КНИГИ. БИБЛИОГРАФИЯ

КНИГИ

*

КОРОТКО

Михаил Айзенберг. Справки и танцы. М., «Новое издательство», 2015, 76 стр. Тираж не указан.

Новая книга стихов Михаила Айзенберга — «Не выходит хмель, прилипает грязь, / И уже не делается лечебной. / Но заходит музыка, становясь / — не свисти, народ! — отходной вечерней…»

Алтай в русской поэзии за 100 лет. Стихи русских поэтов в алтайском слове. Составитель М. И. Синельников. Горно-Алтайск, «Алтын-Туу», 2014, 180 стр., 300 экз.

От Николая Ядринцева, Игоря Северянина, Велимира Хлебникова до Николая Рубцова, Евгения Евтушенко и Владимира Берязева.

Также вышла книга: Горных рек нескончаемый гул. Карачай и Балкария в стихах русских поэтов. Карачаевско-балкарская поэзия в русском слове. Составитель М. И. Синельников. М., «Эльбрусоид», 2015, 376 стр., 2000 экз.

Фридрих Горенштейн. Раба любви. Киносценарии. Составление Юрия Векслера. Предисловие А. Кончаловского. СПб., «Мастерская „Сеанс”», 2014, 584 cтр., 1000 экз.

Сценарии Горенштейна, по большей части нереализованные в кино: «Дом с башенкой», «Тамерлан», «Унгерн», «Скрябин» и другие.

Юлий Дубов. Лахезис. Роман. М., «Книжный клуб», «Книговек», 2014, 304 стр. Тираж не указан.

Новый роман уже известного («Большая пайка») автора о деловых людях России на рубеже 80 — 90-х годов — остросюжетное, отчасти детективное, отчасти социально-психологическое, отчасти «метафизическое» повествование.

Алексей Иванов. Ненастье. М., «АСТ», 2015, 640 стр., 25000 экз.

Новый роман Алексея Иванова сочетает признаки социально-психологического, философско-публицистического романа и детектива.

Андрей Иванов. Исповедь лунатика. М., «АСТ», «Редакция Елены Шубиной», 2015, 348 стр., 3000 экз.

Завершение «скандинавской трилогии» Андрея Иванова, повествование о эмигрантах-нелегалах в современной Европе, первые две книги: «Путешествие Ханумана на Ллоланд», «Бизар».

Владимир Кравченко. Книга реки. В одиночку под парусом (Исток — Свияжск). СПб., «ФормаТ», 2014, 400 стр., 1000 экз.

Путевая, точнее, «речная» проза известного писателя, а также — яхтсмена-одиночки, отправившегося в путешествие по Волге, а затем написавшего об этом вот эту книгу.

Владимир Леонович. Деревянная грамота. М., «Буки Веди», 2014, 104 стр., 1000 экз.

Последняя книга, которую успел подготовить к печати при жизни Владимир Леонович (1933 — 2014); отмечена поэтической премией «Anthologia».

Сергей Носов. Фигурные скобки. Роман. СПб., «Лимбус Пресс», «Издательство К. Тублина», 2015, 268 стр., 2000 экз.

Книжное издание романа, впервые опубликованного в «Новом мире» — 2015, №№ 1, 2.

Лета Югай. Забыть-река. Предисловие Дмитрия Веденяпина. М., «Воймега», 2015, 52 стр., 500 экз.

Новый сборник стихов молодого, но уже известного поэта, лауреата премии «Дебют» 2013 года.

*

Виктор Бердинских. История советской поэзии. М., «Ломоносов», 2014, 448 стр., 1500 экз.

Книга известного историка — попытка дать краткий портрет русской поэзии ХХ века в самых разных ее проявлениях; знаковые для автора имена: Пастернак, Ахматова, Мандельштам, Цветаева. Багрицкий, Светлов, Симонов, Твардовский, Рубцов, Евтушенко, Вознесенский, Шаламов, Окуджава, Бродский (и еще несколько имен).

Джоан Гроссман. Иван Коневской, «мудрое дитя» русского символизма. Перевод с английского Н. Мовниной, К. Федоровой. СПб., Издательство Пушкинского Дома, «Нестор-История», 2014, 308 стр., 800 экз.

