*
ЛАДОНЬ — НЕБО
Лета Югай. Забыть-река.
М., «Воймега», 2015, 52 стр.
Давным-давно…
Правда же, рецензию на книгу, где первый
раздел назван «Записки странствующего
фольклориста» хорошо начать именно
таким оборотом? Так вот: давным-давно,
кажется, лет шестьдесят назад, в литературе
необыкновенно популярной стала тема
возвращения и возрождения. Это было
естественным после долгого времени
разрушений. Сочетание обращенности в
прошлое и стремления к общественным
переменам тоже не диво. Владимир Паперный
хорошо рассказал об этом в книге «Культура
Два»: в определенные периоды консолидация
культуры делается важней стремления к
новшествам — так иногда растянутые
пути снабжения вредят переселенцам.
Конечно,
возвращаясь к истокам, люди острее
понимали свою корневую, национальную
принадлежность. В собственно русской
культуре этот процесс обретал разные
формы: от продуктивных и контактных до
весьма диковатых. С национальными
литературами было еще сложней. Их деятели
разом способствовали (чаще невольно)
росту очень рискованных тенденций и
обогащали русскую словесность. Достаточно
вспомнить, сколько сделал для такого
обогащения Геннадий Айги. Интересное,
словом, было время.
А
потом пришлось заметить дивную вещь:
никуда из прежней культурной ситуации
мы не ушли. Мы обитаем в очень традиционном,
архаичном мире. Вот семиклассницы,
сбрасывающие в айфонах друг дружке
страшные истории (их теперь называют
криппи-треды) через программу Bubuta! —
чем они отличаются от своих сверстниц
стопятидесятилетней давности, прибегавших
для той же цели к помощи чернил? Или
слухи городские, воспетые еще Высоцким:
тоже фольклор вполне. При этом обитатели
мегаполисов ухитряются радовать свое
самолюбие, потешаясь над деревенскими.
«Был, дескать, в деревне, дача там у меня.
Бабы у них до сих пор в огненную змею
верят, понял? Лопух от нее на забор
вешают, гы-ы…» И тем же голосом тому же
соседу рассказывает, как ловчее
приспособить компакт-диск на лобовом
стекле, чтоб он ментовской радар отражал.
Но
да: в сельской местности и малых городах
фольклорный мир рельефней. Наверное,
еще рельефней он там, где проходит грань
совсем разных, но очень давно взаимосвязанных
культур. О подобном в аспекте взаимодействия
русской культуры и культуры коми
интересно пишет Екатерина Соколова,
например. Не о далеком прошлом пишет,
но именно об актуальном бытовании.
Хотя
ведь и у нас, в самых русских областях
России, тоже билингвизм как минимум.
Народная и высокая культуры играют друг
с другом уже века три, часто заигрываясь
до степени полного смешения. Вот Лета
Югай обрабатывает записанную ею быличку:
<...>
Волчья стая, один-то
волк белый-белый,
Рядом черный. Последний
бежит хромой.
И взглянул не
по-волчьи, с тоской такой, странное дело!
А в медпунхте Фаина
мне говорит: был случай нечист,
Прошлым летом в
Остахово пропал свадебный поезд.
И хромой там был —
Танюшкин внук, гармонист.
Это
вроде бы настолько буквальная цитата
из А. К. Толстого, что хочется сперва
заподозрить автора в поиске чрезмерно
легких путей. Помните ведь у классика:
…Ты увидишь лежащих
Девять мертвых
старух.
Впереди их седая,
Позади их хромая,
Все в крови... С нами
сила господня!
Но
вчитаемся в текст Леты Югай. Во-первых,
это какое время? Скорее всего, судя по
антуражу — свадебный поезд, гармонист,
медпункт, даже имя Фаина, — шестидесятые
годы. Время максимального взаимодействия
русской литературы и русского быта.
Именно тогда, наверное, и появилось
такое отражение отражения, когда
авторская литература, освоив фольклорные
сюжеты, сама оказалась их источником.
Позже культуры опять уже стали
взаимоотчуждаться. Но очень многое в
этом смысле еще продолжалось, полного
распада не произошло, к счастью.
Впервые
оказавшись на истинно русском Севере,
я очень удивлялся манерам тамошних
речей. А потом ничего, привык. Как привык
и к удивительному проникновению книжной
образованности в самые разные слои
тамошнего населения. Ради критики
соотечественников скажу: мордобоя, лени
и неуважения там чуть же меньше, нежели
на родном Урале. Но вот уважения к слову
больше. К разному самому книжному слову.
Откуда это идет? От старообрядцев? Вряд
ли. Прикамье ведь тоже кержацкие места,
но там языковой пейзаж меняется куда
быстрей, население активнее следит за
всем актуальным. А тут вот о вечном
больше. Или, скажем так, о состоявшемся.
Вот снова очевидная аллюзия, теперь на
Сэлинджера:
У них косы — горючее
золото, лик пригож.
Сарафаны — красное
знамя, как ни скажи.
Они ловят детей,
зашедших в густую рожь,
Чтоб никогда уж не
выйти из этой ржи.
