Илья Огнев (Оганджанов Илья Александрович) родился в 1971 году в Москве. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького, Международный славянский университет, Московский государственный педагогический институт иностранных языков им. Мориса Тореза. Поэт, прозаик. Автор книги стихов «Вполголоса» (М., 2002). Печатался в журналах «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Октябрь», «Урал», «Сибирские огни», «Крещатик», «День и ночь» и др. Живет в Москве.
Илья Огнев
*
МАЛАНЬИНА СВАДЬБА
Рассказы
УТРЕННИК
Дорогу он запомнил еще в первый раз. Тоня попросила помочь ей — поаккомпанировать на утреннике в детском доме. Она очень нервничала, пока они шли от станции, и, когда впереди показался ветхий кирпичный двухэтажный особняк с кованой оградой, сказала: «Ты, пожалуйста, не удивляйся, детки там не совсем обычные, не очень здоровые, слабоумные, одним словом. Но для тебя же это неважно? Ты им подыграешь на гитаре и все. У них учительница музыки заболела, а у меня практика срывается». В другой раз понадобилось что-то передвинуть, а у них одни женщины. Потом еще что-то… Сегодня его позвали дети: Тоня говорит, он им понравился.
Было сыро и пасмурно. Голые кроны и крыши невысоких домов тонули в утреннем тумане. Все вокруг выглядело каким-то призрачным, ненастоящим.
Вдалеке виднелся приземистый прямоугольник продмага. Его зарешеченное низкое окошко тускло светилось, и к обшарпанной стене у крыльца был прислонен разбитый велосипед «Украина». На крыльце лежала большая лохматая собака, вся в грязных колтунах. Она лениво подняла морду, вяло вильнула хвостом и утробно заворчала, то ли поскуливая, то ли грозясь залаять.
Он свернул в завешанные бельем дворы. Обогнул пустынно чернеющие огороды. Пересек заросшую травой, почти ушедшую в землю ржавую узкоколейку. И по заглохшей тропинке через чахлый осинник вышел к детдому. Перед настежь распахнутыми воротами стояла покосившаяся автобусная остановка, похожая на огромную конуру. Внутри она была вся безбожно исписана, изрисована и усыпана подсолнечной шелухой и окурками. Но доехать на автобусе сюда было нельзя — маршрут давно отменили, так сказала Тоня.
В полутемный вестибюль из столовой тянуло запахом тушеной капусты и прогорклого масла. За открытой дверью с табличкой «Группа А» виднелись ряды промятых, застеленных железных кроватей с никелированными спинками и туго натянутыми суконными одеялами, похожих на аккуратные могильные холмики солдатского кладбища.
По скрипучей деревянной лестнице он поднялся на второй этаж. Тоня сидела одна в игровой комнате, с увлечением листая потрепанный журнал «Мурзилка», и на ее персиковых щеках проступали ямочки.
— Спасибо, что заглянул! У них сейчас завтрак. Они скоро вернутся. То-то будет радость!
Он неопределенно мотнул головой. Он не очень умел вести себя с девушками, а с Тоней и вовсе почему-то терялся, хотя это была девушка его друга. И, не зная, что сказать, промямлил:
— Как там Пашка?
— Нормально, — бесцветно ответила Тоня. — Целыми днями бегает по репетиторам. Ты же знаешь, на юридический ужасный конкурс.
Конкурс был ужасный, он это слышал не первый раз и от нее, и от Пашки. И не понимал, к чему так мучиться? Институтов полно. На юридическом свет клином не сошелся. Но Пашкины родители с детства мечтали именно о такой карьере сына, и Пашке надо было соответствовать. К тому же Тоня их полностью поддерживала.
В комнату крикливой стайкой влетели дети. Они были разного возраста — от малышей до подростков. Словно большая семья. Тоня встала им навстречу, и младшие сразу облепили ее, высоко подняв к ней свои искаженные улыбками землистые личики.
— Посмотрите, кто у нас в гостях, — наигранным голосом сказала Тоня. — Ты побудь с ними, а я пока схожу к заведующей — подпишу характеристику.