Книга о жизни и творчестве поэта Ивана Коневского (Ивана Ивановича Ореуса; 1877 — 1901), высоко оцененного современниками (Блоком, Мандельштамом, Брюсовым), но впоследствии практически забытого.

Лилия Дубовая. Немцов, Хакамада, Гайдар, Чубайс. Записки пресс-секретаря. М., «АСТ», 2015, 256 стр., 10000 экз.

О людях девяностых, реально менявших облик страны, — из первых рук.

«Жизнь меня по Северу носила…» Николай Рубцов на Кольском Севере. Составление В. Е. Кузнецовой, Н. Т. Ефремова. Мурманск, «Книжное издательство», 2014, 280 стр., 500 экз.

Сборник статей, посвященных раннему периоду творчества Рубцова, а также подборка стихов, написанных в 1953 — 1959 годах.

В. В. Зеньковский. Из моей жизни. Воспоминания. Составление, подготовка текста, вступительная статья и примечания О. Т. Ермишина. М., «Дом русского зарубежья имени Александра Солженицына», «Книжица», 2014, 464 стр., 500 экз.

Мемуары одного из ведущих русских философов прошлого века Василия Васильевича Зеньковского (1881 — 1962).

М. В. Карпов. Замкнутый круг «китайского чуда». Рыночные преобразования и проблема реформируемости партийного государства ленинского типа в Китайской Народной Республике. М., СПб., «Нестор-История», 2014, 292 стр., 300 экз.

Книга профессионального китаеведа, историка, много лет проработавшего в Китае, специализирующегося на анализе хода и содержания рыночных реформ в нерыночных экономиках Восточной Азии, Восточной Европы и бывшего СССР.

Михаил Кельмович. Иосиф Бродский и его семья. М., «Олма Медиа Групп», 2015, 320 стр., 2000 экз.

Воспоминания племянника Бродского.

Екатерина Коути, Елена Прокофьева. Джейн Остен и ее современницы. СПб., «БХВ-Петербург», 2015, 368 стр., 2500 экз.

О Джейн Остен в контексте биографий ее знаменитых современниц.

Юрий Лотман. А. С. Пушкин. Биография писателя. Роман «Евгений Онегин». Комментарий. СПб., «Азбука», «Азбука-Аттикус», 2015, 640 стр., 4000 экз.

Из классики пушкиноведения.

Лидия Чуковская. Дневник — большое подспорье. Составление Елены Чуковской. М., «Время», 2015, 416 стр.

Завершающий том двенадцатитомного издания сочинений Лидии Чуковской, включающий дневниковые записи, не вошедшие в ее документальные книги.

ПОДРОБНО

Иван Колпаков. Мы проиграли. М., «АСТ», 2015, 256 стр., 3000 экз.

«Мы проиграли» — текст, написанный в стилистике лирико-исповедальной документальной прозы.

«Исповедальность» в литературе, да еще такая «искренняя» как у Колпакова, стихия для пишущего опасная. Слишком велик здесь искус подменить подлинность искренностью. Разделяющая их граница почти не ощутима. Скажу сразу: Колпаков границу эту не переступает. При всей очевидной близости между автором и его повествователем, Колпаков всегда сохраняет необходимую дистанцию. Дистанцию, делающую его текст художественным произведением, а не человеческим документом.