А
еще здесь, на вологодчине и чуть северней,
уже много веков обитает ярко-желтый
длинношеий лев, совсем не похожий на
льва живого или киношного, но зато
дальний родственник вставшего на дыбы
льва западных рыцарей. И глядит этот
лев всегда на зрителя, подобно
геральдическому леопарду, ибо собственно
льва на гербах европейцы изображали в
профиль:
С прялок, с домов с
нарисованными часами,
С досок икон неуклюже
спрыгивают впотьмах
Львы лупоглазые с
вытянутыми носами,
С куцыми челками, с
розами на хвостах.
А
чаще всего льва можно было увидеть на
крышках голбцев.
Кстати, и самый термин этот означал
нечто другое, чем в избах уральских
жителей или крестьян центра России. На
севере лаз в подпол устраивали с тем,
чтоб верхняя его часть была ступенькой
для всхода на печь. Боюсь, кто не видел
— тем объяснить сразу не выйдет, но
функционально и лев этот самый из-под
печи смотрит.
Синтаксис
на Севере и в центральной России тоже
чуть отличался, и это опять-таки передано
в книге Леты Югай. Скажем, шел мужик и у
него было выпито. Это не значит, будто
дома он друзей угощал, но значит: сам
где-то внутрь принял. Словом, такая вот
родная-родная, но чуть другая страна,
где можно долго жить, собирая орехи
для лешачат, но где при этом цитаты
из самых неординарных произведений
мировой, а тем более отечественной
литературы наверняка будут узнаны.
Пусть не всеми, но те, кому надо, — узнают.
А
вот самое интересное начинается за этой
цитатностью и поверх нее. Скажем, про
стихотворение «Сухота» интересно было
б написать отдельную статью. Только
честно: боюсь запутаться. Хотя с точки
зрения собственно этнографической все
прозрачно. Начинается текст как очень
интересная баллада на этнографическом
материале — хоть в тематический сборник
ставь, рядом с Жуковским и тем же А. К.
Толстым:
Я знаю, что нужно
делать.
Посыпать голову
конопляными семечками и грызть их.
Он спросит: «Что ты
делаешь?» Отвечу: «Вшей ем».
Он поймет, что я
догадалась.
Он входит в рубахе
белой.
«Прости, что поздно.
Неузнаваемые дороги, тропочки рысьи.
Но с тех пор как мы
встретились — почти стал слеп, нем
И в ногах такая
усталость.
Иди ко мне. Только
не поворачивайся спиной.
Иди за мной».
Сходные
мотивы зафиксированы, кажется, во всем
Старом Свете. От Ирландии до глубокой
Сибири уж точно. Приходит к тебе нежить
— удиви ее максимально нелепым действием.
Можно следы от лаптей на потолке оставить,
можно вот имитировать поедание чего-то
малосъедобного, можно в бане мыться
по-зимнему одетым. Словом, от неприятных
врагов народ придумал много способов
обороны. Но дальше становится все
сложнее:
Подходит. Обнимает
за поясницу,
Смеется: «Что ты
делаешь? Какая странная, забавно даже,
Разве вшей едят?»
«А разве мертвые к
живым ходят?»
Глазных два туманных
озера, птицы,
Выпь, камыш. «Как так
мертвые? — теряет улыбку. — Да у тебя
же
Хвост, дрянной наряд.
А я живой, не жалуюсь
вроде.
Хоть ты меня утащишь
на дно,
Мне все равно».
«Им виднее,
Мне сказали, что ты
задушишь,
Тоска ест
Неизжитая».
Он бледнеет:
«Ну что ж, раз ты всех
их слушаешь…»
Кладет крест.
И выцветает.
Двери, лавка — все
становится видно через него.
Я хватаю его за плечи,
в руках нет ничего.
Вроде
бы подобный сюжет был в фильме с Николь
Кидман «Другие». Но там все чуть проще,
там две явных стороны конфликта: призраки
и живые взаимно опасаются друг друга.
А тут как? Получается, у мавок — своя
мифология, и внутри этой мифологии они
равным образом боятся и живых, и мертвых?
Или еще сложней как-то дело обстоит?
Первая
часть книги содержит изрядное число
подобных загадок. Но, конечно, возникает
довольно скользкий вопрос: а не скрывает
ли автор за интересными сюжетами нехватку
средств сугубо поэтических? Ответ
получаем очень быстро, из второй главы
сборника, посвященной надписям на
прялках.
Естественно, стилизациям под такие
надписи. Честное слово: я б с удовольствием
привел все девятнадцать стихотворений
этого раздела. Каждое из них содержит
отсылку к одному или нескольким явлениям
русского поэтического авангарда ХХ
века. Причем отсылку безупречную, не
только легко угадываемую, не только
показывающую, как это сделано, но и часто
отвечающую на вопрос «зачем?»
Вот,
скажем, палиндром; при этом — на редкость
осмысленный текст для этого жанра:
ОТ ИВАНА АННЕ
Ангел лег нА
Небо колоколеН.
На дон, но даН
Акорд рокА:
АннА, АннА…
Начала чаН,
Нот нежен тоН.