Заведующую он видел на утреннике. Она стояла в конце актового зала, сложив на груди руки, точно гипсовая статуя из парка культуры и отдыха, и напряженно следила за детьми и проверяющей из гороно.
Он сел на Тонин стул. Стул был еще теплый.
Дети с опаской уставились на него. Один малыш с выпуклым шишковатым лбом протянул ему тряпичную куклу, похожую на жалкого уродца.
— Это мы на уроке труда шили, — прошепелявил из противоположного угла Ванечка.
На утреннике Ванечка все просился подергать струны и подкрадывался сзади, чтобы покрутить колки, и на окрики воспитательницы непонимающе хлопал глазами: «Дык я разочек. Разве ж нельзя?» Ванечке было лет двенадцать, у него была заячья губа и плоская красная физиономия, как будто он только что с мороза.
Скоро дети разбрелись по комнате и занялись своими увечными игрушками. По полу были разбросаны машинки без колес, безногие и безрукие голые пластмассовые пупсы, истерзанные медведи и собачки, сломанные карандаши и обгрызенные фломастеры. На стенде, пришпиленные кнопками, неровно висели корявые рисунки и аляповатые размытые акварели — работы воспитанников.
Ванечка подкрался незаметно и затараторил в самое ухо, брызгая слюной:
— Гитара-то где, а? Научишь играть-то? Обеща-ал. И это… сигаретки не будет?
— Ты чего тут привязался, — отпихнула Ванечку Вика. Она была постарше Ванечки и на утреннике громче всех пела «Взвейтесь кострами...», в растрепавшихся сальных волосах у нее алел съехавший набок бант. — Он ко мне пришел. Давай вали отсюда. — Она взобралась к нему на колени и крепко уцепилась за шею. От нее кисло пахло тушеной капустой и прогорклым маслом.
Ванечка спрятался за спинкой стула.
— Ты же ко мне пришел, да? — Она прижалась к нему худым жестким телом, дико вытаращась. И вдруг ловко скользнула маленькой потной ладошкой под рубашку — словно сунула ему за пазуху жабу.
Ванечка слюнявыми губами защекотал ухо:
— Ночью она со сторожем так же вот…
Вика перегнулась и звонко треснула Ванечку по обритой башке.
— Поиграйте пока сами, дети. — Он поспешно ссадил Вику и вышел.
У лестницы встретил Тоню.
— Уходишь?
— Да, пора. Обещал домой картошки купить.
— Молодец…
— Просто по воскресеньям хожу в магазин, матери нельзя тяжести таскать.
— А мне надо задержаться. Может, подождешь?
— Извини. Я пойду.
Тоня потупилась.
— Знаешь, если бы не Паша… — и, легко привстав на цыпочки, поцеловала его.
Он густо покраснел, так что стянуло кожу на макушке. И, наверно, сейчас, красный как рак, стал похож на Ванечку. Он давно собирался сказать ей, что у него есть девушка, они, правда, всего-то ходили в кино да в парк. Но разве это имеет значение? И потом, у нее же Пашка и они должны пожениться, когда Пашка поступит на свой юридический. Пашке, конечно, все говорят: что ты делаешь, дурак, она же на два года старше, в ответ Пашка играет желваками и долдонит, мол, вы ее совсем не знаете.
Но ничего этого он сказать не успел. Дверь игровой комнаты распахнулась, и оттуда выбежали Ванечка и Вика. Они с визгом пронеслись по коридору, и Вика на бегу сильно лягнула Тоню.
МАЛАНЬИНА СВАДЬБА
Вечером отец уезжал в Крым, в санаторий. И мы все пошли его провожать.
Вечер был жаркий, почти что южный. Нагретые за день изнуряющим июльским солнцем дома и тротуары дышали парным теплом, словно натопленные печи. По верхушкам деревьев пробегал слабый ветерок, и в шелесте пыльной городской листвы отдаленно слышался шум прибоя. Казалось, будто и в самом воздухе пахнет близким желанным морем.