Сюжетообразующим для основного произведения в книге («Серф») становится мотив смерти отца. При том что сын и отец жили врозь и особенной близости между ними не было никогда, автор вынужден констатировать: «С тех пор, как отца не стало, прошло полгода. Я жил без него, а потом понял, что не умею без него жить». Пронзительность, провоцирующая на мелодраматическую надрывность, которая изначально как бы заложена в таком мотиве, снимается в тексте жесткостью — почти естествоиспытательской — глаза, которым смотрит автор-повествователь на своего отца. Повествователь выясняет, кем на самом деле был его отец. И кем отец, в частности, был и останется для него самого. То есть, в свою очередь, выясняет, кем он, повествователь, является. Внешняя атрибутика: молодой вполне успешный пермский журналист, интеллектуал, выращенный рок-музыкой и книгами; посетитель местных и московских политических митингов, где он подчеркнуто — зритель, да и просто молодой человек, не чуждый «радостей жизни» («За углом купили литр шотландского виски, бутылку колы, картофельную запеканку с мясом, майонез, йогурт на утро. Поправили здоровье: запеканку запекли, виски выпили, майонез украли лесбиянки»). Но при всем при этом автор не может избавиться от такого, например, ощущения: «Я — пустышка. И все вокруг — пустышки. Весело звенящие, точно новенькие никелированные кастрюльки, скачущие с выпученными глазами навстречу смерти». Собственно, с этого и начинается сюжет «Серфа». И последующий текст представляет собой своеобразную инвентаризацию того, из чего состоит для автора мир, точнее, его мира бытие.

В книгу вошли также подборка стихотворений и два рассказа, из которых я бы выделил — «Аральск», документально-художественный отчет о поездке в город Аральск, из когда-то промышленного города и порта превратившийся в стремительно деградирующую промзону. «Само путешествие в Аральск — жизненный опыт. Перед ним меркнет всякое прежнее знание о том, что собой являет существование людей на социальном дне», — пишет автор в начале текста, и пишет, на самом деле, неправду — речь в рассказе пойдет не о социальной катастрофе. Проблематика «Аральска» не социальная, а (как и в «Серфе») экзистенциальная: повествователю удалось увидеть и написать образ возможного конца, скажем так, нашей цивилизации — «Аральск — совершенная модель мира. Так будут выглядеть планета и ее обитатели, когда кончится все — газ, нефть, вода…», «Провозвестники грядущего — пыль и соль. Они явятся еще до начала конца и останутся после его наступления — когда умрут надежда, вера и любовь, а милосердие высохнет, словно лужица молока». Пейзаж города, высохшего берега и пустыни, портреты людей, эпизоды, свидетелем и участником которых становится повествователь, написаны жестко, выразительно, со стереоскопичной почти четкостью, но, повторяю, это не публицистика и не очерковая чернуха «из жизни», а — поэзия, пусть и черная.

В этом своем коротком представлении мне пришлось употребить множество слов из высокого стиля («бытийный», «экзистенциальный», «черная поэзия» и т. д.), но как быть, если автор делает в этой книге то, что делает. И делает всерьез. Не все у него получается. Это отнюдь не безупречная проза. Но для меня, например, книга эта — абсолютно состоявшееся художественное явление.

Михаил Лифшиц. Очерки русской культуры. Составление и предисловие В. Г. Арсланова. Комментарии и примечания В. Г. Арсланова, А. П. Боткина. М., «Культура», «Академический проект», 2015, 751 стр., 2000 экз.

Осуществление замысла одного из ведущих отечественных философов прошлого века Михаила Александровича Лифшица (1905 — 1983) — собрание его основных работ, посвященных русской культуре, в которых он попытался сформулировать «ментальность» русской культуры в контексте культуры мировой, пользуясь инструментарием философа-марксиста. Охват: от древнерусского искусства до Грибоедова, Пушкина, Герцена, Толстого; до Мейерхольда, Эйзенштейна, Маяковского, Булгакова и до рукописей еще неопубликованных тогда романов Солженицына. Завершают книгу внутренние рецензии, написанные для «Нового мира», и отрывки воспоминаний Лифшица о Твардовском.

А также — отрывочные записи к роману, так и оставшемуся ненаписанным («Русский характер»); записи эти в контексте всей книги (и в непростой судьбе автора) читаются как исповедальные проговорки Лифшица, размышляющего о своем пути: «Все ли рационально было в моих поступках, когда я участвовал [ряд слов неразб.] или изъятия хлеба? Когда я в конце тридцатых находил общие формулы, чтобы оправдать даже то, что мы теперь называем ошибками И. В. Сталина?» (1957).

