ДНЕВНИК

«Новый мир» завершает публикацию дневников Александра Гладкова, начатую в 2014, №№ 1, 2, 3, 10, 11; 2015, № 5.

Публикация, подготовка текста, вступительная статья и комментарии МИХАИЛА МИХЕЕВА.

Александр Гладков

*

ДНЕВНИК

1967

Из фонда № 2590 РГАЛИ: А. К. Гладков, оп.1, е.х.107 — листы не переплетены, но прошиты двумя нитками: машинопись, через 1 интервал, от 1 янв. до 31 дек. — почти без пропусков, заполнено около 200 стр.; в публикуемой выборке помечаются пропуски только внутри дневной записи; пояснения в тексте в квадратных скобках и подстрочные комментарии — публикатора.

1 июля. <...> Звоню Леве в Москву. Он расстроен: не разрешили обмен <...>

Звоню Дару: у Веры Федоровны тромб, инсульт, с правосторонним параличем <...>.

Уезжаю с чувством, что м. б. больше не буду на этой квартире. Как все непрочно и странно в мире.

2 июля. <...> Подговариваю какого то шофера-калымщика и в пол-седьмого уже в Загорянке. Здесь упоительно <...> [слушает по радио «Голос Америки» об инциденте с Андреем Вознесенским], которого не пустили в США и кот. где-то в театре произнес речь о запретах и цензуре. Наверно этому честолюбцу не дают спать лавры Солженицына. Не верю в его искренность <...>

Леве отказали в обмене^[1]. Это возмутительная история, видимо не без антисемитинки. <...>

Эмма дорвалась до сада и я еле вытащил ее в город. <...>

3 июля. На даче. Едим невообразимую загорянскую редиску, огурцы, молодую картошку.

Нашел на почте несколько писем: от Шаламова <...>

Шаламов благодарит за отзыв о книжке «Дорога и судьба» <...>

6 июля. Вчера Эмма уехала в Новочеркасск. <...>

Среди разных писем пришедших на улицу Грицевец, письмо из США от Кларенса Брауна, получившего сборник «Встречи с Мейерхольдом» и мило и остроумно благодарящего за него. Письмо на бланке Принстонского Университета. <...>

Любопытно, как израильско-арабское столкновение стимулировало рост еврейского национализма у нас, даже в исконно космополитско-ассимиляторской среде. Яркий пример Л. Сегодня я напомнил ему, как всего год или полтора назад он яростно спорил со мной о невозможности отрицать генетическую наследственность и о том, что есть у людей «славянское», «немецкое», «еврейское». Сегодня, когда он говорил о национализме как движущей силе истории, я напомнил ему этот спор, в котором он отрицал «национальное» в любом виде[,] и он сказал: — Значит, тогда я был неправ… Но он неправ и нынче, ибо опять верит в крайнюю точку зрения и готов все мерять мерилом национального. Мне это глубоко чуждо. Я ему сказал, что сионистские лидеры мне так же противны, как великорусские шовинисты, но у него шоры на глазах и он не желает этого понимать.

Пожалуй, сколько ни живу, я еще не видел такого цветения у нас еврейского национализма.

7 июля. <...> Бог весть, где я буду жить этой зимой!

13 июля. В городе. Отвез две огромные охапки белья в прачешную на Арбате <...>

В ЦК вызывали в связи с письмами «о культе» Бакланова, Аникста^[2], Слуцкого и кого-то еще, но разговоры были вежливы. Инициатива секретарьята ССП о выпуске книги Солженицин[а] завязла в цекистских инстанциях.

15 июля. <...> Н. П. [Смирнов] показал мне письма В. Катаева Суслову и Антокольского Демичеву в защиту Солженицына, очень категоричные и страстные, особенно письмо Катаева. Группа ленингр. писателей написала письмо с протестом против дурного обращения с Даниэлем и его подписал в числе прочих Гранин^[3], который стал будто бы первым секретарем ленинградской организации ССП вместо Дудина^[4]. <...>

16 июля. Вот дата, которую не могу никогда забыть: день ареста Левы в 1937 г. Она помнится куда более ярко, чем даты дней, когда что-то случилось со мной самим. Впрочем, это тогда тоже случилось со мной, с нами со всеми…

Знаменательно, что в этот день я кончил читать «В круге первом» Солженицына. Прочитал я огромную рукопись в 800 страниц в два приема на дому одного знакомого. Одновременно, в других комнатах читали и хозяева, и еще другие: странички передавались, как по конвейеру, но я всех опередил и прочитал в первый день 320 страниц: во второй — остальное. Конечно, я считал по необходимости бегло, где-то пробегал (в любовных сценах, например), но некоторые страницы прочитывал дважды.

Что сказать? Это замечательно!

Это огромная фреска исторической живописи, подобно которой еще не было у нас. И это умно и в целом хорошо написано и, что удивительно, — прекрасно построено. Умная композиция, именно романная композиция, где все части по необходимости естественно входят в целое.

Умно выбран матерьял, умно ограничен, вернее — отграничен, ярко написаны люди: их много и все запоминаются. И все правда — та, хватающая за душу правда, без которой нет большого искусства. О многом я могу судить, как свидетель: я не был в «шарашке» (впрочем, разве наш лагерный театр — не «шарашка» своего рода?), я прошел тюрьму, этапы и прочее и все запомнил, и еще о многом слышал от товарищей по заключению, некоторые из которых побывали в этих самых «шарашках»; я знаю, так как собирал слухи и свидетельства, и многое о работе «начальства» до самого верха этой пирамиды. И тут все правда, пожалуй, за исключением психологического портрета Сталина, который все-таки сложнее: по-шекспировски сложнее: он злодей, но более сложный, более уникальный: он гений злодейства, а Солженицин, ненавидя его, упростил. Но это даже не промах, а некая художественная неизбежность, нечто входящее в замысел и даже имеющее право на существование, ибо святая ненависть автора чувство более высокое, чем хладнокровие мастера-художника.

Это существует, это нельзя уничтожить, это останется самым замечательным свидетельством о времени, о котором, как казалось нам тогда, когда это все происходило, не останется свидетельств.

Любопытно, что, как говорят, это было издано начальством в нескольких сотнях экземпляров и прочтено им.

Собственно, в романе нет антисоциалистической программности: это книга о режиме безнравственном и прогнившем, называемом социалистическим по инерции и сознательному лицемерию: если можно так сказать, при всей страстной субъективности автора, в самых сильных (а их много) местах книги он художественно объективен. Лучше всего это показано в фигуре Льва Рубина, прообраз для которого — Лев Копелев^[5], нам всем хорошо знакомый; он был «там» вместе с автором и автор относится к нему с насмешливой снисходительностью.

Удивительная книга!

17 июля. [две вырезки из газет, посвященные премьере телевизионного спектакля по пьесе АКГ «До новых встреч», о подругах Люсе и Люке, отправляющихся в Москву одна поступать в театральный институт, другая — на завод.] <...>

Все думаю о «Круге первом».

Это много выше мелких вещей Солженицына, особенно тех, что пронизаны искусственным русофильством, словечками от Даля и пр. Он писатель глубокого дыхания: атлет, способный поднимать большие тяжести. Как романист он сильнее, чем новеллист. И это — настоящий крупный писатель, которого ждали и который пришел…

Роман А. Кестлера «Тьма в полдень» известен во всем мире, но он гораздо слабее, хотя и написан свободным человеком. Если не считать рассказов Шаламова, некоторых мемуаров и кое-каких стихов, то разумеется ничего подобного «Кругу первому» в литературе еще не было на тему о лагерной трагедии русского народа.

Это сильнее «Ивана Денисовича» и «Матренина двора». То было обещанием, а это уже большое свершение.

И меня удивляет, что Н. Я. и В. Т. [Шаламов] (кажется) так холодно отнеслись к этой вещи.

23 июля. <...> [о В. Некрасове] Что случилось с этим несомненно талантливым человеком? Он пьет, но и Хемингуэй пил. Говорят о какой то его физиологической драме после ранения: нечто общее с героем «Фиэсты». Но и это не объяснение. А «новомирцы» восхищаются им и скучнейшим Дорошем^[6] и другими «своими». Лева — типичный говорун этой кружковщины. <...>

Блок дневников и писем мне уже давно интереснее Блока стихотворца и драматурга. <...>

24 июля. У Гариных. <...>

Слух (правда из недостоверных рассказов Н. Д. Оттена)^[7] об усиленной борьбе с «самоиздатом», об арестах и особых мерах Андропова. Об исключении Владимова из ССП за его письмо^[8]. Об отказе печатать Солженицина.

Смешные рассказы Тяпкиной о Плисецкой на репетициях «Анны Кар[ениной]»^[9].

Читаем старого Эрдмана. «Заседание о смехе»^[10] и басни. Возвращаемся в десять на дачу.

25 июля <...> По-прежнему не работается. Это влияние чтения «Круга первого». Рядом с этим все делаемое и задуманное кажется игрушками.

26 июля. <...> Письмо от Левы. Он получил ордер и собирается переезжать. Меня ищет ЖЗЛ: что-то хотят от меня для ЖЗЛ.

27 июля. <...> Меня ищет в Москве какой-то американец Браун, тоже занимающийся М-м^[11].

