Парамонов Борис Михайлович родился в 1937 году в Ленинграде. Окончил Ленин­градский государственный университет и одно время был в нем преподавателем (кафедра истории философии). Кандидат философских наук. Эмигрировал в 1977 году. В 1986 — 2004 годах — штатный сотрудник «Радио Свобода», продолжает работать для радио и сейчас. Автор нескольких литературно-публицистических сборников. Живет в Нью-Йорке. В «Новом мире» публикуется впервые.

Борис Парамонов

_*

МЕДВЕЖЬЯ ОХОТА

_{* *}

_*

Издалека, от дней потопа

тяните связи

до топота, до Конотопа,

до коновязи.

Скользя, соединяет полоз

лыжню и лыжу.

Чем отдаленней лес и голос,

тем лучше слышу.

Где филин-леший сдуру ахнет,

как тыща пугал,

там след, там мед, там бортью пахнет

медвежий угол.

Былые были — речка млечна

и место злачно,

и жизнь хотя и не беспечна,

а всё ж удачна.

Нам, раздувающим печурку

с двух уст согласно,

последнюю подсунуть чурку —

и вот, погасла.

А там Верстовский, там Аскольда

холмом могила.

И сколько верст еще, и сколько

холмов, и мило.

Письмо в Тарусу

₁

Оленька, маленька, город Таруса,

травы и росы, укрывище руса.

Умные книжки, заветные сказки,

суффиксы -еньки и -оньки для ласки.

Словоразделы и словоеры-с,

в коих застрял застарелый мой эрос.

Оленька смотрит в старинную книжку,

слово «живот» означает жизнишку,

о какового мирном скончании

молются москвичи с костромчанами.

Дом ли сгорит и цветок ли завянет,

но не печалуйтесь, братья-славяне:

славяноведенье — это наука,

где всё равно: что Ока, что разлука.

 

₂

Что же другая бубнит — география?

Бубны и горы славе потрафили.

Не приближайся — вышний ли, низший.

Пафос дистанции звал это Ницше.

Пафос ли, Бахус, лаской ли, палкой —

только pathetic по-аглицки жалкий.

Впрочем, забудем пи-эйчи, ти-эйчи

и перейдем, поднатужась, на deutsche,

ибо найдется в любом иждивенце

некая грань, по-немецкому grenze,

то есть граница, ее не прейдеши,

равноприсущая Гоше и Кеше.

То, что в последнем из легиону

не подлежит естеству и закону.

 

₃

Так, на границе хора и соло

есть огурец, избежавший засола,

ибо такой молодец-огуречик

с ручками-ножками есть человечек.

Не в гекатомбах крестики-нолики,

он человечен, он памятен Оленьке.

Не огурцы же, не в этом же дело,

каждая кошка знает, что съела:

было скоромно, было ли постно,

было ли рано, было ли поздно,

было ли гадко, было ли вкусно,

было ли письменно или устно?

Как же потом рассудили ребята:

это фекалии или котята

шли, содрогаясь, из орифиций,

пренебрегая телесной границей?

 

₄

Кошка ли мышку, контрик ли вышку,

или лисица залезла под мышку?

Я ли терпел, беспорточный спартанец,

или подобный образованец?

Но объявившие царство Урарту

предком совдепа — Афины за Спарту

выдадут, и без Перикла-Аспазии

перезимуют в просторах Евразии.

Что ж до любви, то она Абеляра

не обеляла, а убеляла.

А потому Элоизе для арий

самое верное — эпистолярий.

 

₅

Почта есть пост: не столбы полосаты,

а воздержанье, лишенья, утраты.

Пневма — синоним духа и воздуха,

а не petit bleu Мопассанова роздыха.

Почта духов (или духов?), короче,

крест, то есть Kreuz, философия Кроче.

Плюс (лучше минус) на расстоянье,

как предусловие расставанья,

а одиночество то или это

есть предусловие для дуэта.

Третий же лишний, зачем эти риски,

как в переписке Маринки-Бориски.

Так что смотри без смущенья на то, что

было постом, а сделалось почтой.

 

₆

Всё ж разберемся — плоть или слово?

Где тут начало? В чем тут основа?

Курица-птица с яйцами носится —

тот же вопрос любомудру предносится.

Вот и пойми-ка, что тут первично:

то ли пеструха, то ли яичко.

Сфера, конечно: округлость, ab ovo,

может быть, эллипс, и всё-таки — слово.

А потому в траве без опаски

яйца катаем по случаю Пасхи.

Оленька, голенька, дурочка, дура,

Оленька — русская литература!

Труд твой прилежен и отдых отраден.

 

Сонные ноты твоих виноградин.

