Амелин
Максим Альбертович родился в 1970 году в
Курске. Учился в Литературном институте
им. А. М. Горького. Автор нескольких книг
стихов, статей о русских поэтах конца
XVIII — начала XIX века, переводчик Пиндара,
Катулла и «Приаповой книги». Главный
редактор издательства «О.Г.И». Лауреат
многих литературных премий. Постоянный
автор «Нового мира». Живет в Москве.
Максим
Амелин
*
ПРЕДЕЛЫ
ВОЗДУХА
Утреннее
размышление о Божием величестве,
возвращённое
в народный русский стих
Встало солнце
красное над землёю,
лучи по
поднебесью распростёрло,
тьму
непросвещённую озарило —
душа поражается дивным видом
Божьего
творения в блеске ярком:
представь,
сколь блистателен образ Творчий!
Когда бы,
отринувши всё земное,
выше неба
смертные возлетели
и ко лицезрению бренны очи,
вблизи солнца
красного, обратили,
тогда б
Океян-море им открылось,
со всех сторон
пламенем сплошь объято.
Там стремятся
огненных волн набеги,
не ограничимые берегами,
там не
прекращается вихрей буйство,
пожаром
охваченных вековечным,
там камни
кипящие, словно воды,
и ливмя идущие пылки ливни.
Как искра
единая пред Тобою,
взор людской
страшащая та громада.
Да какой же,
Господи, Ты светильник
возжёг к
озарению нас, ничтожных,
и деяний
суетных и непрочных,
творить нам
указанных Твоей волей!
От оков
свободные ночи мрачной
равнины и
взгория, лес и море
пред очами
начали открываться,
Твоими
наполненны чудесами:
тварь повсюду
всякая восхваляет
величие Божие неумолчно!
Твоё солнце
красное освещает
лишь тленных
поверхности тел, и только,
Ты существ
и сущего прозреваешь
внутренность
глубинную до предела;
Твоим осиянная светлым ликом,
радость
разливается по вселенной.
Боже, к
покровенному тьмой густою
мне лучам
премудрости дай пробиться,
Тебе лишь
угодное повсечасно
творить научи
меня, Царь превечный,
взирать на
создание изумлённо
и его Создателя славословить!
* *
*
Поймай волну
и скачи на гребне
к любому
берегу, на какой
тебя ни
вынесет, —
пучин верней
и любезней всякий:
полог, отвесен,
песчан, скалист,
пустынен,
люден ли —
не важно,
главное твёрдой почвы
скорей
коснуться и дать стопам
опору
прочную
взамен
бурливой и зыбкой влаги,
не отражающей
Божий лик,
а
искажающей,
но и на суше
не жди покоя:
то мор,
выкашивающий всё
живое
начисто,
то трус
коварный, то глад жестокий,
то
братоубийственная война,
то время
смутное,
когда земля
из-под ног уходит,
нельзя
уверенным быть ни в ком
и скрыться
некуда, —
в неосязаемые
лишь только,
где всем
надёжный готов приют,
пределы
воздуха.
Ковалёв
помин
Памяти
Андрея Коваля
Приятель
Бахусов и Приапов,
загонщик
мудрости потайной
в словесных
дебрях и ловчий ляпов,
готовый
выдвинуться войной
за символ,
странствующий филолог,
ты скрылся
внутрь себя самого.
Я чаял:
путь пред тобою — долог,
в ничто
ведущий из ничего.
Тебя великие
встретив риши
охотно в свой
заключили круг,
а ты куражишься,
ражий, рыжий,
в здоровом
теле здоровый дух,
и мечешь,
вылепив их из теста,
за мыслью
мысль, как лосось икру.
Я чаял:
ты не уступишь место
среди
толкующих на пиру.
Носителю
двадцатиязычья,
отныне
внемлющему извне,
тебе звериная
речь и птичья
понятна с
ангельской наравне
и сладостна
после двух стаканов
с летейской
едкою кислотой.
Я чаял:
выпущу Финнеганов
помин
однажды, а вышло — твой.
Военная
история моего деда
Мой дед,
капитан
Максим Амелин,
командиром
тяжёлого бомбардировщика
был во время
войны,
немало вражьих
танков
покорёжил и
сплющил с воздуха
на Курской
дуге,
небо Восточной
Европы
хорошенько
за два года исследовал,
смерть и
жизнь
нося в
самолётном чреве,
семена
разрушения и созидания,
а затем,
по взятьи
Берлина,
его в темпе
вальса перебросили
на Дальний
Восток,
к мутным
Амурским волнам
и затуманенным
сопкам Маньчжурии, —
там-то с ним
судьба и
сыграла в рулетку,
то ли в
русскую, то ли в американскую:
в один из
дней,
отбомбившись,
на базу
возвращался
сквозь хмарь и непогодь,
видимость —
ноль,
и летучая
крепость
в сопку,
сумраком занавешенную, врезалась
на полном
ходу, —
грозная
машина — всмятку,
все, кто был
на борту, не минули гибели,
и только дед
выжил каким-то
чудом,
отделавшись
переломами и сложной контузией.
Больше он не
летал —
списали на
землю, а в небо,
чтобы не
вспоминать, и не посматривал.
* *
*
Выйти в
открытое на одноместной
сквозь
непроглядную
выпало Паше
Белицкому в сорок
пять,
преждевременно,
дабы не
слышать (а был он бескожим
и
впечатлительным
слишком), как
волны людские размыли
площади
Киева,
как недозрелый
сорвался со древа
плод
полуострова
вместе с
Гурзуфом, в стихах им хвалимым
и
проклинаемым, —
дабы не видеть
огней олимпийских,
распространения
непрекращающегося
пожара
ставших
причиною,
и разделения,
власти лукавой
цезаря
на руку,
всех на своих
и чужих, несогласных
и
согласившихся, —
дабы не ведать
стыда и позора
и не
испытывать
самые тонкие
чувства на прочность,
верность
и сдержанность,
не объясняясь
ни с кем по любому
поводу
мелкому
и не меняя
на медные деньги
общего
золота, —
значит,
счастлив, кто из мира отчалил,
чтоб ни
свидетелем,
ни собеседником
быть на похмельном
пиршестве,
вовремя.
Опыт
о памяти
Три года тому
на обратном
из Рудни
в Смоленск,
узнав,
что оно
здесь
именно и находится,
всего в двух
шагах от дороги,
в сосновом
бору,
проехать
не смог
я мимо
страшного кладбища.
Наверно, на
выборе места
сказалось,
что лес
погибельный
близ
железнодорожной
станции
с
названием «Катынь»
зловещим:
удобный
подъезд
к
распахнутым рвам,
невидимым
за деревьями.
Развилка.
Сквозные ворота
на три
стороны:
направо
пойдёшь —
поляки,
налево — русские,
а прямо —
черта межевая.
Сначала
— чужих,
потом,
перейдя
рубеж, и
своих проведаю.
У них все
посчитаны точно:
на скорби
стенах
являет
металл
фамилии,
даты, звания;
у нас —
безымянные тыщи,
о коих
гласят
огромнейший
крест
и надпись:
«Могила братская».
Кого поминать?
— непонятно,
молиться
о ком? —
неведомо,
— все
слились в
безликое множество,
как будто бы
память о каждом
расстрелянном
тут
живым не
нужна,
а мёртвых
лишили голоса.