Фигура Лифшица в истории русской культуры прошлого века для многих выглядит сомнительной. «Ископаемым марксистом» назвал его Солженицын, вызвав такой комментарий Лифшица: «Бывают и полезные ископаемые». Во всяком случае, по отношению к Солженицыну Лифшиц был несомненно «полезными ископаемым» — внутренняя рецензия его на «Один день Ивана Денисовича» написана с понимаем масштабов этого явления — и в литературном, и в историческом отношении. И как литературный аналитик — о чем свидетельствует также публикуемый в книге разбор романа «В круге первом» — Лифшиц мог быть необыкновенно «полезным» Солженицыну. По отношению к поэтике «Круга первого» методы анализа Лифшица выглядят вполне адекватными. Это не кубизм, на который Лифшиц обрушился в поздней своей книге «Кризис безобразия», книге, написанной необыкновенно остроумно, убедительно (пока следуешь за мыслью автора), но оставляющей неразрешимый вопрос: ну а что мне, например, делать с тем эстетическим переживанием, которое испытываешь, глядя на живопись Брака или Пикассо? Которая действительно — живопись (можно вспомнить отзыв Репина об «Авиньонских девушках» Пикассо, когда маститый реалист, от которого ждали сокрушительного «Безобразие!», задумчиво сказал: «А что, можно и так»). В этом отношении очень интересна одна из вошедших в книгу записей Лифшица к ненаписанному роману: «Дальше мой [неразб. — спор?] с девицей (британской музы небылицы смущают сон отроковицы) о прогрессе в искусстве. Я победил, но под конец она мне [неразб.] Значит, Лактионов выше… А потому… Мне нечего было сказать». Рискну предположить, что, возможно, на Лифшице как раз и закончилась дееспособность самой марксистской эстетики или, если поосторожнее, метод его продемонстрировал ограниченность любой философской доктрины в применении к живому, постоянно меняющемуся движению искусства.

При всей непопулярности у советской интеллигенции 60 — 70-х годов самого понятия «марксистская эстетика», Лифшиц никогда не воспринимался официозным мыслителем. Более того, его перу принадлежат, может быть, самые острые и талантливо написанные статьи и памфлеты в «Новом мире» времен Твардовского. Все дело в том, что Лифшиц не пользовался марксисткой фразеологией как идеологическими метафорами. Для него марксистская терминология была именно терминологией. Системой философских понятий, когда использование одного термина предполагало определенное содержание в использовании другого. В своих статьях он был философом, а не идеологом. И работа его мысли, за которой мы следим, читая его старые тексты, завораживает и сегодня. Можно соглашаться с автором, можно не соглашаться — и это нормально опять же по понятиям самого философа (а может, это уже будет спор не с самим Лифшицем, а с его методом) — но пройти вслед за автором очень даже полезно.

Книга «Очерки русской культуры» вышла уже после появления трехтомного собрания сочинений Михаила Лифшица (в издательстве «Изобразительное искусство», 1984 — 1988) и многочисленных публикаций в разного рода сборниках; новых, неизвестных читателю текстов в этой книге немного, но ценность ее, на мой взгляд, несомненна, и как представление стержневых идей Лифшица, и как подведение итогов результативности самого метода марксистской эстетики — сюжет, неожиданно актуализировавшийся в последние годы.

Эллендея Проффер Тисли. Бродский среди нас. Перевод с английского Виктора Голышева. М., «АСТ», «Corpus», 2015, 224 стр., 5000 экз.

Еще одна книга воспоминаний о Бродском. Написана женой Карла Проффера, с которым в качестве соредактора она создавала знаменитое сегодня издательство «Ардис». Событием в «бродсковедении» выход этой книги делает несколько обстоятельств: Эллендея и Карл Профферы были а) главными издателями Бродского при жизни, б) самыми первыми, самыми близкими и самыми многолетними друзьями Бродского в США (познакомились они еще в Ленинграде; в) людьми, у которых он жил, которых он считал своей семьей. Ну и с которыми, естественно, был потом в сложных отношениях. Множественное число в определении авторства вызвано тем, что книга содержит обширные извлечения из воспоминаний Карла Проффера, написанных им в последние годы жизни, но не опубликованных из-за категорического запрета самого Бродского, возмутившегося откровенностью, с которой пишет о нем его близкий друг.

