ПОЭТ-ЛИБЕРТИН

*

ПОЭТ-ЛИБЕРТИН

Джон Уилмот, граф Рочестер. Стихотворения. Письма. Перевод с английского, составление, статьи и примечания А. В. Лукьянова. М., «СПСЛ», «Русская панорама», 2014, 704 стр. («ANTIQUA: литературные памятники и источники»).

Английская поэзия XVII века, будучи одним из ключевых явлений в истории западноевропейской литературы, до сих пор в полной мере не представлена на русском языке. Сейчас ситуация постепенно меняется — вышло некоторое количество отдельных изданий наиболее значительных (известных?) авторов эпохи, — но основной корпус канонических текстов и их создателей по-прежнему доступен читателю разве что в составе малочисленных антологий. А некоторые авторы в силу весьма побочных причин и вовсе оказались за их пределами. Таков пример Джона Уилмота, 2-ого графа Рочестера, для которого такой причиной стало своеобразие и нарочитая «отдельность» его творчества. Превратившийся в результате в одного из второстепенных придворных авторов поэт-либертин, охальник и враг всякой нравственности, певец непристойностей, чьи произведения неоднократно расценивались как хулиганские выходки, недостойные публикации, при детальном изучении оказывается одним из самых (если не самым) едких сатириков английского XVII века, сумевшим к тому же учесть и синтезировать в своем творчестве многие открытия поэтов эпохи. В Британии его поэзия, практически табуированная в викторианскую эпоху, вернулась к читателю в 1920 — 30-е (о нем писали Эзра Паунд^[1] и Грэм Грин, вышло первое после перерыва собрание сочинений^[2]). На русском языке стихи графа Рочестера появились сравнительно недавно^[3], и данное издание, подготовленное и переведенное Александром Лукьяновым, специалистом по английской поэзии XVI — XVII вв.^[4], впервые знакомит русскоязычного читателя с сатирами и любовными посланиями Уилмота в полном объеме. Также представлены избранные письма Рочестера, по которым мы можем познакомиться с его непростым характером без посредства биографов, что особенно важно применительно к такого рода противоречивым фигурам.

Желчный и эпатажный Уилмот стоит особняком не только во всем XVII веке, но и на фоне поэтов и драматургов при дворе Карла II, участников так называемой «веселой шайки» (Ч. Седли, Г. Киллигрю, У. Уичерли, Дж. Вильерс, граф Дорсет, Дж. Этеридж и др.). Все эти молодые напудренные либертины, толковавшие в свою пользу учение Гоббса о добродетели, эти отчаянные прожигатели жизни, славились невероятным остроумием, бунтовали против общепринятой морали, писали пасквили и сатиры, но именно творчество Рочестера являет собой некую идейную квинтэссенцию «шайки». Его злободневные сатиры, написанные языком, максимально приближенным к разговорному, полны ерничества, смелых намеков и изобретательной брани, а потому даже сейчас способны оскорбить вкус целомудренного читателя. Кроме того, Уилмот действительно очень смелый автор — будучи приближенным к королю и (предумышленно или нет) играя роль шута-острослова, он позволял себе говорить о монархе крайне прямолинейно, часто сводя сатирический пафос до открытой филиппики.

В таком ключе выполнена, например, печально известная «Сатира на Карла II», попавшая в руки адресату (в издании обсценная лексика купирована, буквы заменены пунктиром):

В Британии, где к славе англичан

Тьма лучших п--- среди христианских стран,

Недолго правит (но живёт пусть годы)

Простой король прекраснейшей породы.

Он не стремился к славе пустозвонной,

Как тот фигляр-француз неугомонный,

Губя народ, рискующий короной.

Мир — цель его, и милосердье тоже,

Любовь он любит, тра--ясь на ложе;

Его желанья силам не страшны,

Ведь член и скипетр по длине равны,

Она трясет одним, а он — другим,

Умом сравнявшись с братцем дорогим^[5].

И так далее. «Сатира…» Уилмота — вывернутый наизнанку панегирик, обличительная речь, не стесняющаяся самых постыдных и нелепых подробностей монарших будней. Сначала, противопоставляя Карла II Людовику XIV, в оригинале «the French fool» (т. е. не двуличному «фигляру», а обыкновенному «дураку»), поэт как бы становится на сторону оскорбляемого адресата и даже желает ему долголетия. Затем, уже кривляясь, герой Рочестера говорит всю правду без прикрас; опасаться нечего, любое критическое высказывание шута неизбежно будет предано осмеянию, независимо от содержания. А удел придворного поэта — как раз шутовство; в противном случае он наскучит, будет выброшен за пределы двора.