30 июля <...> Читаю вторично «В первом круге», уже менее торопясь и более внимательно. Впечатление еще большее. Получил рукопись в другом месте, чем в первый раз. Уже одно это доказывает, что роман «пошел по рукам».

Вечером у Каменских^[12] в саду жарим куриц на вертеле и запиваем их сухим разливным вином, которое продают на местном рынке какие-то южные лже-колхозники, и моей рябиновой наливкой.

Любопытно, что и там (у них еще одна журналистская дама из журнала «Искусство кино» — Кокукина^[13] или что-то вроде) разговор о романе Солжен[ицына] и о том, как его достать и прочесть. Чувствую себя предателем, но молчу, что у меня сейчас рукопись: надо послезавтра отдавать, они не успеют прочесть и будет только обида…

Эта дама К. интересно рассказывает об одном своем знакомом в ранге редактора, почти сановном, и его разговор[ах] (она давно знает его и работала вместе когда-то). Он принадлежит к шелепинской группе, убежден, что Ш. [Шелепин]^[14] это «голова» и что ему не чета «нынешние хозяева», что они не знают, куда вести страну, что они «доведут ее». Это сталинисты, но без личного уважения и любви к Сталину, а потому что «при нем» у страны был престиж. «А сейчас что?» Проэкт организации журнала на лучшей бумаге с фото, где редактором Евтушенко, члены редакции «не замаранные» и «не одиозные»: Леонов, Шагинян, с долей порнографии и голыми бабами на фото, и романами «этой, как ее… Саган», для борьбы с влиянием «Нового мира». Ш. это одобрил, но пал, а «сухарь Суслов» оказался при докладе «неконтактен» и отверг это.

31 июля. <...> Дочитываю «В круге первом» (вторично и более внимательно). Можно сказать, что вся вторая половина июля прошла у меня под знаком этой замечательной книги.

Она была написана между 1955 и 1963 гг., т. е. писалась 8 лет. Я узнал о ее существовании, кажется, от Н. Я., еще когда она жила у Шкловских, т. е. вскоре после ее окончания. <...>

Вчера еще К. рассказывала со слов своего приятеля, что Шелепин очень подавлен своим понижением. Кое-кто считает, что «младо-турки»^[15] еще могут подняться и захватить власть. Вряд ли. Как правило, сброшенные с карьерного конвеера у нас не поднимались: для того чтобы произошло обратно[е], им нужно обладать общественными биографиями или какими то дарованиями, а у них ничего нет за душой, кроме привычки к интригам в партийном аппарате. Их друзья и собутыльники твердят, что они-то знают, куда надо вести страну. Но куда-же? Если бы у них была политическая, или хотя-бы стратегическая, или даже тактическая своя программа, то это как-то просочилось бы. В общем-то, в Москве всегда все знают. Думаю, что ничего кроме борьбы за власть и аппетита к ней и м. б. каких то мелких выдумок в охранительной политике у них не было. А в чем то (и в главном м. б.) они, как это н[и] парадоксально, еще консервативнее стариков. <...>

2 авг. <...> В поезде разговор о выборах: нечто вроде спора. Дама щебечет о пошлости, а ей отвечает разумно и безбоязненно некто вроде молодого инженера. Все, что он говорит вполне толково, но недавно за такое давали 10 лет без колебаний. Уже не боятся, не оглядываются. Это при всех непрерывных приливах и отливах все таки есть уже[,] и не так просто это остановить и ликвидировать. Но разрыв между реальными настроениями и мнениями людей и крикливыми шапками газет таков, что осознание его тоже не может не воздействовать на умы и [не] наталкивать на определенные выводы.

5 авг. Третьего дня вышла в Лондоне на русском языке книга Светланы Сталиной (Аллилуевой) «Письма к другу» в изд-ве Ачесона маленьким тиражем. Это всех удивило, так как было объявлено, что 16 октября в США выйдет другая книга Светланы «Воспоминания о моем отце». «Письма к другу», или «20 писем к другу» (дикторы называют книгу по разному) это видимо первый вариант ее рукописи, написанный еще в Москве 4 года назад и ходивший здесь по рукам, хотя и не очень много (мне, например, рукопись не попалась). Непонятно, зачем Светлане понадобилось издавать первый вариант книги, над которой она еще работает и которую вероятно сильно изменила. <...> Вчера вечером о книге рассказывал комментатор Бибиси С. М. Гольдберг^[16], довольно внятно, хотя и сдержанно. По его словам, это не политическая книга, а личная исповедь умной и интеллигентной женщины, много страдавшей, исповедь о ее жизни и о том, что она помнит об отце — Сталине. Она рассказывает, что ее мать застрелилась после небольшого спора с ним на банкете и оставила ему письмо, скорее политическое, чем личное. После этого отец стал ссылать и арестовывать родных матери. Это формировало по своему отношение Светланы к отцу и «пусть другие судят о политическом смысле этого». Когда ей было 17 лет и она влюбилась в 40-летнего Каплера^[17], отец дал ей пощечину за роман с евреем и сослал Каплера на 10 лет в Воркуту. 2-го марта она занималась французским языком, когда ее вызвал Маленков и попросил приехать на дачу отца, где она застала Хрущева и Булганина в слезах, а отца умирающим. Его агония длилась 12 часов: он задохся, так как не верил врачам и сам прописывал себе лекарства. Не может быть и речи о заговоре врачей против него. Он умер «всеми отвергнутым (?!), больным и одиноким». Его злым гением 20 лет был Берия, который был «еще более злым, коварным, вероломным, мстительным и жестоким, чем отец» (!) и отец должен с ним разделить ответственность (??) за сделанное зло. [последние строки съезжают]

8 авг. В городе. В «Мол. гвардии» у Короткова^[18]. Просит написать для «Прометея» о Кине. Цензура свирепствует. О Сталине сейчас можно только писать хвалебно. <...>

Взял у него 2-ой том «Прометея». Встретил там Борю Слуцкого, который пошел меня провожать. Он тоже высокого мнения о «В первом круге». Копелев ему сказал, что все с ним было не так: дипломат сам звонил в два посольства и предложил стать их осведомителем и поэтому он позволил себе помочь его поймать [sic]. Солж. тут все изменил. <...>

9 авг. <...> У Саши Кам[енского] сын выдержал в этом году в университет на биологический факультет. Но однако в списке принятых его не оказалось. Видимо, потому что он еврей. Но нашлась, слава богу, протекция и его зачислили. В связи с этим говорим об антисемитизме. Саша говорит, что он понял, что он еврей[,] только в 49-м году. Неверно думать, что сочувствуют Израилю в его борьбе только евреи. Н. П. С.^[19], например чистый русак, но он горячо за них. И вообще вся интеллигенция, хорошо усвоившая то, что лаконично сформулировал наш Михаил Моисеевич Маргулис^[20]: «Там, где плохо евреям — плохо всем».

<...> [АКГ чувствует себя плохо] Живу я, конечно, сверх безалаберно и одиноко.

11 авг. <...> Вчера слышал, что пр[авительст]во собирается амнистировать Синявского («за хорошее поведение»), а Даниэля, который пересылал из лагеря какие-то рукописи, да и там как-то бушевал, хотят оставить в лагере. Впрочем, это все сомнительно.

12 авг. <...> [на 15-е АКГ берет билет в Ленинград] Все эти дни перечитываю свои старые дневники. Как это интересно, пестро, богато! Будут деньги — надо почеркать описания любовных шашней и дать машинистке перепечатать. Я веду дневник 40 лет: со школы — это горы исписанной бумаги. Есть и наивности и глупости, конечно: не без этого.

Заграничное радио муссирует письмо Андрея Вознесенского в «Правду». У них там смещены критерии и пропорции. Вознесенский — временщик славы, новый Бенедиктов или Кукольник^[21], им кажется большим поэтом. <...>

Леву не видел больше месяца. У меня так бывает — что-то щелкнуло. Не знаю: совсем ли? <...>

Слухи о договоренности между США и СССР о договоре об ограничении атомных вооружений. Китайцы собираются в сентябре провести испытание баллистического снаряда с атомной головкой. <...>

Под вечер часами сижу в саду (перед заходом солнца) и думаю.

13 авг. [на дачу к АКГ приезжают Сережа Ларин^[22] и Лева Левицкий — он опять работает в отделе поэзии «Нового Мира»] <…>

Сидим и пьем наливку из рябины за столом под пробковым дубом. <...>

Будто бы Андропов создал особый отдел по борьбе с «самоиздатом». Но единственный реальный способ борьбы с этим явлением расширить цензурные рамки и больше печатать.

Снова скверно себя чувствую, особенно ночами.

14 авг. <...> Идущий от Мацкина^[23] слух, что у Ильи Григорьевича инфаркт, но от него это скрывают. Он маниакально боится больницы.

15 авг. Через три часа еду, хотя на несколько дней, но с машинкой и кулем яблок и прочим.

