*
УРОКИ
ТАНЦА ДЛЯ ГОЛЕМА И ГЛИНОЗЕМА
Анджело Мария
Рипеллино. Магическая Прага. М.,
«Издательство Ольги Морозовой», 2015, 608
стр.
Это очень странная книга о Праге.
В ней ни слова не говорится о кнедликах.
Кнедлики даже не упоминаются. А между
тем они многообразны и, главное, вездесущи.
Именно в Праге. Соленые и сладкие.
Пшеничные, картофельные, из печени в
бульоне, а еще из творога в ягодном
повидле. С начинкой из шкварок, мяса или
капусты. Или без начинки. В виде гарнира
и как самостоятельное блюдо. Прага —
это кнедлики.
Но только не для итальянского
поэта и специалиста по русскому
Серебряному веку Анджело Мария Рипеллино.
И эта странность печального свойства.
Сами обстоятельства создания текста
его книги о Праге не позволяли поэту
мечтать о чем-то хлебном, живом или
прекрасном. Только о мертвечине, которую
лишь чудо может оживить. О големе,
например. О неорганике, что может
задышать, задвигаться, если ей в рот
тихонечко сунуть бумажки с загадочными
и волшебными словами. Составить этот
шем, найти магическое сочетанье слов —
и мир родится заново. А кнедлики? А
кнедлики потом.
Да. Анджело Мария Рипеллино,
переводчик и богемист, успевший еще до
прихода коммунистов к власти в Праге,
в счастливом, послевоенном 1947 году
жениться на чешской писательнице Элизе
Глоховой, страница за страницей создал
большую книгу о любимом городе в самых
что ни на есть еврейских обстоятельствах.
Тех, что, по преданию, и родили грозного
уродца из глинозема. Голема. Конечно.
«Магическая Прага» — продукт чистого,
беспримесного отчаяния.
После 1968 нашествие советских
танков и лично генерал Епишев
лишили поэта и знатока русского
Серебряного века возможности счастливо
состариться и умереть. Как он мечтал.
Как он надеялся. Как представлял себе
не раз, не два, всегда, во сне и наяву. На
Малой Стране, под сенью Петршина. В
городе Праге.
Увы, с 1968 года римлянин Анджело
Мария Рипеллино стал в Прагу невъездным.
И вот тогда, в отчаянии и безнадежности,
он решил ее создать. Ну, или воссоздать.
Сам для себя. Вернуть потерю. Как голема.
Из тлена, из праха, из неживого сделать
живое. И Страгов с его звонами, и узкую,
на полтора трамвая, Кармелитскую улицу,
и храм святого Микулаша с зеленым вечным
куполом. И все это с помощью слов. Одних
лишь слов. Шем ха Мефораш. Из тысячи
чужих псалмов, молитв, стихов, романов,
пьес. Так это все воображаемое, мнимое,
придуманное сложить, перемешать,
соединить, чтобы вложить запиской в
ушко любой кариатиде или атланту, в
каком угодно месте мира, и тут же он
обернется статуей с колонны Карлова
моста.
И что? А ничего.
Не вышел философский камень.
Алхимика из Анджело Мария Рипеллино не
получилось, и рабби тоже, уж очень поэт
и переводчик оказался безыскусен для
фокусника и шарлатана. Человек
поразительной начитанности,
энциклопедических знаний (из восьмисот
с гаком страниц, ну, разве что десяток
не снабжен обширным аппаратом разнообразных
сносок и комментариев) не смог силой и
сочетаньем слов зло превратить в добро.
Танки в слонов, а генерала в бравого
солдата. Время его невольной музы —
всегда ночь. Эпоха странствий — неизменное
средневековье. Нет утра с мягким чмоканьем
колес по каменным кочкам Нерудовой и
свежим птичьим блеском витринных стекол
на Целетной, нет дня с большою живородящей
рыбой Стршелецкого острова, вокруг
которого мальками колбасятся лодочки
всех видов и размеров. И нету вечера с
беспутным ветерком, играющим легко и
беззаботно на бесконечной клавиатуре
рояльного спуска с Градчан на Бруску.