До поезда было еще много времени, и отец повел нас в буфет. Накупил бутербродов, пирожных, конфет, взял лимонада и одну бутылку шампанского. Выкладывая все это на прилавок, молодая розовощекая буфетчица в накрахмаленном переднике и кружевном чепце с намеком на кокошник заулыбалась: «Скоко всего-то!.. Прямо Маланьина свадьба!»
За столом отец много шутил, подтрунивал над мамой и Анютой. Было весело, как в детстве, когда мы все вместе ездили в Крым, в этот же самый санаторий Минздрава СССР. Отцу как ответственному в горкоме за медицину полагались ежегодные путевки.
Мы пили шампанское и вспоминали наше давнее путешествие в Судак на катере с веселившим нас названием «Мамин-Сибиряк» (отец был родом из Омска). Подъем к Генуэзской крепости по крутой бесконечной каменной лестнице. Нещадное солнце. Пожилого тучного экскурсовода, который нервно утирал пот большим клетчатым платком и на все вопросы умоляюще отвечал: «Будьте добреньки, я ща в темпе дорасскажу, шо у меня по плану, а остальное потом вы сами». И как осовевшая от жары Анюта спросила его: «Где же тут у этих генуэзцев были столовая, спальня, кабинет, детская, кухня и туалет, если вокруг одни башни да стены с бойницами?» И вообще она не понимает, неужели и правда можно было обитать в таких условиях, и когда уже будут кормить, а то она сейчас прямо тут описается.
Вспоминали, как я строил замок из песка, и его смыло волной, и я плакал навзрыд, и на все уговоры построить вместе новый, еще лучше прежнего, твердил, что мне нужен именно тот, мой единственный, с башенками, и успокоился, только когда отец обещал взять меня в море на рыбалку со своим старым знакомым, давно списанным на берег боцманом дядей Матвеем, который «еще под Андреевским флагом ходил».
…Как я и Анюта в послеобеденный тихий час улизнули из номера, и заплыли бог знает куда на надувном матрасе, и нас искали со спасателями. И еще — как однажды, пока мы втроем, с отцом и Анютой, покупали в киоске на набережной мороженое и газировку, за мамой на пляже пытался приударить один очень загорелый летчик и отец с ним чуть не подрался.
— А что, не махнуть ли нам следующим летом всем вместе? Анюта уговорит своего Гришу — как-нибудь запустят в космос ракету и без него. Не один же он там такой умный. Олежек сдаст сессию без хвостов. Боря уладит что надо с Михал Иванычем, возьмет на всех путевки. Да и я отдохну от редакционных дрязг. Так хочется праздника! — Мама раскраснелась и смотрела на нас помолодевшими лучистыми глазами.
— Да-да, Сонечка, ты замечательно придумала. — И отец залпом выпил свой бокал.
Объявили посадку на поезд Москва — Симферополь: «С третьего пути второй платформы, нумерация вагонов с головы состава». Голос дикторши прозвенел ледяным отрезвляющим металлом.
Молодая пара за соседним столиком засобиралась. Они задвигали стульями, о чем-то горячо зашушукались. Завернули недоеденные бутерброды в мятый промасленный клочок бумаги. Помогли друг другу надеть туго набитые рюкзаки и, взявшись за руки, поспешили из буфета. Я с тоской посмотрел им вслед.
— Ну что, может, пойдем? А то как бы не опоздать... — Мама по обыкновению засуетилась и начала убирать со стола, словно была дома.
— Не беспокойся, Соня. Куда торопиться? Время еще есть. Давай немного посидим, допьем шампанское.
— Тебе же нельзя много пить, Боренька, у тебя сердце!
— Ничего, отдохну, и все наладится.
Отец третий год, по совету врачей, ездил в отпуск один — побыть в тишине, развеяться, восстановить нервы.