16 авг. Вчера под вечер приехал на дневном, сидячем № 4 <...>

На труппе БДТ читали изделие Альшица^[24]. Перед этим Эмма сказала Г. А. [Товстоногову]^[25] мое мнение о нем («стукач»). Он был обеспокоен, но его нравственный индифферентизм не заставил его сомневаться[,] прилично ли ставить имя этого человека на афишу БДТ. Хорошо еще, что Эмму не заняли. <...>

Она счастлива, что я приехал <...>

18 авг. <...> Просмотрел вышедшую здесь книжку А. Городницкого «Атланты» (Стихи)^[26], автор вошел в славу как песенник под гитару и выше этого не поднялся. Это именно то, что, как говорят французы, — слишком глупое для того, чтобы быть сказанным, еще можно спеть. Все на грани пошлости, все приблизительно, чужие мысли, чужие словесные обороты. Зачем это печатать при таком бумажном голоде? Написать, что ли, об этом статейку?

19 авг. Сегодня в «Известиях» на 4-ой полосе под заголовком рубрики «Несколько часов одной жизни» большой очерк Татьяны Тэсс^[27] «Не покину вовек» о трогательной судьбе провинциальной актрисы, игравшей во время войны где-то в Сибири с огромным успехом Шуру Азарову[:] «Давали „Давным-давно” А. Гладкова: зал был полон. Шуру Азарову играла незнакомая мне актриса и была в этой роли очень хороша. Она сумела передать бесстрашие и прелесть своей героини, отлично пела и к тому же ей очень шел гусарский мундир. Когда опустился занавес, зрители долго аплодировали, вызывая актрису, и можно было понять, что публика ее любит»… прошли годы, и автор статьи случайно встретила в Доме Отдыха немолодую и чем-то знакомую женщину: «она обернулась и тут то я до пронзительности ясно увидела в ней озорную Шуру в красном гусарском мундире, какой эта женщина была двадцать с лишним лет назад»… И далее Тэсс рассказывает трогательнейшую и благороднейшую историю жизни и драматической любви этой женщины. Написан очерк (или рассказ) немножко сентиментально, но хорошо. Эмма, когда читала, ревела.

Я знал многих хороших исполнительниц Шуры, но не могу представить, кто это: наверно я ее не знаю.

Мне приятно не только, что я тут упоминаюсь в таком красивом контексте, но и также то, что актриса показана здесь не пошло, как обычно, а возвышенно.

Даже появилось искушение — написать Т. Тэсс и спросить, кто эта женщина.

20 авг. Уже хочется обратно в Загорянку. Что-то там в моем саду, в моем доме? Скучно без радио. Да и вообще я бирюк и люблю свою берлогу. <...>

Собрался, наконец, записать некоторые рассказы Стелы Самойловны Адельсон^[28] о Б. Л. Пастернаке, что откладывал с весны, и чувствую, что уже что-то забыл, хотя м. б. и не главное, но все-таки существенное.

21 авг. Читаю № 7 «Нового мира». Он на этот раз довольно интересен. <...>

Самое интересное, все же это переписка профессоров А. Тойнби и Конрада об историческом процессе^[29]. Есть замечательные формулировки. В последние годы я спорил не раз с разными людьми (и с Н. Я и с Левой и с другими) о том же самом, что Тойнби и Конрад называют «свободой исторического выбора». У нас шла речь о том[,] был ли предопределен (грубо говоря) «37-ой год» — «17-м годом», или годы «тридцатые» годами «двадцатыми». Я отстаивал точку зрения «свободы исторического выбора» в каждый данный момент жизни общества: мои оппоненты это отрицали. А это, если угодно, ключевая историко-философская проблема наших дней.

22 авг. Сегодня уезжаю и очень этому рад, хотя Эмма прелесть. Впрочем, утром мы почти поссорились, не по моей вине. Потом — прошло… <...>

В №7 «Нового мира» непонятно зачем написанная повесть Грековой^[30], которая могла быть закончена на любой странице и продолжена [на] любое количество страниц. Профессиональный уровень письма, но что, зачем, для чего? <...>

Читал еще письма Герцена к Гервегу и письма Н. А. Герцен к Гервегу. В жизни все было еще сложнее, чем в «Кружении сердца»^[31][,] и разобраться в этом, написать об этом заманчиво. Надо подумать об этом. Комментаторы тома «Литер. наследства» едва коснулись самого интересного.

23 авг. Еду в мягком. Попутчиками оказываются Райкин с Ромой^[32]. Очень теплый разговор. Он меня искал, чтобы заказать какой-то текст для себя, но не нашел. Рома очень хвалит Эмму. Милые люди!

24 авг. [в №8 «Юности» напечатан очерк АКГ — «Романтики („Комсомольская правда” 20-х годов)»]

26 авг. <...> Послал бандероль Жене Пастернаку (давно обещал подарить ему свои «Воспоминания») и журнал «Юность» Ц. И. Кин и Эмме.

29 авг. Сижу в Загорянке. Неважно мне, но работаю немного. <...>

Читаю свои дневники 35-го года. Интересно!

Бумаг накопилось столько, что иногда уже еле нахожу то, что мне нужно, хотя пытаюсь держать архив в относительном порядке.

30 авг. <...> Сегодня днем Бибиси передало, что в Москве начался процесс над тремя советскими писателями, обвиняемыми в издании нелегального журнала. Но так как я ни разу не видел ни одного нелегального журнала и о пресловутом «Фениксе»^[33] слышал только из зарубежных источников, то не могу догадаться: кто это? Кто-нибудь вроде Алика Гинзбурга, которого тоже ни разу не видел, или ему подобных, и вряд ли это члены ССП.

[после строки отточий] Вечером Бибиси вносит уточнение: судят устроителей январской демонстрации против цензуры, или нового закона об антисоветской <литера>туре [слово напечатано поверх напечатанного ошибочно] у памятника Пушкину.

Три месяца назад говорили, что они выпущены до суда под расписку о невыезде и больше о них ничего не было слышно. <...>

А «Голос Ам[ерики]» называет несколько фамилий из числа которых должны быть трое подсудимых: Ал. Добровольский, Кущев, Долоннэ, некая Вера Ложкова, А. Гинзбург и еще кто-то^[34]. Это основатели некого общества СМОГ (Слово. Мысль. Образ. Глубина.)^[35].

1 сент. 2 часа 10 минут дня. Только что услышал по радио по Бибиси о том, что скончался Илья Григорьевич Эренбург. <...>

И. Г. занимал много места в нашей жизни и с ним связано многое и мне грустно, что я больше не услышу его рассказов о разном. Жалко и Любовь Михайловну^[36]. Надо завтра с утра ехать в город, хотя раньше понедельника вряд ли могут быть похороны.

[после строки отточий] О процессе молодых передали, что он идет третий день и что двое тоже молодых людей хотели прорваться в зал и их увезла милиция. <...>

[в гостях у Гариных] Спор с Коварским^[37] внешне джэнтльмэнский, но резкий о фильме «Великий гражданин» и второй серии «Ивана Грозного». Т. е. о лжи в искусстве и пр. Гарины поддерживают меня. Ков-ий вдруг говорит, что это «спор двух мировоззрений». Н. А. человек трусливый и приспособляющийся и его позиция характерна для умонастроений какой-то части вчера еще игравшей в левизну интеллигенции. Гарины рассказывают примерно то же о Н. Д.^[38] (в связи с историей Светланы [Сталиной]). Ник[олай] Арк[адьевич] сейчас делает Мятлева^[39] для большой серии Библиотеки поэта. Кстати, его друг Мика Блейман тоже проделывает подобную эволюцию, но тому хоть за это хорошо платят: он референт Романова^[40]. <...>

Оказывается, эти два молодых человека были схвачены за то, что они рассказывали западным журналистам о суде над их товарищами. Подсудимым инкриминируется как будто только демонстрация 22 января. Главный — Буковский^[41]. Другой — Кущев^[42]. Кто третий неясно.

1 сент. (продолжение)^[43]. <...>

Мне кажется, что я понимаю И. Г. и мог бы о нем написать. Тут надо говорить о трагедии компромисса. Он всю жизнь занимался политикой и, мне кажется, сам презирал ее. Но у него была своя внутренняя линия обороны, где он не уступил бы ни пяди: это любимая им поэзия, проза, живопись. И он готов был всячески маневрировать в политике, а оставался неизменным в своих вкусах и пристрастиях в искусстве. Не думаю, что у него остались нецензурные рукописи (кроме нескольких м. б. глав мемуаров): он всегда писал, чтобы печататься, и в годы, когда стала развиваться «вторая литература», это тоже его связывало и лимитировало его способность к откровенности. Я уже как-то вспоминал в связи с ним Иосифа Флавия: он бы вероятно оскорбился на эту параллель (он терпеть не мог Фейхтвангера), но от нее никуда не уйдешь.

Я виделся с ним не чаще, чем несколько раз в год, но всегда ощущал его существование и мне будет его нехватать. <...>

Все с презрением говорят о Шкловском. Непочтенная старость. То же и Федин. О Леонове вообще не говорят: его вроде и нет. Уважаемы и более менее «в форме» только Корней Иванович^[44] и Каверин.

Они интересные люди, но их не назовешь первоклассными талантами.

[после отточий] Ночью «Голос Америки» передал, что на московском суде поэт Владимир Буковский приговорен к трем годам, а двое других обвиняемых — к условным срокам.

2 сент. В Лавке писателей вернувшаяся из отпуска Кира отозвала меня в сторону и дала мне потихоньку «Разговор о Данте» Мандельштама и еще одну книжку Цветаевой «Мой Пушкин». Пошлю ее Эмме.