Медвежья охота

O Europe! O ton of honey!

_{Sylvia Plath}

₁

Зал заливался минуты две:

— Медведь, медведь, медведь, медве-е-е!

Это «Про это»: про то, как поэт,

отлученный от ложа и прочих конфет,

ночью рождественской приворотной

как тень, как пень стоял подворотней.

Итак, положив сей первый брик,

с шепота переходи на рык,

загороди проезд кирпичом,

если речь ни при чем,

и, отрекаясь от ведьм,

оборотись медведем.

₂

Мёда охота. Пуще неволи.

Счастья, участья, участи, доли.

Но о пчелах в России какая речь?

«Северная» — Булгарин да Греч.

Разве о тех, что среди лужков

разводил для понта бывш. мэр Лужков.

Ну как, пчеловод, хороша погода?

Или уйти на другую версту?

«О Европа, о тяжкая ноша мёда!»

Пчелы медведя ату! ату!

Сильвия Плат на серебряном блюде,

медведь сиволап, как русские люди,

о чем и веду свою речь просту.

Мантия Наполеона твой улей,

только и тут намечается убыль,

испаряется спиритус, винный дух,

размножаются полчища сартровых мух.

Впрочем, последние — те же эринии,

так что выстраиваются в линии.

Гоните урсуса-руса от наших пасек и сот!

Пускай залезает в берлогу и лапу пустую сосет!

₃

Наше дело иное, иная плесень,

леса вырубают, медвежья болезнь,

помрачились умы посередь зимы,

но, как сказал один прохиндей:

отменим монгольскую букву Ы,

и сразу гора народит медведей.

И в славном городе Медвежегорске

будем поглаживать мишек по шерстке.

₄

О европеянки нежные, гордые американки!

Где ваши пушки и масло, ваши «шанели» и танки?

Или вы сами мохнатого гостя позвали?

Где он: в гостиной или пока что в подвале?

А не позвали, так не мешало позвать бы —

разве Проспер Мериме не писал про медвежьи свадьбы?

Вот по амнистии вышел на белый свет из застенка,

встал на дыбы и подмял Колонтайку Дыбенко.

Дальше в Швейцарии, кто там: медведь, медвежатник?

Взлом невинного сейфа, а на Лемане бомжатник.

Девочка Маша, манная каша, не думать о белом медведе,

ни о природе, ни о параде, ни о победе.

Мёдом и млеком, Чуком и Геком, пчела, где твое жало?

Ульи окуривают, то-то слеза набежала.

₅

Что делать в берлоге? Писать «Цыган»,

любоваться пылинками дальних стран

и зверя водить Алекой-калекой

под псевдонимом Иван Рубан.

_{* *}

_*

Тянулась очередь часами, долго-долго,

но кончились часы, и вышла Волга-Волга.

Советские часы, холодная штамповка,

к нам лягут на весы столовка и шамовка.

О, скудным рацио отмеренная мера,

в которой рацион превозмогает вера!

В оркестре медная для мелочи тарелка,

и красная стрела, и письмоносец Стрелка.

Ступают посуху носочки-босоножки,

а ежели вода — резиновы сапожки.

О, порт пяти морей, Москва с опресноками!

«И. Сталин» — теплый ход по Волге и по Каме.

Блажен кто верует, тепло ему на свете,

блаженный хлынет смех, смеемся мы, как дети,

и широка страна, и нету слаще доли,

и слезы высохли, и хавай хлеб без соли.

О, маточка чека, призри такую бедность

и выдай молочка за верность и за вредность!

Бабье лето с индейцем

Индейское лето, чулок Чевенгука,

каблук Следопыта!

Россия-разлука, в Америке где-то

собака зарыта.

Не так уж далекая фауна-флора,

лишь двери отверзи.

И сразу предстанет страна Фенимора

и крейсер «Нью-Джерси».

(Заметил однажды в старинном волюме

тридцатого года,

смекнув, что в подобных широтах погода

приятней в июле.)

Для бабы под сорок — не возраст, а лето:

живи и надейся

на лучшие шансы, на то и на это,

на ласку индейца.

А если мальчишка — тем более двигай

на остров сокровищ,

за правдой и фигой, за сладкой ковригой

заморских чудовищ.

Расстелена скатерть, ни мало ни много,

консервы из жести.

От кладов до кладбищ прямая дорога —

к индейцу в Нью-Джерси.

Он встретит пришельца за стойкой, за баром,

как некая пристань.

Расскажет, какая трава под забором

в селении Принстон.

Ты слушаешь жадно, ты истины чаешь,

но, выйдя из паба,

в такую жарищу с трудом различаешь,

где лето, где баба.