Есть только ночь. А мистика ее и магия
очень однообразны и, в общем, одинаковы,
где ни возьми, в деревне Верхний Егос
или на улице Нижняя Масловка. А Прага
где? Прага исчезла, на самом деле. И
читатель книги заканчивает ее читать
там, где и начал. В Москве, Нью-Йорке или
деревне Верхний Егос.
Голем от шема Анджело Мария
Рипеллино, от большого тома с поэтической
разбивкой на шесть десятков произвольных
главок, не ожил. Кариатиды Карлова моста
чудесным образом не вышли из атлантов
на улице Миллионной. Или из портика
Эрехтейона. Попросту не сложились.
Рассыпались. Вернулись в прах и тлен.
Да, текст, так замечательно и трогательно
задуманный, буквально развалился.
Начался с нежной лирики, с трепета
сравнений и определений, под колокольчики
иноязычных слов:
«Музыка этого леденящего душу
прощания рождается из копоти, что разлита
в грустной пражской крови, из ее барочного
настроения. Это memento che vox et praetereaque nihil
(лат. „помни, что голос — лишь звук
пустой, и больше ничего”), как аподжиатура
ее мрачного красноречия, как вторжение
ночи».
Но, за вторую свою половину
перевалив, вдруг загудел, забил внезапно
грубой, сапожной медью фельетонных
маршей:
«Роман Гашека, пародия на закат
выжившей из ума империи, заваленной
мумиями, отражает враждебность и
неприязнь оккупированной нации, веками
вынужденной притворяться».
«Своей сатирой Гашек рубит гнилые
деревья густых зарослей казенщины».
А под конец и вовсе засвистел
фальцетом первомайских рупоров, ухнул
в агитку, забухал призывом, рявкнул
лозунгом:
«Друзья беспокоились, чтобы я
поскорей дописал эти мои заметки,
надеясь, что они разбудят в других людях
огонь воспоминаний о преданной, потерявшей
всякую надежду, стране».
«Целая вереница друзей, умерших
за эти годы от горя, доказывает, что
Прага существует на самом деле. Сейчас,
когда опять там всем правят высокомерие
доктринеров, полицейский произвол и
тавтологическая скука…»
Нет, это определенно не каменный
цветок. Это трагедия. Трагедия художника.
Поэта и богемиста, женатого на чешской
писательнице Элизе Глоховой, ставшей
со временем, конечно, Эли Рипеллино.
Драма человека, мечтавшего состариться
и умереть на Малой Стране, под сенью
Петршина. В городе Праге. Если не
настоящей, то воображаемой. Рожденной
словами из тлена, праха, боли и пустоты,
волшебной комбинацией из тысячи чужих
псалмов, молитв, стихов, романов, пьес.
Поэтому магической.
Кто виноват? Генерал Епишев и
его танки? Подозреваю, что не без этого.
Сам ракурс рассмотрения — ночь, сама
подмена кнедликов, живых и хлебных,
камнями, камешками, голышами, взятыми
с плит старого еврейского погоста —
этих мертвых языков, гранитных жал,
вырванных из пастей всех мыслимых
чудовищ мира и друг на друга брошенных,
ничем иным не может объясняться. И это
понимание рождает сочувствие к поэту,
переводчику и критику, но не рождает,
не образует Прагу. Этот город, c немецкой
строгостью и точностью построенный по
нерациональному и неопределенному,
теряющемуся в чувствах и эмоциях плану
загадочной славянской души.
Город, в котором есть все. Солнце,
просовывающее утренний веселый, жадный
луч, как руку шалуна из узкого тоннеля
Увоза на ветреный, в вечной гусиной коже
мостовой Погоржелец. Полдень, велосипедными
спицами изобретающий шипучий калейдоскоп
из листьев, водной глади и облаков на
мосту Легии. День, выкидывающий цирковые,
карточные фокусы сразу с полусотнею
цветных колод, летающих в широком рукаве
Пршикопа от Мустека до Прашной браны.
И вечер, который солнечные пальцы, за
день сыгравшие сто тысяч нот всех
мыслимых мелодий, ласково остужает в
холодной Влтаве у мельничного носа
острова Кампа.
Такое чудо, да. А смотришь и видишь
только кнедлик.
Сергей Солоух
Кемерово