5 сент. Вчера похоронили Илью Григорьевича. ЦДЛ был переполнен и тысячи москвичей прошли мимо гроба и еще тысячи не попали. До конца траурного митинга в ЦДЛ на улице Герцена стояла огромная толпа, остановившая уличное движение, которую тщетно милицейские машины с рупорами старались уговорить разойтись. <...> Блестящее отсутствие Федина, Леонова, Шолохова, Соболева. Не говоря уже о прямых противниках И. Г. (Кочетове, Грибачеве, Сафронове, которые могли бы прийти из приличия, хотя бы.) Кроме иностранных и речи Кассиля на кладбище, — ни одной достойной речи. Характерно, только иностранцы упоминали о горе близких И. Г. [,] Любовь Михайловны и Ирины^[45]. <...> Почему не говорил ходивший в толпе с потерянным лицом Каверин или Боря Слуцкий, который вместе с художником Биргером^[46] многое сделал в закулисной организации похорон.

Замечательные старухи: Любовь Михайловна и Надежда Яковлевна не проронили ни слезинки. Плакала Наталья Ивановна, рыдала до изнеможения дочь Ирина, плакала Маша Валлентэй-Мейерхольд.

Я приехал в пол-одиннадцатого. Посидел с Надеждой Яковлевной и Нат. Ивановной в третьем ряду верхнего зала, где стоял гроб. Потом пошел вниз, уступив свое место Фрадкиной^[47]. Стоял в почетном карауле вместе с Аникстом и Копелевым. На митинг я уже не мог пройти в битком набитый зал и слушал его из верхнего фойэ, смотря на бушующую перед ЦДЛ толпу. <...> Кладбище уже набито шпиками с траурными повязками на рукавах. Я никогда не видел такой толпы шпиков (в ЦДЛ их было тоже очень много: сотни). Потом приходят автобусы из ЦДЛ. Говорят, что было какое-то побоище у выхода из ЦДЛ. <...> И Н. Я. и меня пригласила после к себе Любовь Михайловна, но Н. Я. попросила меня накормить ее обедом в ЦДЛ и отвезти домой: она страшно устала. Едем на автобусе ССП в ЦДЛ. Утро было дождливым, но днем распогодило и стало жарко.

5 сентября (продолжение).

В ЦДЛ сдвинули столики и сели вместе: Н. Я., Лена Зонина, Сара Бабенышева, Копелевы, Аникст, я и еще какие-то девушки из Иностранной Комиссии.

Выпили в поминовение И. Г. немного водки и посидели часа полтора. Потом отвез Н. Я. Разговор об И. Г. и о том, какая это потеря. Н. Я. умная женщина и говорит верно. Она помнит, как несколько лет назад она наскакивала на него, а я всегда его защищал. Дарит мне «Разговор о Данте» с памятной надписью о том, что за эту книгу долго боролся И. Г. Уезжаю от нее в пол-десятого, не чуя ног от усталости (я встал около пяти утра и с девяти в городе). <...>

Со смертью И. Г. образовалась огромная пустота, которую чем дальше, тем будет ощущать острее. Все-таки огромное он занимал место в нашей жизни. <...>

Кроме Кассиля прилично говорил Лидин^[48]. Но и это все.

Кто-то сказал: «Не могут у нас без Святогорского монастыря»!... Чрезвычайные милицейские меры и толпы шпиков с выразительно тупыми лицами с казенными траурными повязками (жалкая мимикрия!) на рукавах — все это было характерным зловещим и трагикомическим обрамлением похорон, которые могли бы быть широкодушны [sic] и сердечны. Вот в этом вся наша жизнь — новый светлый дух нашей интеллигенции, воспитанной, кстати говоря, Эренбургом больше, чем кем бы то ни было другим, и полицейское охранительство самого дурного пошиба… <...>

Третьего дня приезд Т[они] с девочкой. Отдал ей все деньги, которые были и надо перевести еще.

10 сент. Сегодня американцы передавали по радио 1-ю главу из книги Светланы Сталиной о смерти отца. Пожалуй, ее можно было бы смело напечатать в «Правде» — она полна любви и уважения к отцу. Ну, на то она и дочь. С фактической стороны она не совпадает с известным рассказом о смерти Сталина, напечатанным во Франции, где изображается, что будто бы его нашли уже мертвым и перед этим взламывали дверь. Впрочем, м. б. и взламывали, но это было еще до приезда Светланы на дачу в Кунцево. <...> Светлана писала эту книгу в Жуковке под Москвой: это район, который я хорошо помню — мы там жили на даче летом 1928 года и она называет названия Ильинское, Знаменское и Усово, которые я помню. Помню, что тогда говорили, что поблизости дача Сталина. Потом это стало запретной зоной. Мы жили, помнится, в Ильинском. <...>

Письма от Эммы и Татьяны Тэсс. Телеграммы от Эммы и Гарина. Я написал Эмме, что не приеду сейчас.

Попрежнему болею: то лучше, то хуже. Думаю, что это почки.

Ветви яблонь ломятся под плодами. Яблок так много, что их даже не воруют. Я не помню, чтобы было столько. <...>

Недавно вспоминал, просматривая дневники, свой роман с Надей^[49]. Уж тогда я был в полном говне и почти нищим, но все время хочется сказать: хорошее было время.

Какая подлая штука — память!...

[19] сент. Приехал днем на дачу. Обрываю черную рябину и собираю яблоки. Переделываю статью о Гарине. [о постановке им спектакля «Горе уму»] <...>

Сегодня передавали главу о романе Светланы с Каплером. Что-то я об этом знал, но подробности страшны. В какое время мы жили!

20 сент. <...> Утреннее радио (америк.) сообщает, что Шостакович сломал ногу, упав в кювет, когда спасался на прогулке от машины. И еще одно автомобильное происшествие: Аджубей^[50] ехал пьяный на машине и сбил женщину с ребенком: женщина ранена, ребенок цел. Аджубей арестован.

Вот какую хронику уличных происшествий нам передают из-за рубежа. <...>

Х. А. [Локшина] говорит о том, что я удивительно верно и свободно пишу о Мейерхольде, что я удивительно владею матерьялом, что она не знает лучшего знатока М-да, чем я. Это наверно действительно так. Могу это признать без ложной скромности.

22 сент. Вчера встал в пять утра и в семь часов уехал уже в город встречать Эмму. Их театр встречают представители министерства, театров. <...>

Под вечер у Ц. И. Кин. Знакомство с Дроздовым. Оказывается, мы учились в одной школе. Слух об арестах в Ленинграде. Спор с Кацевой^[51] о книге Светланы. Вчерашний кусок я не слушал. Едем с Ц. И. и Дроздовым в театр на «Мещан». Успех. Разные встречи. Провожаю Ц. И. Уезжаю с поездом 0.49^[52].

2Х сент.^[53] Дни, когда не работаю, так как ежедневно торчу в городе из-за Эммы.

С ней все то же. Второй спектакль «Мещ[ан]» прошел лучше. Вчера были в театре на Таганке. Смотрели «Павшие и живые» и «Антимиры». Первое — прекрасно, благородно, смело, с невероятными вещами. Например, со сцены читают «Гамлета» Пастернака, еще не напечатанный <...>. «Антимиры» претенциозно, неталантливо, дурновкусно (из-за бездарного текста А. Вознесенского) и воспринимается как пародия на манеру театра. <...>

Провожу Эмму и сяду за работу (если не заболею). Надо многое сделать за осень: втрое больше, чем могу. После [ручкой это слово присоединено к началу следующего абзаца:]

Завтра идем на «Послушайте» — спектакль о Маяковском в Театре на Таганке. И в тот же день у меня премьера фильма [«Зеленая карета»]. Но разумеется, я на премьеру не пойду, хотя 99 из 100 моих друзей поступили бы наоборот^[54].

23 сент. [вклеена вырезка из газеты с объявлением о премьере фильма «Зеленая карета» 26 сентября в кинотеатре «Зарядье» — о жизни и трагической судьбе актрисы Варвары Асенковой (в главной роли Н. Тенякова)^[55]].

25 сент. <...> Эмма не в «настроении», куксится, хотя вчера спектакль прошел триумфально, беспрерывно делает мне замечания (ее болезнь) и в какой то момент — я на грани бешенства, но сдерживаюсь и удираю на дачу.

Завтра в час премьеры мы идем с ней в театр и ей не приходит в голову предложить пойти со мной на премьеру моего фильма, отказавшись от театра. Я зову ее пойти в 10 ч. утра, но это ей слишком рано, хотя от «Москвы» до «Зарядья» 15 минут ходьбы. Ладно! Так мне и надо! <...>

[Лев Гинзбург сообщает о том что Солженицына объявили] рупором антисоветской пропаганды на Западе, сравнили со Светланой Алл-й и потребовали, чтобы он публично отмежевался от своих западных защитников. По словам Гинзбурга, только Салынский как то защищал его. Сегодня об этом же сообщает Бибиси. <...>

Тяжело на сердце. Только надо держать себя в руках и не объясняться, что всегда — пошлость.

27 сент. [с Эммой на даче] Вечером смотрим с Э. «Послушайте» в Театре на Таганке. Это хорошо и благородно, особенно вторая часть.

Из театра едем в Загорянку.

