СЛУЖИТЕЛЬ КУЛЬТА

*

СЛУЖИТЕЛЬ КУЛЬТА

Сергей Солоух. Комментарии к русскому переводу романа Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка». М., «Время», 2015, 832 стр.

Есть книги, что стали не просто книгами, а превратились в культурный феномен определенной эпохи.

В свое время их использовали как опознавательную систему, подобную позывным «свой-чужой» на самолетах: читал это, знаешь, любишь — значит, свой.

Они превращались в сборники цитат, которые сокращали долгие объяснения в разговорах.

У этих книг было много свойств, помимо литературных, оттого они звались неловким словом «культовые», которое было особенно неловким в те года, когда в ходу было разве выражение «служители культа».

В свое время такой книгой был знаменитый булгаковский роман «Мастер и Маргарита», чуть ранее — дилогия Ильфа и Петрова о вечном страннике одесского происхождения Остапе Бендере.

В этом ряду и «Похождения бравого солдата Швейка» — книга, которую несколько поколений советских читателей числила своей — причем не только в поздней империи, которая была чем-то схожа с Австро-Венгерской, а еще до другой большой войны, когда роман Гашека сводился к антивоенной сатире.

Когда же началась она, вторая большая война двадцатого века, у нас два или три раза экранизировали — не гашековский текст, конечно, а дописанные антигитлеровские продолжения. Кстати, говорят, в этих военных экранизациях имя героя изменилось с чешского «Йозеф» на «Иосиф».

Историю бравого солдата вообще дописывали и экранизировали множество раз. И каждый раз интерпретируя жизнь Швейка еще и еще раз.

Впрочем, все культовые книги в поздние времена не только экранизировались, но и обросли комментариями. Дотошные служители этих книжных культов разбирают их построчно — прежде всего потому, что время ушло и предметы, упоминаемые в тексте, смыло в Лету.

Оттого нашему современнику часто непонятно, отчего радуются и чему печалятся герои.

Оттого оказываются невостребованными знаки и символы, рассыпанные в текстах.

У нас было несколько иностранных культовых книг, особенно детских, или считаемых детскими. Они были пересказаны хорошими писателями и переводчиками. Их потом пробовали переводить наново — но это совсем иная история.

Все такие переводы подвергались уничтожающей критике — действительно, большинство было сделано дурно. Но даже гипотетический хороший перевод культового романа, что врос уже в жизнь поколений читателей, все равно отторгается. Новые смыслы редко уживаются со старыми.

В случае со Швейком проблема заключалась и в том, что мы имели дело с культурой другой страны.

Роман Гашека был не просто порожден другим временем и другой культурой, но, скажем больше, — культурой исчезнувшей пестрой страны, в которой говорили на разных языках.

Наконец перепало и Швейку — и нашелся для него особый человек, а для комментирования сложного текста нужен именно особый человек, не просто знающий язык, но и любящий предмет. Без любви в этом случае ничего не получается.

Это кемеровский писатель Сергей Солоух.

Он похож на служителя культовой книги, который, во исполнение своих обязанностей, искал ключи к роману, обрел эти ключи и вот представил миру^[1].

Важно, что комментарии к русскому переводу, и, соответственно, — роману Гашека, написаны не филологом, а писателем. В этой книге соблюден очень важный баланс между научностью (а Солоух как раз имеет хорошую школу технических наук и вполне состоялся в качестве ученого и горного инженера) и увлекательностью (а комментатор прекрасно состоялся как писатель).

То есть это комментарии человека, с ответственностью относящегося к детали и рассказывающего о ней без сухости и фанаберии кабинетного ученого.

Солоух пишет о том, что в Советском Союзе с романом Гашека произошла «полная и абсолютная русификация»: «Сотрудник советского полпредства в Праге, филолог и друг филолога, Петр Григорьевич Богатырев вновь поменял местами Европу с Азией. Освободив текст от всего национального и специфического, непонятного и неприятного, сделал роман о западных славянах своим, родным там, где и мечталось автору оригинала. На родине картинных босяков и их высокогонорарного создателя Максима Горького.

Подвиг, совершенный Петром Григорьевичем Богатыревым, чудесен и трогателен, и сравним ну разве только с аналогичным рукотворным чудом мастеров Звездочкина и Малютина, сумевших переработать японских буддийских кукол Дхарма в исконную „наше все” — русскую матрешку».

И автор оговаривается, что этому переводу нужно поклониться, но согласиться с ним — невозможно.

И вот, постепенно, слой за слоем, как реставратор, очищающий икону, он открывает то, что имелось в виду под тем или иным словом или выражением.

Он рассказывает, к примеру, историю знаменитой песни, которую поют арестованные на гауптвахте:

Он пушку заряжал,

Ой, ладо, гей люди!

И песню распевал,

Ой, ладо, гей люди!

Снаряд вдруг пронесло,

Ой, ладо, гей люди!

Башку оторвало,

Ой, ладо, гей люди!

А он все заряжал,

Ой, ладо, гей люди!

И песню распевал,

Ой, ладо, гей люди! —

и оказывается, что она была популярной в Чехии после австро-прусской войны 1866 года и имеет свои канонические варианты.

В начале двадцать первого века эта песня, подаренная нам Гашеком и его переводчиками, живет в России. Я помню, как ее пели студенты на сборах, — и тем интернациональный круг культуры замыкается.

Солоух перебирает географические названия, объясняя их особые свойства в речи того времени (примерно так, как если бы комментатор будущего комментировал яркий для москвича топоним «Капотня», который значит больше, чем местность вокруг нефтеперегонного завода).