Если несколько отстраниться от рочестеровских издевок и беспристрастно вчитаться в текст (особенно в оригинал), становится очевидно, что здесь практически нет смеховой интонации. Разве что ее отдельные элементы слегка защищают говорящего, который всегда имеет возможность выдать сказанное за шутку. (Самому автору это не удалось, и он был вынужден — хоть и на время — бежать со двора.) Стилистическая защита требуется Уилмоту скорее в качестве очередного приема, нежели в качестве действительной помощи. Шутка может снизить необходимый пафос, и обратный панегирик может превратиться в «разрешенный», не способный ни оскорбить, ни даже слегка уколоть. Между тем поэт, настойчиво выступая в роли раздражителя, добивается реакции на свою сатирическую издевку. Кроме того, осуждая деятельность (или чаще бездействие) Карла II, Уилмот, разумеется, выносит приговор и его двору, частью которого сам является. Он прекрасно осознает свою принадлежность к сладострастной и бессмысленной общности, любит и ненавидит ее с одинаковой силой.

На фоне этой «Сатиры…» известная эпиграмма Уилмота на Карла II выглядит довольно безобидно: «Господь, дай Карлу много сил, / Кто лжив был в обещаньях; / Он глупость не произносил / И не был мудр в деяньях». В оригинале, опять-таки написанном крайне простым языком, последние строки звучат куда афористичней: «…Who never said / A foolish thing / Nor ever did / A wise one»; то есть буквально «ни разу не сказал ни одной глупости, но и умного ничего не сделал». В отличие от «Сатиры…», эту эпиграмму Рочестер, как предполагается, сочинил по просьбе самого монарха, причем существует легенда об ответной реакции: адресат ответил, что слова — его собственные, но дела — его министров. Впрочем, при любом ином раскладе он вряд ли бы обиделся на текст, поскольку здесь соблюдена необходимая субординация: придворному шуту можно говорить правду, но исключительно в обозначенных пределах и форме.

Так, при сравнении «разрешенной» эпиграммы и «неразрешенной» сатиры явственно проступает один из основных антитетических конфликтов поэзии графа: столкновение шутовского образа и истинного лица говорящего.

В других сатирических текстах Рочестера граница между этими контрастирующими позициями сильно размыта. Далеко не всегда понятно — говорит ли поэт от первого лица или же это очередная шутовская игра, направленная на развлечение покровителя. Кроме того, автор зачастую вместо монолитного голоса вводит диалоги персонажей, обладающих своими речевыми особенностями. Сатирический эффект достигается не столько посредством дидактических рассуждений и сопутствующего осмеяния, сколько через разыгранную сценку, где авторской речи практически нет. Так, например, в «Письме Артемисы из Лондона Хлое в деревню» он вкладывает суждения о несовершенстве человеческой природы в уста женщины, помимо прочего отговаривающей собеседницу (и косвенно себя) писать стихи в силу бесполезности этого занятия — особенно, с ее точки зрения, для женщины: «— О, Артемиса, ведь стихи — ловушка; / В Бедламе есть места; не будь простушкой. / <…> Потерпишь неудачу — проклянут, / Пожнешь успех — презренье тут как тут! / Как истинная женщина, сказать / Хочу я, что постыдно нам писать / И что едва ль позорней слово б----, / Чем поэтесса…» Здесь идет речь не столько о женоненавистничестве, сколько о критике поэзии как социологического явления вообще, связанной с общей рочестеровской мизантропией. Но эта мизантропия по своей сути неоднозначна.

С одной стороны, его герой — либертин и эпикуреец, проживающий день за днем в телесном наслаждении, с другой — герою отвратительна и человеческая природа, и связанная с ней физиология. Этой дуальной позиции соответствуют и жизненные обстоятельства поэта — несмотря на полученный в результате любовных утех сифилис, мучаясь от болей и постепенно умирая, он не отказывает себе в привычных удовольствиях. Рочестер постоянно сетует на несовершенство своего тела, на его теперешнее бессилие, но продолжает воспевать сладострастие, к которому тело стремится (см. полуисповедальные и весьма натуралистичные стихи «Несовершенное удовольствие», «Бессильный распутник», «Распутник», а также вершину желчной рочестеровской критики человека — во многом предвосхитившую Свифта «Сатиру против Разума и Человечества»). Кого бы ни клеймил в своих сатирах Уилмот, главным объектом издевательств всегда остается он сам и его искалеченное разгулом тело.