В утренних газетах сообщение о пленуме ЦК с утверждением хоз. вопросов. Шелепин освобожден от должности секретаря ЦК. <...>

Читаю дневник Половцева^[56]. Купил дорогие 2 тома, после того как долго ходил вокруг них. Это не сенсационно, но интересно.

В общем, Россия мало меняется: в 1886 году правительство запретило празднование 25-летия уничтожения крепостного права.

1 окт. <...> Читаю в который раз мемуары Андрея Белого. Они и раздражают и восхищают.

3 окт. Вчера днем ко мне приехал Илья Соломоник и пробыл до нынешнего утра^[57]. Уехал в 12 часов дня. Переговорили о многом. Его рассказы интересны, особенно про то, как он мыкал горе сразу после освобождения из лагеря в феврале 50-го года. Он хороший инженер, любит свою работу и с удовольствием о ней рассказывает. Выяснилось, что он внучатый племянник некогда известного Фрумкина, бывшего наркома в 20-х годах и потом ошельмованного за какую-то «платформу Фрумкина»^[58], о которой я мало знаю. Кажется, он был чем-то вроде «правого», но одиночкой, и не участвовал в оппозициях. По словам Ильи, он исчез в конце 35-го года и погиб в лагерях. Но еще до того он был понижен и находился в опале.

[Бибиси о встрече Филби с сыном]^[59], молодым англичанином крайне левых убеждений, который приезжал к нему из Лондона в Москву. <...> Это одна из самых удивительных историй нашего века!

4 окт. <...> Не помню также, записал ли я о разговоре с Б.^[60] о идеях Солж[еницына] (22 сент.). Проэкт нового «письма» с 500 подписями с требованием реформы устава ССП. Это все наивно. Во-первых: столько подписей никогда не собрать. Как показал опыт «письма 80-ти» — 150 подписей (если добавить ленинградцев) это максимальный предел. Во-вторых, разве дело в букве устава? Дело только в духе времени, а его никакими «письмами» не изменишь. То же самое мне сказал Каржавин^[61].

Собирался сегодня в город, но встал с насморком и сильнейшим кашлем и явной температурой и не поехал.

Чудесный солнечный, теплый осенний день +20.

Мое отшельничество мне по душе. Сижу один и мне никого не надо.

Завтра Илья Сол[омоник] позвал меня к брату, чтобы познакомить с тетками, сестрами М. И. Фрумкина, но наверно не пойду под предлогом гриппа.

Надо побывать у Н. Я., у Ц. И., у Мацкина, у Гариных — и не хочется… Еще надо к Борщ[аговскому], к Ю.Триф[онову].

К Леве не хочется из-за Люси, которая мне стала неприятна после двух эпизодов летом.

5 окт. Из московских слухов. Шолохов прислал в СП письмо о том, что он не желает быть членом СП, если им является Солженицин. <...>

Говорят, что в КГБ создан особый отдел для изучения настроений интеллигенции и он должен также заняться проблемой прекращения самоиздата, о чем Андропов обещал политбюро.

6 окт. <...> Надо бы мне на зиму поискать пристанища в Москве. Что-то не хочется больше остонавливаться у Левы. А приезжать придется, и не раз. Зовет Боря Балтер, но мы с ним очень уж разные.

10 окт. Давно уже я не ощущал такой скуки вокруг. Фальшь и бездарность в подготовке 50-летия, цензурный зажим, тупик в личной жизни и пр. — от всего этого глухая тоска. И как обычно это бывает у меня, страшно недоволен сам собой, хотя, кажется, на этот раз я сам виноват меньше всего.

Недовольство собой, доходящее до презрения к себе, до нежелания начинать утром новый день.

11 окт. <...> Утром придумал кое-что для 3-й картины «Молодости театра», резко ее обостряющее и что, как я все время инстинктивно чувствовал, как раз в ней нехватало.

14 окт. У Борщаговских. Оказалось, что нынче день рождения Саши. В гостях еще две пары: его друзья — одну я уже встречал у него; другая — физик (забыл имя), он же художник-любитель, работающий по майолике.

У Саши заканчиваются съемки фильма «Три тополя»^[62] и на столе лежит верстка рассказов. Но он мрачен. Наступление реакции очевидно, и он думает, что это только начало. Будто бы продолжаются антисемитские мероприятия «на разных этажах», увольнение писателей на Мосфильме и пр. Общая военизация жизни. <...>

15 окт. <...> Недавно пришла в голову мысль: написать биографию Грибоедова. Такой книги нет, хотя монографий вокруг много и матерьял изучен и разработан. Написать не как исследовательскую работу, а как книгу для чтения. Написать для ЖЗЛ. Надо же что-то делать и делать реальное. Бессмысленно писать «в стол», да и подохнешь с голоду.

Нужно искать цензурные и интересные темы.

Хочется еще написать пьесу о Наполеоне по моему старому сценарию.

16 окт. Днем у Левы. Гипотетический спор о том, что бы было, если бы… И Лева начинает выставляться передо мной, давая мне понять, что он смел, умен, принципиален в противоположность мне. Еще до этого он бранит Сашу Борщаговского за «трусость», за то что он много пишет и пр. Как всегда, я, ошеломленный наглостью, терплю, пока не чувствую, что подкатывает что-то и могу сам начать браниться. Но до этого не доходит, так как я срываюсь и ухожу стремительно.

Еду к Саше Борщ[аговскому] и занимаю у него 300 р.

У него Елизар Мальцев и потом Леонид Первомайский^[63]. <...>

Рассказ о Василии Сталине^[64] <...> Жизнь в Казани. Снова грузины и кутежи. После одного его привозят домой в бессознательном состоянии и он умирает от отравления алкоголем, не приходя в себя. Вскрытие показало полное разрушение организма.

Ночью пишу письмо Леве.

17 окт. <...> Перевожу 100 р. Т.^[65]

Послал письмо Леве, м. б. все же зря. Лучше тихо прекратить отношения, чем пускаться в объяснения. Письмо спокойное, но достаточно жесткое.

В ЦДЛ встреча с Борей Балтером и Галей^[66]. Боря говорит о их решении уйти из семей и соединиться. Но они невеселые и какие-то растерянные. Разговор о Загорянке. Боря говорит, что он мне (почему?) рассказал об этом первому. <...>

18 окт. <...> Из Киева Шура Смолярова^[67] <...> [после просмотра фильма]:

«<...> Спасибо от артистов за фильм о нашей «легкой» профессии! Обнимаю. Ш. 10 окт. 67 г.» <...>

Вот этот отклик мне чрезвычайно приятен. Шура театральный (и талантливый) человек и очень требовательный. Ее оценка весома.

Вчера Боря Б. говорил мне, что я «счастливый человек», потому что могу писать не только о наших днях, что я «выговариваюсь» в вещах, подобных эссеям о Пастернаке и Олеше, и могу наслаждаться красивыми романтическими сюжетами. Нет, не так все это просто: и «Зел. карета» была задумана вовсе не безобидной мелодрамой. Еще Боря говорил, что я недооцениваю свое имя как драматурга. <...>

В 2 часа ночи Бибиси передало, что советский спутник осуществил плавную посадку на планету Венеру. В 3 ч. 15 дня последовало подтверждающее это сообщение ТАСС.

Это достойно восхищения!

Как хотелось бы и всем остальным гордиться страной, которая является твоей родиной!

19 окт. Сегодня ночью уезжаю и пробуду в Ленинграде 4-5 дней. Вернувшись, буду форсировать окончание пьесы. <...>

Уже третий день снова сильно болит правый бок.

Опять меня будет бранить Эмма, что не лечусь. <...>

Днем ездил в город ненадолго. Необычайно тепло со мной почему то поздоровался Гриша Бакланов в ЦДЛ. Наверно, прочел что-нибудь мое, бродящее по городу (Пастернак, Олеша). Но вокруг были люди, шум, и он как-то значительно пожав руку, ничего не сказал. Отмечаю это потому, что он последние годы едва мне кивал (тоже неизвестно почему). <...>

23 окт. Вечером вчера у В. Ф. Пановой и Дара, потом захожу за Эммой к концу «Трех сестер».

Около часа разговаривал с В. Ф. Она сидела в капоте за столиком <...>. Говорит чуть затрудненно и лицо как-то искривлено после паралича, но я ожидал худшего. Отвечает вполне разумно.

24 окт. [АКГ возвратился в Москву, едет в Загорянку.] <...>

В городе узнаю, что в Москве фильм идет в 34 кинотеатрах со вчерашнего дня. <...>

Еду обедать в ЦДЛ. Там Балтер с сыном. Боря ушел из дома, но Галя пока не ушла и он собирается ехать в Тарусу жить там в доме Паустовского и работать. Сын на его стороне видимо. Боря при нем, не стесняясь, обсуждает свои дела и дает какие-то советы сыну в его любовных неурядицах. Неплохая сцена для комедии! <...>

Возвращаюсь в Загорянку. Как по колдовству начинает болеть правый бок, совсем не болевший в Ленинграде. Непонятно. Что за черт!

На даче в моей комнате плюс 11. <...> Сад весь облетел. Завтра придется топить.

25 окт. <...> Сегодня в «Литер. газете» цикл невероятно-скверных стихов А. Вознесенского «Зарев». В одном из них он отмежевывается от своих заграничных друзей. <...>

День хмурый, с дождиком. Топлю печку и температура в комнате поднимается до плюс 18. Болит бок.

