Иличевский Александр Викторович родился в 1970 году в Сумгаите. Окончил Московский физико-технический институт. Прозаик, поэт. Лауреат премий имени Юрия Казакова (2005), «Русский Букер» (2007), «Большая книга» (2010). Живет в Тель-Авиве, Берлине, Сан-Франциско и Тарусе.

Александр Иличевский

*

ТОЧКА РОСЫ

Рассказ

Самые странные облака из тех, что я видел, образовывались в Сан-Франциско. Из-за разницы температур холодного течения, льнущего к Тихоокеанскому побережью, и теплых воздушных масс над континентом, прогретым мелким заливом, густые молочные реки устремляются по утрам и вечерам к береговой кромке. В самом городе, стоящем на множестве высоченных холмов, низины, ложбины, улицы и тупики заполняются непроходимой густой пеленой. Где-то вверху глохнут фонари и зажженные окна. Туман тучнеет и, постепенно нагреваясь, превращается в облако: великий слепец поднимается, всматривается незрячими бельмами в верхние этажи, оставляя проходимыми переулки. Машины опускаются по авеню Калифорния в озеро тумана и на склоне другого холма выныривают, чтобы снова рубиново зарыться у светофора задними стоп-огнями.

Когда облако уходит в полет — с вершины холма это выглядит ни с чем не сравнимым зрелищем. Гигантский, размером с сотню парфенонов дряблый дирижабль с подсвеченным жемчужным подбрюшьем понемногу оставляет внизу центр города. Темный пирамидальный силуэт небоскреба Трансамериканской корпорации чудится швартовой мачтой. Происходит это уже в полной тишине — в поздний час, когда светофоры отключены и мигают, и лишь желтые такси с рекламными гребнями, как у игуан, шаря фарами по обочине, ныряют и выныривают по холмам.

Есть какая-то тайна у этого города. Какая-то древняя заклятость, сохранившаяся еще со времен, когда здесь обитали индейские племена. Наверняка на вершинах лесистых тогда холмов, с которых открывалась долина океанского размашистого прибоя, они содержали при сторожевых сигнальных кострах тотемные алтари, к которым привязывали иногда прекрасных пленниц. И верили, что душа кровавой жертвы уносится вместе с туманом к божеству облаков, представляя, как где-то далеко вверху среди звезд обитают все хранящиеся в нем, облаке, образы и обличья.

Никогда не знаешь, что могут выдумать варвары.

По дороге я часто сворачивал к причалам, надеясь еще застать припозднившихся рыбаков, достающих из лодок разнообразный улов, — меня интересовали серебряные слитки тунца, лежавшего плашмя поверх сетей, и крабы, две-три штуки которых иногда копошились в ловушках…

Я приходил к ней в то самое время, когда облако поднималось до верхних этажей небоскребов и готово было поползти в сторону Беркли, чтобы, настигнув россыпь домишек, университетскую башню, и за ними — прогретых наделов континента, — растаять.

Она была хрупкой, вечно мерзнущей девочкой, боявшейся сырости, мечтавшей летом перебраться в прогретый Сан-Диего к школьной подруге, получавшей там в университете степень по биологии.

Я почти ничего не знал о ее прошлой жизни, понимая, что знать особенно нечего, но не поэтому все время, что мы проводили вместе, большей частью молчал — очень странные ощущения, ибо любовные дела, как правило, многословны.

Я едва умел сдернуть себя с нее или отстраниться — так мне вышибало пробки, — чтобы дождаться, когда, очнувшись, она протянет руку и вырубит меня окончательно несколькими хищными движениями.

Однажды мы услышали какой-то странный звук за стеной — жила она в дешевом отеле, в древнем, одном из немногих выживших после землетрясения и пожара 1905 года доме — тогда чуть не весь город был отстроен заново, — винтовая узкая лестница с этажа на этаж, стертое малиновое сукно дорожек, пыль и истонченные, отполированные ладонями перила, — хриплый предсмертный крик, какой-то булькающий ужасающий звук вывел нас из летаргического состояния.

«У соседа астма», — сказала она, и я натянул джинсы, вышел наружу, шагнул к приоткрытой двери в соседний номер. За ней, привалившись к косяку, стоял человек с кислородным баллоном в руке, другой он прижимал к подбородку маску. Когда он отнял ее, чтобы что-то сказать, я заметил родинку, большие губы, дубленую кожу, высокие скулы; лицо человека лет пятидесяти. Через мгновение я понял, что это слепец: темные очки, неосвещенная комната, за пространством которой жемчужный туман, шевелясь, льнул к окну, превращая его в бельмо. Человек гортанно хрипел и не отвечал на мои вопросы, а затем сполз на пол.

Я зажег зачем-то свет, кинулся вниз к портье, он вызвал «скорую», и, пока не прибыли фельдшеры, я стоял на коленях, одной рукой прижимая к его рту маску, другой надавливая ритмично на грудь. Как вдруг мой взгляд упал на журнальный столик — на стопку пухлых книг Брайля, на женскую голову из пластилина цвета сепии, стоявшую на блюде, — нельзя было в этом скульптурном лице не узнать ту, что осталась в постели за стеной.

Я услышал шаги на лестнице и поспешно встал, протянул руку, чтобы ощутить то, что некогда ощущали пальцы слепца, лежавшего сейчас на полу, что ощущал несколько минут назад мой скользящий внимательный язык.

Больше я никогда ту девочку не видел. Остался ее вкус на губах, вкус ее кожи, казавшейся в туманных сумерках голубой.

Два бедра ее светлели в постели, как большие рыбины в лодке.