Скажу сразу, книга Эллендеи Проффер оставляет неожиданное впечатление — это книга, автор которой больше умалчивает, чем рассказывает. Но и того, что содержит книга, более чем достаточно для объемного, выразительно написанного портрета великого поэта. А Проффер как раз из этого и исходит — из убеждения, что ей посчастливилось быть в многолетних дружеских отношениях именно с великим поэтом.

Она пишет о Бродском-поэте и о Бродском-человеке как об одном явлении. Пишет, демонстрируя и вкус, и культуру в обращении с текстами Бродского, и свою читательскую независимость. Отнюдь не все стихи Бродского для нее безусловные шедевры, но место его в русской и мировой поэзии она определяет как исключительно высокое. Сложнее ее отношение к эссеистике Бродского, где, по ее мнению, есть выдающиеся тексты, но есть и проходные — проходные, разумеется, для уровня Бродского. Так же написано и о человеке. Сложном, как принято в таких ситуациях говорить, у которого достоинства продолжались в недостатках. Погруженность в поэзию, могучий талант и культура могли оборачиваться излишней нетерпимостью к тем, кто казался Бродскому «литературным плебсом» (хотя здесь поведение Бродского было достаточно причудливым, он вполне мог написать — и написал много — поощрительных предисловий к книгам русских литераторов своего круга, не всегда блиставших талантом, но принадлежавших к «его тусовке»).

Книга Проффер по нынешним временам ценна еще и тем, что разбирается со множеством мифов, которыми уже оброс Бродский, включая и те, которые вполне целенаправленно создавал он сам. Ну, скажем, история отъезда Бродского, которого, как потом писали и до сих пор пишут, сокрушенного и раздавленного, безжалостно выкинули из родного города. Профферы, так получилось, присутствовали при самом начале этого сюжета: это при них Бродский поднял трубку телефона и услышал предложение срочно явиться в ОВИР для оформления документов на выезд; ну а затем последовало многочасовое обсуждение втроем сложившейся ситуации. И Карл Проффер, отдававший отчет, чему он оказался свидетелем, в тот же вечер сделал подробнейшую запись этого дня с Бродским, которая и воспроизводится в книге. Нет, не чувствовал Бродский себя страдальцем в этот момент, напротив — он был счастлив; удручали его только неизбежное расставание с родителями и форма отъезда (по израильской визе).

Книга эта вышла очень вовремя, скажем так. Популярность Бродского у мемуаристов достигла уже того градуса, когда (вспомним пушкинское высказывание о тайных запросах широкой публики к образу великого человека) — неизбежно появление разоблачительных текстов типа «Анти-Ахматова» и проч. Публике нужно держать себя в тонусе «остреньким», как она это «остренькое» понимает. И, собственно, волна эта уже началась. В частности, смакуются некоторые особенности присутствия Бродского уже не в литературе, а — в литературной жизни. Его целенаправленные действия для создания своего образа («гений самопиара»). Ну да, пишет Проффер, было, и вполне отчетливо. Только вот сводить феномен Бродского к таланту самопиарщика глупо. Для такого «самопиара» нужно, как минимум, обладать тем, что можно пиарить. А у Бродского, в отличие от многих и многих, как раз это и было.

У Эллендеи Проффер, и у Карла Проффера, чьи воспоминания цитируются в этой книге, нет захлебывающихся интонаций фанатов Бродского, но нет и упоения разоблачителей. Они сохраняют определенную иерархию ценностей в своих мемуарах: Бродский — великий поэт, ну а уж потом трудный человек. И, может быть, энергетику его творчества как раз и создавало напряжение между высоким и низким: «Иосиф Бродский был самым лучшим из людей и самым худшим. Он не был образцом справедливости и терпимости. Он мог быть таким милым, что через день начинаешь о нем скучать; мог быть таким высокомерным и противным, что хотелось, чтобы под ним разверзлась клоака и унесла его. Он был личностью».

Составитель Сергей Костырко

Составитель благодарит книжный магазин «Фаланстер» (Малый Гнездниковский переулок, дом 12/27) за предоставленные книги.

В магазине «Фаланстер» можно приобрести свежие номера журнала «Новый мир».