28 окт. <...> Снова читал Булгакова. «Мастер и Маргарита» меня не увлекает. Вторично берусь за нее и не увлекаюсь. «Белая гвардия» лучше, но испорчена пильняковщиной, а «Театральный роман» — прелесть!

31-го — день рождения Над. Як-ны. Нужно поехать к ней.

29 окт. <...> Очень трудно пишется пьеса. Как-то неинтересно. Все заранее придуманное кажется банальным, а новое не придумывается. Впрочем, так у меня почти всегда. Вот «Зеленая карета» идет с успехом, а писалась со скукой и напряжением. Это мой большой личный недостаток — неумение работать по плану. Т. е. я конечно работаю, но с усилием и неохотой. И, если быть справедливым, многое из недурно написанного я писал со страшной скукой.

30 окт. <...> Я разболтался во второй половине лета и все не могу взять себя в руки. Причин на это хватало: безденежье и неясность с выпуском фильма, болел, впечатление [поверх зачеркнутого шариковой ручкой: «шок»] от романа Солженицина, нарушение всех бытовых планов из-за задержки тиражных и т. п. Трудно работать, находясь в неспокойном состоянии и изобретаю — у кого бы еще занять.

31 окт. Примирительное письмо от Левы. Нет, не хочется ему звонить. Надо бы отмолчаться, а я пишу ответ — полупримирительный. Зачем? Сам сразу жалею. Пусть живет, как ему угодно. Кажется, наши отношения исчерпаны. Его жизненный несерьез меня раздражает и никакие объяснения ничего не объяснят.

В городе был у Н. П. Смирнова, у Ц. И. Кин и у Н. Я. Мандельштам, которой сегодня 68 лет. Она мрачна: болен Евг. Як.^[68] (спазмы) и пророчит, что в следующем году умрет. Впрочем рада шоколаду и шампанскому, которые я привез. У нее обычные гости: Шаламов, Варя Шкловская и Коля Панченко, Саша Морозов, Мелетинские, Юля и … (забыл имя и фамилию) и двое молодых: муж и жена, которых именно тоже забыл (да и знал ли?).

Разговоры, как и везде в литературных домах, о пакостной поэме Вознесенского. Уже ходит по рукам какое-то письмо к нему некоего лингвиста Ю. Левина, где его позорят весьма красноречиво. Поддонок Вознесенский это заслужил. Обычный спор о нем и Евтушенко. Разговоры о слухах, связанных с угрозами китайцев и перепугом обывателей, об арестах студентов, о том, что в промтоварных магазинах ничего нет, вопреки обещаниям изобилия под праздник.

Шаламову несколько месяцев назад вернули рукопись рассказов о воровском мире с обвинениями его в негуманном отношении к людям, из изд-ва «Советский писатель». Рец-ю писал Ю. Лаптев^[69]. Он туманно слышал, что его рассказы вышли на англ. языке. За рубежом есть хорошие рецензии на его стихи: одна написана Г. Адамовичем^[70]. В наших журналах рецензии маринуются. Коля Панченко уверяет, что есть список тех, кого не нужно печатать и о ком не надо писать, и он там тоже. Все может быть.

Любимову запретили репетиции «Пугачева» Есенина. Угрозы снятием. Спектакль был уже готов.

Свой «Зарев» Вознесенский привез ночью в редакцию «Лит. газеты» вместе с Барабашем^[71] и срочно сняли какую-то статью, чтобы это дерьмо напечатать.

? окт. [sic! Но скорее всего, запись сделана — 1 ноября] Снова в городе. Беру билет на 6-ое в Лен-д. <...>

Общее настроение не праздничное: все напряжены и ждут дальнейшего зажима.

2 нояб. Прочитал «Конь рыжий» Романа Гуля^[72]. Это автобиография, мемуары, но нет ничего о литературе. Первая война, Гражданская война, Дон, Киев, немецкий лагерь, другой немецкий лагерь в 1933 г., ферма на юге Франции. Да, еще детство, предреволюционная Пенза. Написано хорошо и более спокойно, чем его первые книги. Очень хорошо написана революция в армии — страшные картины. Он сейчас главный редактор нью-йоркского «Нового журнала». <...>

Моя пьеса мне окончательно разонравилась и я скис. Кажется, что нет действия, все вяло, скучно. <...>

На многих зданиях висят портреты 11 членов Политбюро. Рядом с Брежневым почему то Ленин, размером чуть побольше. Шелепин — предпоследний, в отличие от прошлых лет.

Я уже более полугода и даже больше не курю.

3 нояб. [уже дочитывая роман, по радио «Голос Америки» АКГ слушает интервью с Р. Гулем о пожертвовании С. Сталиной «Новому журналу» 5 тыс. долларов]

Перед этим интервью с Набоковым о переводе им самим его романа «Лолита» на русский язык. Он размышляет как всегда усложненно и даже витиевато о разности английского и русского языка, о своей книге и попутно критикует «Доктора Живаго»: «лирический доктор с мещанским языком и мышлением», а Лара — «чаровница из романа Чарской»…

У Романа Гуля твердая, очень русская, вовсе не старческая речь, хотя ему 70 или около того. Судя по книге, он пошел на фронт в 16-м году, а было ему тогда 18-19 лет — стало быть все 70.

Он дважды и по разному описал свою жизнь, но не литературную — это еще перед ним. Книга «Конь рыжий» рассказывает почти о том же, что и «Жизнь на Фукса», но на «Жизни на Фукса» заметно влияние эксцентрической прозы Шкловского: «Конь рыжий» ближе к бунинской манере, но не по-эпигонски, не подражательно.

Сейчас серое осеннее утро. Чуть туманно. Хочу ехать в город повидаться с Юрой Трифоновым и м. б. разыскать Лидию Леонидовну Пастернак^[73]. <...>

[после строки отточий:]

Вечер. Приехал из города. Был у Юры Трифонова. Знакомство с Роем Медведевым. Он годами работает над книгой о Сталине, сделал несколько вариантов и все время ее расширяет и дополняет^[74]. Он сам немного анемичен и даже фатоват, но это видимость: все его интересы в его книге. Дома у него один экземпляр: остальные у друзей.

По его словам, Солженицын недавно закончил новый большой роман «Архипелаг Гулаг» — о лагерях сталинской эры. Раньше он боялся распространения своих произведений в машинописи: сейчас сам этому способствует.

Рассказ Твардовского о Солж[еницыне] на секретарьяте: — Я знал его давно, но такого не ждал. Он заставил себя слушать литературных бонз и чиновников, затаив дыхание^[75].

Должен был ехать к Лидии Леон[идовне] Пастернак, но почему-то так устал, что вернулся на дачу.

4 нояб. Вчера, когда мы сидели втроем у Юры: он, Рой Медведев и я, М[едведев]. сказал, что пока празднование проходит без поминовения имени Сталина. <...> В речи Брежнева, опубликованной сегодня, тоже нет имени Сталина. <...>

М. звонили из ЦПКК и просили дать для ознакомления его книгу. Он сказал, что даст ее только секретарю по идеологии, как давал в свое время Ильичеву^[76].

Он знает о Сталине много, но не все и даже в чем-то меньше, чем я, м. б. На мои вопросы о платформе Сырцова-Ломинадзе ничего мне толком не ответил^[77], так же как и о Рютинской платформе.

[рассказ о голосовании на съезде в 1934, когда Сталин прошел в ЦК только 19-м, и делегация во главе с Варейкисом предложила голосовать за него, а Киров отказался возглавить ЦК и потом все рассказал Сталину] но умолчал, кто с ним разговаривал, за что Сталин затаил на него зло. Как мне и рассказывал Вуль в тюрьме, Ежов действительно разбирал бюллетени и даже сличал отпечатки пальцев голосовавших и составил Сталину список тех, кто не голосовал за него. Это и было прелюдией 37-го года и событий, связанных с убийством Кирова). Невский был обвинен в отказе чистить Ленинскую библиотеку и архивы Истпарта[,] т. е. не подчинился приказу Сталина и потребовал партийного решения по этому вопросу^[78].

История о том, как Снегов спасся от расстрела^[79]. <...>

4 нояб. (продолжение). Юре кто-то дал 4 номера журнала «Шпигель» с восп[оминаниями] Светланы Сталиной. Мы с М.^[80] не читаем по-немецки и смогли только рассмотреть фото. Журнал бойкий и читабельный. В одном из номеров рецензия на книги Гинзбург и Шаламова с их фото.

По словам Юры, награждение писателей орденами и самонаграждение партинструкторов воспринято иронически. Это настолько явно-неприличный список «послушных», что конфузно быть в нем.

Он как-то пил с Твардовским. Тот, пьяный, ему сказал, что вот иногда он ночью просыпается и думает, что уже больше нет сил терпеть все цензурные притеснения и издевательства и хочется послать все это по матери и уйти, но когда он вспоминает, как какие-нибудь провинциальные подписчики ждут очередную книжку журнала, он понимает, что его долг оставаться в редакции до конца: «Сам не уйду, меня оттуда только вынесут»…

Он взял три рассказа Юры для № 12-го, хотя один из них ему не понравился.

