилла д’Эсте

В Тиволи долго едешь на автобусе, в котором еще сохранилось кондукторское кресло. Эгоизм города проявляется в сравнении даже не с потерянностью деревни, а с его непосредственным окружением. Независимо от красоты больших городов, их спальные пригороды одинаково безобразны. По мере продвижения, усложненного пробками, растет убеждение, что если Бог создал Город, то дьявол — панельный пригород, единственное назначение которого быть свалкой: выжатых тел, бракованных расцветок, гигантских рекламных щитов, с которыми нечему конкурировать.

Взгляд лечат только горы, кажущиеся неожиданно близкими к Риму.

Вилла д’Эсте располагает к размышлениям о проекциях человеческого тела в камень и зелень. Нет, думаешь ты с неожиданным энтузиазмом самоназначенного ревизора, пожалуй... Пожалуй, можно будет списать за нее десяток-другой бескудниковых или бобиньи.

В постройке дома на крутом склоне есть бесповоротный вызов. Слегка раздражает лишь количество геральдических орлов. А так — идеальное соответствие освоенной территории внутреннему пространству человека. Большая, как в Версале, уже требует присутствия нескольких персонажей. В саду виллы Ипполит д’Эсте вполне представим гуляющим в одиночестве — под шелест фонтанов, воспринимающийся отдельно от вида взволнованной воды.

На виллу Адриана я уже не пошел. Невозможно смотреть два хороших кино в один и тот же день — одно из них обязательно покажется слабее.

Обедал в тиволийской «Сивилле». На стенах — мемориальные доски с указанием имен побывавших здесь принцев и прочих князеобразных. Посетителей было немного: за малыми столами я и две молоденькие француженки, в совершенстве владеющие национальной мистической практикой достижения внутренней пустоты безостановочным говорением (что действовало на нервы, но как-то по-домашнему, так раздражают только свои). За одним из больших столов сидели итальянцы — молодые люди в черных костюмах и очках и женщина, тоже в черном, украшенном улыбкой.

В памяти задержался даже не вкус, а запах: ягнятины, жаренной тут же на свежем огне. Я заказал форель. Белое, несмотря на его кажущуюся невинность, разбавлял водой. Это не помешало мне проспать добрую часть обратного пути.

Что было и к лучшему.

Париж встретил прохладой. На остановке в аэропорту я достал теплые вещи. От Монпарнасского вокзала, вместо того чтобы сесть в автобус, шел до дома пешком, привыкал к городу. Кажется, за время моего отсутствия листвы на апрельских деревьях прибавилось.

В кафе рядом с домом выпивали все те же. Я сыграл нехитрый пассаж на входном коде и открыл дверь.