А ты раскрытА,
Аня — тайнА.
Но взора звоН
На думу даН.
Ах, и ты тихА…
А
вот явная дань памяти Ры Никоновой,
очень, казалось бы, далекому от Леты
Югай автору:
ТА-ет
ТЬ-ма
Я-снеет
НЕ-бо
НА-до
ДО-м оставить но тебя
БРУ-сничка
Ю-ность
П-омнить буду
АМ-улет надену
Я-
ТЬ-юшенька моя
Этот
вот почти акростих, он что означает в
точности? «Татьяне на добрую память»
или «Тать я не на добрую память»? Загадка,
опять-таки смыслом исполненная.
И
да, конечно, весь раздел тем или иным
образом связан с Велимиром Хлебниковым.
Ну, так весь наш авангард с ним связан.
Редко-редко через отрицание связан, а
куда чаще — через малоумное и бесталанное
подражание. А в исполнении Леты Югай
совсем иное, тут диалог, наверное:
СИЯ ПРА ОТ МАСТЕРА
АНДРЕЯ МАТЕРИ ВЕРЕ
дома
водой
изозераумываться
землю
рукамивозделывать
ногамиисхаживать
огонь
деревьямикормить
назаслонкузапирать
воздух
ложкамиесть
Такой
же интенсивности разговор Лета выстраивает
и с более современными носителями
авангардных традиций (да-да, понимаю,
насколько занятен термин «авангардные
традиции», но вот так у нас все интересно
стало). Речь не о владении техникой или
техниками стиха, конечно. Разговор идет
об освоении пространства. Модным недавно
термином «присвоение» все ж побрезгуем,
ни к чему это в данном случае: пространство
это автору и так безусловно родное, где
захочет, там разместится.
Тем
неожиданней оказывается финал книги.
Хотя удивляет он лишь по контрасту с
первыми частями, где мы видели все ж
восприятие мира, опосредованное либо
многосотлетней фольклорной традицией,
либо более краткими, но и более интенсивными
периодами развития тех или иных
поэтических методов. А здесь вот —
человек и мир:
Хочется спать на
закате, закидывать голову вместе с
солнцем
за горизонт. Она
покатится вниз, как тряпочный мяч,
бесшумно,
а с той стороны Земли
живут веселые незнакомцы,
они бегают вверх
ногами, играют в «думно-бездумно».
Тут
опять возникает вопрос, и даже где-то
на грани недоверия. Автор молода, но при
этом отнюдь не новичок. Дело, конечно,
не в премии «Дебют». Тут, кстати, уместным
будет отвлечься на момент, неизбежно
возникающий при упоминании сей институции:
как награда повлияла на автора? В случае
Леты Югай, к счастью, никак. В отрицательном
смысле никак. А материальная составляющая
и возможность выхода к заинтересованному
читателю прекрасны сами по себе, конечно.
Но так вот: зрелый уже, в общем-то, человек,
соответственно, человек с огромным
эмоциональным опытом (хотя, наверное,
основную часть этого опыта мы обретаем
годам к семи, дальше лишь чуть его
корректируя), человек, очевидно владеющий
словом и столь же очевидно — прекрасно
знающий литературу, может ли он по-прежнему
оставаться так открыт миру? Именно так,
как Лета Югай в последней части своего
сборника?
Кажется,
да. Вот хотя бы этот единственный на всю
книгу стилистический сбой в предпоследней
строке следующего стихотворения:
Что ни придет на ум,
когда ты идешь сама
По городу без собаки
— сама себе человек.
Видишь, как просто:
взглядом держись за дома.
Справа барокко,
восемнадцатый век.
Слева машины спят,
уткнувшись носом в бордюр,
Так засыпали щенки
ее в ряд, уткнувшись в теплый живот.
Похоронили ее в июне,
и в мире начался сюр:
В нем ремонт мироздания,
в нем никто не живет.
Конечно,
автору хватило при желании и техники
бы, и прочих возможностей, чтоб выстроить
текст иначе. Например, заретушировать
гибель собаки, дабы читатель не сразу
догадался. Или напротив: добавить
драматизма. Но стихотворение получилось
именно таким. Вот эти вот сдержанность
и открытость в сочетании с уже не раз
упомянутыми культурной эрудицией и
поэтическим мастерством очень подкупают.
Что
будет дальше? А дальше, я надеюсь, случится
то, что Лета предсказала в одном из
стихотворений. То есть время, когда чудо
произойдет, указать, конечно, не берусь:
я ж рецензент, а не астролог, но волшебное
превращение орешка в облачное дерево
будет непременно. Прямо так:
Снова новая жизнь —
и как только мне не лень? —
Катаю орешек между
ладоней — все начинать с нуля.
В орешке — молочной
спелости летний день.
Одна ладонь — небо.
Другая, значит, земля.
…
На рабочую зиму
прибираю письменный стол,
Составляю план,
отсекаю лишнее, ставлю крестики на
руках.
Подбрасываю орешек:
решка или орел?
Он зависает в воздухе,
распускается деревом в облаках.
Андрей ПЕРМЯКОВ
Иваново