Юра начал писать роман о 32-м годе, но без всяких надежд. <...>

Будто бы Юра был в списке-проэкте на награждения, но потом его вычеркнули.

М. рассказывал, что на днях отправлено в ЦК очень красноречивое письмо за ста подписями детей репрессированных партработников с протестом против возрождения культа Сталина. Но Юра ничего не знал о таком письме. Среди подписавших Соня Радек^[81] и Петя Якир^[82]. У Пети Якира дела неважны: он спивается, не работает над собой, его могут выгнать из института, так как он не написал диссертации. <...>

Папе Римскому вырезали предстательную железу. В самом деле, зачем Папе Римскому предстательная железа?

5 нояб. Открытка от сотрудницы ЦГАЛИ И. П. Сиротинской^[83], которая мне уже не раз писала: «<...> Надеемся, что Вы не забудете о ЦГАЛИ, который желает видеть Вас своим фондообразователем»... Я знаю в ЦГАЛИ еще одну славную девицу, но забыл, как ее зовут^[84]. <...>

Все эти дни не топил. Стоит ровная нехолодная погода — днем 9-10 градусов тепла. В комнате моей без топки 14-15, а вечерами, когда горят лампы и кипит чайник, — все 17. Днем сквозит солнце.

И это притом, что у меня гнилые, дырявые рамы, стекло отстало, вообще нет нескольких стекол в первых рамах. И двери неплотно прилегают к полам. И всюду щели и дырки. Дому всего 30 лет, но он давно не ремонтировался.

6 нояб. Письма от Л. К. Чуковской в ответ на мое с оценкой ее глав биографии Герцена в «Прометее». Пишет, что если найдутся силы, хочет [слово вставлено шариковой ручкой] написать маленькую книжку «Последние годы Герцена». Всякие милые слова. <...>

Сегодня в 9 часов 50 минут еду в Ленинград на неделю, не больше. Когда вернусь, придется наверно уже регулярно топить.

Слышал в эти дни голоса выступавших наших вождей. Интеллигентная манера речи у одного Косыгина.

Еду с 14 рублями в кармане, но с обратным билетом.

7 нояб. <...> Смотрел здесь по телевизору «Октябрь» Эйзенштейна. По исторической концепции это ничтожно и мелко, а по стилистике и композиции старомодно в худшем смысле слова, т. е. не как старомоден Тургенев, а как старомоден, допустим, Пшибышевский. Ничего нет хуже вчерашнего авангардизма, выродившегося не [вписано в машинопись от руки шариковой ручкой] в большой стиль, а оставшегося навеки в коротких штанишках.

8 нояб. Целый день сидим дома. <...>

Здесь неплохо, но что делать — я не создан для блаженства… <...>

9 окт. Снова об «Октябре».

Историческая концепция фильма на уровне Окон Роста^[85] <...> Композиция кадров нарочита по ракурсам. <...> Монтаж? Он спешит везде, где должны быть люди и их поступки и задерживается, тянется, назойливо и монотонно повсюду, где идет утомительная игра вещей или неких механических процессов. Вероятно это должно восхитить последователей школы Натали Саррот, но мне это кажется слишком упрощенным. Я вижу в этом лично присущую Эйзенштейну беспомощность в обращении с актерами, так выявившуюся в его дальнейших фильмах, где актеры у него играют, как в опере. [единственный шедевр, который АКГ признает, — «Потемкин»]

10 нояб. <...> Праздники прошли, но цвет будней еще не определился. Можно уже правда сказать, что юбилей прошел без имени Сталина: во всяком случае с его минимальным упоминанием и то не сверху, а от разных доброхотов снизу.

[звонил Дару и Л. Гинзбург, которые собираются приехать в Комарово] <...>

Перечитал здесь «Траву забвения» Катаева и мне захотелось написать об этой талантливой и странной вещи и о «Святом колодце». «Вопросы литературы» собираются дискуссировать о них, но я наверно опоздал. <...>

Скоро пресса приобретет нормальный вид и меня где нибудь раздраконят за мой фильм.

Заставил себя написать нейтральное письмо Леве, но вряд ли возможно вернуть прежние отношения.

11 нояб. Отправил, наконец, в ЖЗЛ верстку моей статьи о Моруа. Долго же я с ней провозился! <...>

Пробовал работать, но мне здесь трудно сосредоточиться: в ушах все время вся жизнь квартиры.

В холодной Загорянке, где мне нечего есть[,] мне работается лучше, т. е. спокойнее.

Недоволен собой.

12 нояб. <...> Уже с утра ужасно захотелось пойти в гости. Звоню Д. Я. [Дару]. Им дали на сутки «В круге первом» и они читают: отнимать время нельзя. Звоню Яше Гордину^[86]; он зовет завтра, а нынче занят.

13 нояб. Ночью снова объяснения, на которые я не иду, и все кончается взрывом чувственности.

Утром еду на вокзал и в Литфонд. <...>

В Лавке писателей встречаю В. Н. Орлова. Он настроен пессимистически относительно выпуска и Мандельштама и «Поэты ХХ века» и своей книги статей. Говорит, что местные инстанции отказали ему в его книге дать визу на печатанье и собирается в Москву хлопотать. <...>

Ночью еду, а до этого приглашен с Эммой к Лидии Яковлевне. От нее, взяв с собой чемодан, и поеду.

Мне кажется, я соскучился по Комарову. <...>

14 нояб. [накануне приехал из Ленинграда в Загорянку, перед отъездом встречался с Л. Гинзбург]

Л. Я. вчера вечером была мила. Она продолжает писать прозу и собирается подарить мне экземпляр, когда перепечатает набело. <...>

Рассказ о деле так называемых «христианских социалистов». В этой компании множество оттенков: от либерального до антисемитского. Их положение отягчено открывшейся связью с какой-то эмигрантской организацией в Зап. Германии, что пахнет «изменой родине» и расстрелом. Литераторов нет, кроме одного младшего научного сотрудника из Пушкинского дома.

16 нояб. Умер В. В. Шкваркин^[87]. Он уже более 20 лет назад совсем спился, а потом почти сошел с ума и давно никуда не показывался. Однажды в 40-х годах я тащил [его] совершенно пьяного домой в Пименовский переулок. Его хвалили и бранили не в меру. Он был хороший драматург-ремесленник, знавший вкусы зрителя, но не художник. Но не подлец и не выжига и не рвач, а это уже много. <...>

В этот вечер решилась судьба «Пугачева» в Театре на Таганке, который разрешен, но без интермедий Эрдмана. Подлое выступление Александры Есениной^[88].

18 нояб. [АКГ отмечает первые появившиеся рецензии на свой фильм «Зеленая карета»] <...> Главная ругань видимо еще впереди: журнал «Искусство кино», где сидит мой «друг» Варшавский^[89]…

Смелков^[90] бранит фильм так[,] как я и ждал: за «псевдо-романтический штамп». <...>

Хлоплянкина^[91] написала в общем верно. Ее рецензия называется: «Водевиль с печальным концом» — таким образом она подметила главный стилевой прием сценария. И еще она заметила связь с «Д. давно». <...>

На верхнюю терассу влетела серенькая с желтой грудкой птичка. Окна и форточка были разумеется закрыты. Оказалось, что она пробралась через выбитую планку обшивки. Я открыл форточку и она улетела.

19 нояб.

Мелкий снег. Холодает.

Годовщина смерти мамы. 5 лет.

Не спится. Горькие мысли^[92].

В этом году папка с дневниковыми записями толще, чем в прошлые годы. Это вероятно потому, что собственно работал я не так много, а писать приучил себя регулярно, вот и отыгрывался на дневнике.

20 нояб. <...> [Бибиси передало «театрализованную стенограмму» с процесса С. и Д.]

Недавно передавали также о поездке жены Даниэля с сыном к нему на свиданье в Потьминский лагерь. <...> Прослушал больше половины передачи о процессе Синявского и Даниэля «Первая свобода». Со многим я уже был знаком по рассказам. И снова мне Даниэль симпатичнее своего коллеги своей прямизной и ясностью позиций. Стенограмма ходила по рукам, но не попалась мне. Убийственны тексты судей и прокурора — поразительно низкий уровень.

25 нояб. Был в городе. В ВУАП пришла ведомость из Кинопроката. По ней выходит, что пока напечатано «Зеленой кареты» — 906 копий и мне причитается «потиражных» — 135 %, т. е. 8130 рублей.

<...> Короче, мне останется около 3000 руб. <...>

Е. С. Гинзбург просила Р. Медведева познакомить меня с ней. М. б. послезавтра пойдем с Юрой к ней. [это знакомство состоялось 26-го нояб.]

26 нояб. <...> Обед в ССП, потом у Юры. Туда приходит Медведев. Едем все к Е. С. Гинзбург. <...>

27 нояб. Вчера целый день^[93] читал рук-сь Медведева. Есть пробелы, проскоки, кое-где поверхность, но все в целом — верно. Новые факты интереснейшие и красноречивые. <...>

1 дек. Деньги пришли. Еду в сберкассу на Арбатскую площадь и кладу полторы тысячи рублей.

Обедаю в ЦДЛ и возвращаюсь в холодную дачу.