К поезду подошли за десять минут до отправления. На перроне было оживленно, как на Первомай. Люди стояли кучками, что-то шумно обсуждая, жадно откусывали эскимо на палочке, потягивали из бутылок пиво, курили. Кто-то проталкивался сквозь праздную толпу, увешанный сумками, взмокший от пота, выглядывая номер своего вагона. Многие пассажиры успели переодеться в шорты, майки, дорожные тренировочные костюмы и шлепанцы и всем своим расслабленным домашним видом показывали, что они наконец в отпуске и одной ногой на беззаботном юге. Вокруг взрослых с визгом кружили дети и бестолково шныряли в вагоны и обратно, мимо скучающих ярко накрашенных неприступных проводниц в форменных синих юбках и белоснежных отглаженных блузках.
Впереди у соседнего вагона, озираясь по сторонам, одиноко стояла горкомовская секретарша Лена в открытом легком платье, держа на отлете изящно изогнутую тонкую руку с дымящейся сигаретой. Увидев нас, она резко отвернулась. Поправила сбившуюся прическу. Торопливо бросила сигарету, с силой, точно мерзкое насекомое, придавила ее носком новенькой лакированной туфельки и вскочила на подножку. Мама, похоже, была настолько увлечена обсуждением с Анютой ее предстоящего отъезда к мужу на Байконур, что не обращала ни на что внимания, кроме банок с любимым Гришиным вареньем, которые надо было как-то так положить и упаковать, чтобы не побились в пути. Отец тоже сделал вид, что ничего не заметил.
В купе было пусто.
— Вот и хорошо. Побудешь один. В тишине. Отдохнешь от нас. Лишь бы никого не подсадили по дороге, — быстро, словно боясь, что ее перебьют, проговорила мама.
Я положил на верхнюю полку небольшой потрепанный чемодан отца, с которым он всю жизнь ездил в командировки, уселся на обтянутый красным бархатом диван и в шутку попрыгал, проверяя его жесткость. Купе было двухместное, СВ.
Проводница попросила провожающих покинуть вагон. Ее голос отливал тем же ледяным металлом, что и у дикторши по вокзалу.
На перроне отец обнял нас и расцеловал.
— Анюта, скажи Грише: хватит дурить. Я внуков жду!
— Папа, опять ты за старое…
— И слышать ничего не желаю! Ладно, свадьбу не играли. Новые веяния — я понимаю. Но как же без детей?! Все эти ваши глупые современные теории о несовершенстве мира. Зачем, видите ли, отправлять невинных малюток на мучения в такую клоаку! Сами-то небось ничего, живете, жирок наращиваете. Скоро доэмансипируетесь — рожать некому будет. Олежка, а ты давай не лентяйничай на каникулах. Немного осталось: закончишь институт, потом в ординатуру, а дальше я тебя пристрою.
Я не возражал. Отец в свое время был неплохим врачом, подавал надежды, но не захотел, как он сам говорил, «мыкаться по захолустьям» и пошел по партийной линии.
— Не волнуйся, Соня. Приеду — позвоню. Береги себя. И, пожалуйста, не читай по ночам эти свои дурацкие корректуры — от некролога до фельетона, не то опять начнешь глотать снотворное. — Он поцеловал маму в щеку и нежно погладил по ссутулившейся спине.
Поезд тронулся, отец замахал нам на прощанье. Он стоял в окне, высокий, широкоплечий, с копной растрепавшихся седых волос на склоненной голове, и грустно улыбался. Мы немного прошли по перрону, стараясь не отстать от его окна. Но оно поплыло быстрей, быстрей. За ним другое, третье. И в них стояли чужие люди и тоже махали и улыбались.
— Вот и все. Теперь домой, паковать Анютины чемоданы. — Мама, не глядя на нас, повернулась и медленно пошла к выходу, тяжело ступая и покачиваясь, как гусыня.
Сестра уезжала завтра. А я собирался через несколько дней тайком сбежать «на Севера». Бросить к черту этот медицинский и, по примеру некоторых громких в нашем студенческом кругу имен, отправиться за романтикой, большими страстями и длинным рублем.
Шел девяносто первый год, и мне недавно исполнилось двадцать.