В комментариях полно забытых всеми, кроме профессиональных историков, имен, и они прилежно разъяснены с учетом того, что Швейк и его товарищи часто их путают — осознанно или нет.

Но в книге Солоуха еще две важные составляющие — во-первых, рассказ о собственно персонажах как о знаковых фигурах Австро-Венгерской империи и их прототипах.

К примеру «Что касается реального Паливца (Josef Palivec), то он был всего лишь младшим официантом в пивной „У чаши”, а хозяином заведения совсем другой человек — Вацлав Шмид (Vaclav Smid), действительно, всему свету известный хам и грубиян. Впрочем, Йозеф Паливец, по всей видимости, не многим уступал своему патрону, как уверяют исследователи, когда однажды некая читательница романа во время знакомства с ним поинтересовалась, правда ли, что он ругался через слово, подлинный Паливец ответствовал: „Milostiva, mne dneska muze kazdej vylizat prdel! Ja ‘sem prostee svetoznamej!” — Да и похеру, уважаемая. Я теперь мировая знаменитость! (Буквально, немецкое заимствование — „да и пусть мне жопу вылижут”).

Любопытно также, что по иронии судьбы одним из первых директоров национализированной пивной в ЧССР был человек с той же фамилией Паливец, но не долго. Ныне это опять частная лавочка, совершенно уже не похожая на пивную швейковских времен, и хозяева ее братья Топферы (Topfer a bratr)».

Кстати, Солоух удивительно бережно относится и ко всему тому, что в каноническом переводе было снабжено лицемерной сноской «Грубое немецкое ругательство» (и заставляло заинтригованного советского школьника лезть в словарь). Язык Гашека вовсе не площадной, а куда более тонкий.

И, во-вторых, в комментариях раскрывается смысл выражений смешанного языка империи — отчего персонажи мешают чешские и немецкие слова и даже звуки (в самом имени главного героя есть смесь языков: «Повезло мне с фамилией, потому что я Schweyk с „y”. Писался бы с „i”, считался бы немцем и меня бы сразу призвали»). Комментатор разбирает игру слов, будто разматывает переплетенные нити, раскрывает, как культурную головоломку.

То, что в русском переводе «зачищено» или было невозможно перевести, вдруг играет новыми красками.

Оказывается, что Гашек — автор очень сложного в языковом смысле текста, который непостижим без знания чешской грамматики (а чешский язык автор комментариев знает отменно).

Солдат и военнопленный, комендант города Бугульмы оказывается тонким стилистом, более тонким, чем мы предполагали.

Тонкий стиль у нас обычно ассоциируется с возвышенной интеллектуальной прозой, и вот игра стиля обнаруживается среди грубых шуток и бессмысленного военного движения простонародной массы.

Есть и еще одна история. Общеизвестна последняя фраза наших изданий, которая бередила душу читателя: «До этих слов продиктовал уже больной Ярослав Гашек „Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны”. Смерть, наступившая 3 января 1923 года, заставила его умолкнуть навсегда и помешала закончить один из самых прославленных и наиболее читаемых романов, созданных после первой мировой войны».

Сергей Солоух пишет, что эти строки «вне всякого сомнения, принадлежат перу коммуниста и гашековеда Здены Анчика и воспроизводятся они в чешских версиях, начиная с первого „социалистического” издания романа 1951 года. Есть она и в издании 1953 года, которым, по всем признакам, пользовался во время своей работы Петр Григорьевич Богатырев. А до того, как текст был национализирован и обработан Зденой Анчиком, роман, оборванный смертью Гашека, легко подхватывался буквально на полуслове и продолжался под той же обложкой писателем и бывшим солдатом первой мировой Карелом Ванеком (Karel Vanek, 1887 − 1933)».

Но книгу дописывали — «Рукопись после смерти Гашека продолжил Карел Ванек.

И сразу же за этим реплика Биглера (уже пера Ванека) на фразу Дуба (еще продиктованная Гашеком). После чего пошло, поехало и покатилось дальше. Получалась книга как бы двух авторов, не только с началом, но и с концом. Так ловко сумел поставить дело „досоциалистический” издатель романа Адольф Синек (Adolf Synek). В таком виде, вместе с продолжением Ванека, роман Гашека издавался в Чехии до Второй мировой и после, вплоть до 1949 года, когда увидело свет последнее переиздание Синека. <…>

И сразу же за этим понеслись главы пятая и шестая части четвертой, созданные уже Карелом Ванеком.

С легкой руки Здены Анчика практика соединения Гашека с Ванеком под одной обложкой была прекращена. И хотя неизвестно, чего в этом решении оказалось больше, идеологии (Ванек не был большевиком в отличие от Гашека), или же художественного чутья (Ванек в равной степени не был и гением), но решение Анчика несомненно верное. Ну а в шестидесятых годах и фраза Анчика, на самом-то деле, всего лишь перефразировавшая взволнованное представление издателем Синеком писателя Ванека, подхватившего черт знает от чего чужой труд, исчезла из чешского текста как совершенно уже бессмысленный, свое отживший атавизм. Ныне во всех переизданиях „Швейка” на языке оригинала книга заканчивается так, как и должен любой роман. Точкой автора», — заключает Солоух.

Книга Гашека оказалась не только антивоенной (хотя этого у нее не отнять).

Она оказалась книгой о свободе маленьких людей, не мыслителей, не героев — таких же, как мы.

Оттого, наконец, нужно еще сказать вот о чем: чтение комментариев Солоуха позволяет читателю, выросшему на книге Ярослава Гашека, всмотреться не только в быт и нравы столетней давности, но и в самого себя.

Понять особый смысл цитаты, которая вросла в его язык и которую он, сам того не замечая, роняет в разговоре.

Владимир БЕРЕЗИН