5 дек. Два дня подряд праздник. В городе закрыты магазины <...> Третьего дня в субботу был на ул. Грицевец, кажется, впервые после лета. Трудный разговор^[94]. <...>

7 дек. Отвожу к Б. рукопись, потом у Н. П. Смирнова, затем у Юры. <...>

Еду к Шаламову за книжкой о Фрунзе^[95]. Телефонное знакомство с Галиной Александровной Воронской^[96]. Уговаривается увидеться.

В ЦДЛ обед с Юрой, Арбузовым и англичанкой — его переводчицей <...> Он окончательно стал человеком театра, а не литературы. Мал и узок круг его интересов. Отношения внешне дружественные, но даже без элементарного «когда увидимся?» Арбузов рекомендует меня как «самого большого в Москве чудака».

Вечером у Н. Я. Мандельштам. Она нездорова и скучна. Говорит, что написала комментарий к стихам О. Э. Потом приходят молодые Векслеры, ученые молодые люди. Я привез коробку шекол. конфет и яблок. <...>

Возвращаюсь в промерзшую дачу ночью.

Давно я уже не заживался так долго зимой в Загорянке.

8 дек. <...> Еду к Воронской на Б. Филевскую улицу. Она похожа на отца. 20 лет на Колыме. Ее муж, тоже сидевший много лет, типичный старый «придурок»^[97]. Он сидел с 36 года. Сейчас на партпенсии. Две дочери. Оба знают Вальку Португалова. Воронскую тоже посадила Екатерина Шевелева, заслуженная стукачка и провокаторша, сейчас подвизающаяся в движении демократических женщин. Г. А. рассказывает о Фрунзе и об отце. Он был арестован 1 февраля 37 года и погиб неизвестно как. Дело его потеряно. Книга о Гоголе была уничтожена, так как находилась на выходе в конце 1934 года, когда убили Кирова и начались репрессии. До сих пор нашлось 3 истрепанных и бракованных экземпляра: у меня 4-й, в хорошей сохранности. Самое удивительное, что я не знаю, забыл, где я его достал. В последние годы Воронский много написал и в том числе последнюю часть мемуаров «За живой и мертвой водой», которая называлась «Тетради особого назначения» и доходила до революции. Было еще много статей и рассказов и все это было уничтожено в тюрьме. О том, как Вор-ий основал журнал «Локаф», а его не утвердили редактором. После первого ареста в 29 году В-ий отошел от политической деятельности и помимо перевальцев мало с кем встречался. После него арестовали его жену и потом Г. А. У нее есть картотека упоминаний о нем и все его книги.

Сижу у них часа три и еду поздно вечером на дачу. Подарил ей том «Литер. портретов»^[98].

9 дек. Вечером у Левы с Сарновым. Остаюсь ночевать. Споры о Балтере: вернется ли он к жене и пр. Сарнов показался шире и умнее чем прежде: видимо он меняется к лучшему.

10 дек. День на даче. Забиваю двери и укладываюсь. Багажа до черта. Один «Мейерхольд» занимает целый чемодан. <...>

Последний раз в этом году ночую в Загорянке.

Заграничное радио передает, что в Москве начинается новый «литературный процесс»: А. Гинзбург, Ю. Галансков, Добровольский и какая-то Вера Локшина. Я ничего не читал из произведений этих молодых людей: кажется, они бездарны, не видел также ни разу пресловутого журнала «Феникс», о котором столько передают Бибиси и Голос Америки^[99]. <...>

11 дек. <...> Забыл записать о неблагоприятном отзыве об Евгении Семеновне Гинзбург Галины Воронской. Это первый плохой отзыв о ней, но со стороны солагерницы. Правда, она оговаривается, что это не имеет отношения к политике, т. е. это не по линии лагерного доносительства. Она не хочет говорить, в чем дело, но замечает, что Е. С. принадлежит к числу людей, которые везде и всегда умеют жить… <...>

Туманные слухи об обысках в поисках самоиздатовских рукописей в писательском доме на Аэропортовской и вновь слухи о скором уходе в отставку Косыгина. О нем жалеют.

12 дек. Утром встречаю Эмму и везу ее к Гариным. <...> Уезжаю со «Стрелой», один в мягком вагоне. <...> Эмма выезжает с поездом в ноль сорок и я буду ждать ее с такси на вокзале в Ленинграде.

16 дек. Вчера у Дара с Пановой. Ее катают по квартире на кресле с колесиками. Все это довольно печально. Домашние устали с ней: Д. Я. выглядит измученным.

Они прочли «В круге первом» и в восторге. В. Ф. говорит мне — Вы были правы… <...>

Послал письмо Р. Медведеву о его рукописи в пол-листа (через Юру Трифонова, пч не знаю адреса Медведева).

18 дек. <...> Читаю страннейшую, но местами неглупую книгу Вл. Крымова (эмигранта) «Голоса горной пещеры», вышедшую в прошлом году в Буйенос-Айресе небольшим тиражем. Это своего рода издательский уникум. Н. П. С[мирнов] получил ее по почте от самого автора. <...>

А в общем — русский оригинал старого покроя.

25 дек. Сегодня вернулся из Москвы, где пробыл 4 дня. <...>

Лева все 4 дня был выпивши по случаю разных компаний с вечеринками, а перед моим отъездом, совсем пьяный, болтал о самоубийстве. Безволие его поразительно. Ему посчастливилось устроить себе почти идеальные условия для работы, но он по-прежнему ни черта не делает. Но говорить ему об этом не стану: только обижу, а толку не будет. <...>

Еще 21-го мне сказал по телефону Борщаговский, что в «Нов. мире» пошел в набор «Раковый корпус» и будет из него отрывок в «Лит. газете». Потом стали говорить, что это идет по приказу свыше для «легализации» Солженицына. По Москве ходят его две коротких вещицы: «Молитва» и «Письмо саратовским студентам», очень для него характерные, высокомерно-фанатичные.

Лева ничего не знал о событиях с «Раковым корпусом» в «Нов. мире» — видно ему в редакции ничего такого не говорят.

27 дек. Вчера отпраздновали день рождения Эммы. Не знаю, как гостям, а мне было тягостно и скучно. Из ее товарищей актеров был мил и забавен только Стрежельчик^[100]. Остальные — в разной степени — противно пьяны. Мат. Похабщина. Бррр… <...>

Письма от Яши Гордина, Р. А. Медведева (который согласен со всеми моими замечаниями по его рукописи).

28 дек. <...> Ночью в поезде, возвращаясь из Москвы, читал толстый том только что вышедшей переписки Фадеева^[101]. Прокомментированы письма слабо, подобраны, конечно, одиозно и ограничено, предисловие бездарно, но все же правда характера просвечивает и особенно психологически интересно страстное любопытство и внимание стареющего и теряющего почву под ногами Фадеева к друзьям ранней юности и пожилой женщине, в которую он был влюблен 30 с лишним лет назад. Это любопытный психологический феномен — сам тема для романа.

31 дек. 1967. Еще один год и в общем, надо прямо смотреть в глаза фактам, довольно бесплодный.

Шесть глав книги, 2 листа «Горе уму» и бесконечное кол-во набросков, черновиков (да, еще две картины пьесы) плюс многословные дневники — это все. «Товарной» продукции, таким образом, выдано всего около 10 листов. Может быть, что-нибудь забыл, но это существенно картину не изменит. Мало, мало…

<...> общее пониженное рабочее самочувствие из-за цензурных утеснений, предъюбилейного оглупления журналов и газет <...> продолжающегося все в больших масштабах разделения литературы на два несмешивающихся потока: зауряд-журнальная и книжная продукция и «самоиздат», делающийся все богаче и интереснее. <...> Следует добавить еще психологический шок от чтения романа «В круге первом» (мне известно, что это было не со мною одним).

И тем не менее…

Не отремонтировал дачу и не уладил всех вопросов с бытом. <...>

Что было хорошего в году? <...>

Новые знакомства: Рой Медведев, Е. С. Гинзбург. Еще больше дружу с Ц. И. Кин, Юрой Трифоновым, Гариными, Борщаговским, Л. Я. Гинзбург. Размолвка и известное охлаждение отношений с Левой. Меньше общался (по случайным причинам) с Н. Я. Мандельштам. Потеря — смерть И. Г. Эренбурга.

В мире — стабилизация тупика, власть инерции. Первые попытки наступления на «крамолу», но еще довольно слабые. Расширение противоречий между властью и интеллигенцией. <...> Итак — год инерции и тупиков. Это во всем.

Публикатор дневника благодарит за помощь тех, кто принял участие в комментировании текста, — Елену Александровну Амитину, Якова Аркадьевича Гордина, Дмитрия Исаевича Зубарева, Генриха Зиновьевича Иоффе, Жореса Александровича Медведева, Павла Марковича Нерлера, Дмитрия Нича, Константина Михайловича Поливанова, Людмилу Пружанскую, Александру Александровну Раскину, Наталию Дмитриевну Солженицыну, Сергея Александровича Соловьева, Габриэля Суперфина, Валентину Александровну Твардовскую, Романа Тименчика, Юрия Львовича Фрейдина, а также ныне уже покойных — Виктора Марковича Живова (1945 — 2013), Елену Цезаревну Чуковскую (1931 — 2015), Сергея Викторовича Шумихина (1953 — 2014), и за возможность публикации — дочь самого Александра Константиновича, Татьяну Александровну Гладкову (1959 — 2014).