Переводить Уилмота непросто, и одна из основных проблем как раз в разговорном характере его поэтической речи (если не обращать внимания на упоминаемые реалии, получится практически современный текст). В отличие, например, от Джона Драйдена, эмблематичной фигуры Реставрации, у Рочестера нет ни архаики, ни холодной патетики, но в то же время это все-таки автор XVII века, и переводчик вынужден имитировать разговорный язык, не теряя соответствующей исторической убедительности. Задача усложняется обилием обсценной лексики, а также иносказаний и эвфемизмов, относящихся к телесному низу. Лукьянову в основном удается передать формальные особенности рочестеровской поэзии, кроме того, переводчик соблюдает метрику (как правило, это пятистопный ямб), порой весьма непростые рифмы (среди которых встречаются и составные) и по возможности игру слов. Однако все это порой в ущерб той самой «легкости» (см. вышеприведенный пример с эпиграммой).

В частности, в тексте перевода встречаются инверсии, которых нет в оригинале, лексические или синтаксические усложнения вполне простых строк. Вот несколько примеров: «Судьбой я раб твоих желаний, / Послушен буду без роптаний…» (I am by fate slave to your will / And I will be obedient still; «К его более чем достойной жене») — тяжеловесное «судьбой» в значении «по воле судьбы» затрудняет восприятие простой строки, а возвышенное «без роптаний» заменяет изначальное «послушное спокойствие»; «Адам и Ева благодать / Вкушали до грехопаденья: / Раз ею нам не обладать — / Другого ада что мученья» (How bles’d was the created state / Of man and woman, ere they fell, / Compar’d to our unhappy fate; / We need not fear another state; «Песня. Грехопадение») — имена собственные вместо обезличенных «мужчины» с «женщиной», синтаксические усложнения, особенно в последней строке катрена, и вовсе запутывают читателя; «Носите их, сказав спасибо, / Смогу прожить без них я ибо» (That you should give me thanks, and wear them / For I most willingly can spare them; «[Письмо от мисс Прайс лорду Честерфилду]»). Инверсия явно ради рифмовки («спасибо» — «ибо»), хотя в оригинале все проще — у Рочестера здесь тавтограммическая рифма. В стихотворении «К мальчику-почтовику» нарочито бытовая и вместе с тем гротескная ситуация (герой спрашивает, как пройти в ад) становится почти судьбоносной, а вопрос риторическим, в результате опять-таки некоторого усложнения: «Черт, сукин сын! Скажи, дорогу в Ад / Прекрасный пэр получит без преград?» (Son of a whore, God damn you! Can you tell / A peerless peer the readiest way to hell?). Кое-где встречается не вполне уместная и оттого искусственная лексика: «В словах — корректность, в мыслях — грязь…» (Bawdy in thoughts, precise in words; «На миссис Уиллис»). Где-то перевод усложняет фонетику оригинала: «Я, Джон Робертс, се писал…» (I, John Roberts, writ this same; «У портрета Карла II»). Некоторые курьезы также связаны с эвфимизацией табуированных слов — например, слово «prick», буквальное значение которого «шип», «укол», «колючка», в разговорной речи недвусмысленно переводится как эвфемизм, обозначающий мужской половой орган. Лукьянов переводит слово либо напрямую, без иносказаний (как в «Сатире на Карла II»), либо буквально — как «шип» (см. стихотворение «Совет госпожи Найт герцогине Кливленд, страдающей из-за отсутствия шипа»: «Меня так шипа привлекает сила...», «I’d fain have a prick knew I how to come by’t...»), в то время как такого эвфемизма в русском языке нет, и можно было позаимствовать слово, скажем, из державинского «Шуточного желания» («Я желал бы быть сучочком»). И так далее.

Впрочем, несмотря на разного рода переводческие неточности, новое издание стихов и писем графа Рочестера, дополненное базовым комментарием, биографическим и литературоведческим очерками, выполняет свою основную функцию, а именно в более-менее полном объеме представляет нам до сих пор малоизвестного у нас автора. Лукьянову удалось создать целостного русскоязычного Джона Уилмота, ввести его в литературное поле наряду с уже известными современниками и, что, пожалуй, еще важнее, обрисовать полярность литературы времен английской Реставрации, прежде связываемой в основном с именем классицистического Драйдена. Теперь доступна противоположная, одновременно барочно-игровая и формально классицистическая позиция, благодаря чему выстраивается необходимый баланс, без которого едва ли возможно представить фривольную эпоху Карла II.

Денис Безносов