Маркова
Мария Александровна родилась в 1982 году
в Магаданской области. Окончила
филологический факультет Вологодского
педагогического университета. Автор
поэтической книги «Соломинка» (М., 2012).
Лауреат нескольких литературных премий
и поэтических фестивалей, в том числе
премии Президента РФ для молодых деятелей
культуры (2011) — с формулировкой «за
вклад в развитие традиций российской
поэзии» — и фестиваля «Киевские
Лавры» (2013). Живет в Вологде.
Мария
Маркова
*
ИЗ
БЕСПОЩАДНОГО ОГНЯ
* *
*
Волнуясь, не
пиши проникновенных писем.
Ни слёз твоих,
ни слов не примет адресат.
Так говорю
себе, но этих самых писем
не отозвать
назад.
Что хочет
человек, просвечивая, тлея?
Не удержать
в руках ни льдинки, ни огня.
Одно письмо
ушло с душистой каплей клея
древесного,
вторым был послан воздух дня.
Я прошлое
своё как будто потеряла.
Кто звал
меня? Кому писала между строк?
Последнее
письмо, — но много или мало?
В беспамятство
вхожу, переступив порог.
А в комнате
цветы, и снег, и холод цвета,
зелёная эмаль
и марли полоса,
и мёртвая
пчела над тяжестью букета,
и говорят
цветы, сплетая голоса,
что это —
переход, пространство перехода.
Один глубокий
вдох, и всё уходит вниз,
а на снегу
следы пыльцы чернильной, йода,
сорочьих
коготков и любопытных лис.
Ползёт по
краю хмель, рассыпалась гвоздика,
и зонтики
раскрыл невзрачные анис.
Куда же ты
ведёшь Орфея, Эвридика?
Хотя бы раз
назад в тревоге оглянись.
* *
*
По тем же
улицам ходить
и ту же тень,
как на верёвочке,
по тем же
улицам водить
от стадиона
к остановочке.
Свиданий
детские часы.
Дроздов
короткие носы.
Примет совсем
не бережёшься.
Овалы луж,
обвалы крыш.
Над жизнью
не повременишь.
Над временем
не посмеёшься.
* *
*
Стоит думать
не шире, а тише.
Иногда в
тишине не заснуть.
Ветер ходит
ночами по крыше,
и его невозможно
спугнуть.
Говорю:
отправляйся к равнине
и гуляй там,
пока холода,
пусть поёт
твоё чистое имя
на весу
дождевая вода.
Повседневность
— такая чудачка,
не притронувшись,
выбрала всех,
и овсянки
последняя пачка
вызывает
лишь слёзы, как смех.
Что сломалось,
а что сохранилось —
неполадок
порядки милы.
Прояви к
умилившимся милость
и смягчи до
удара углы.
Достаётся
ли быт как награда
или сходит
на нас как одно
сновидение
с призраком сада,
веткой сливы
стучащим в окно,
но всего не
представить, наверно.
У кого-то и
слива в цвету.
У меня же
обычная верба
поверяет
слова в пустоту.
* *
*
От окон двух,
от одного к
другому
свет переходит,
пробуя на слух —
как бы на
слух —
свою приписку
к дому,
и понимает,
не бывать иному,
он не жилец,
а солнце или пух,
колеблемый
дверными сквозняками,
таящийся в
углах квартиры той,
где я живу,
и дело за веками —
он будет так
же всеми сквозняками
гоним и вхож
везде как просто свет,
когда меня
не станет, и руками
не удержать
его, как будто нет
его, ведь
пустоту не захватить —
ни ленту
шёлковую, ни простую нить,
всё чувствуя
— и ласку, и удушье,
он будет так
же от окна ходить
к окну другому,
комнату делить
на части
света, сумрака и мрака,
и если стрелки
мне переводить
случится,
буду ждать любого знака,
любого блика,
зайчика в углу,
пугливого,
готового к побегу,
и даже смерти
белую иглу
приму в
подарок от любого снега —
сентябрьского,
февральского, когда,
проснувшись
в расширяющейся яме
небытия,
увижу кромку льда
с той стороны,
растущего на раме
и льнущего
к холодному стеклу, —
да, даже
смерти белую иглу
приму спокойно,
если есть за нами
такая вечность,
где хранится свет —
как бы
хранится, но границ не зная, —
да, если есть
и если мне в ответ
дана вот эта
комната сквозная,
то пусть он
переходит и никак
не перейдёт
— а вот тебе и знак, —
да, если есть,
то и земного сна я
не испугаюсь,
и да будет так.
* *
*
Мне город не
снится, не снится мне дом,
и комнату
помню — свою же — с трудом,
но красные
ветви пугающих сфер,
но глаз
воспалённых в прожилках белки,
и ветер гудит,
и хлопает дверь,
и крошатся
в школе сухие мелки.
Пишу на доске,
не могу дописать,
и хочется
вслух непременно сказать,
но вата, но
вата, но белых манжет
невиданный
чистый пронзительный цвет.
* *
*
Два разных
языка
для будущего,
что издалека
шумит,
я сберегаю,
по лестнице
засвеченной сбегаю
и выхожу во
дворик поутру.
Всей жизнью
— целиком — располагаю
и никогда,
наверно, не умру.
Так много
света. Всё растворено
в ненастоящем
золоте полудня.
Апреля в мир
ведущее окно
и ветра
ненавязчивая лютня,
протяжная,
— в ней гласным нет конца,
как нет конца
разлуке и печали.
Не вижу в
свете дня я твоего лица,
а голос еле
слышный различаю.
Ты говоришь
со мной и также — без меня.
Но всё равно
— со мной. Невидимые сети
раскинуты
везде, и клетки их, звеня,
улавливают
всё возможное на свете.
А птичка не
поёт, когда она одна
железных
прутьев ряд обходит круг за кругом,
когда ей из
окна луна вдали видна.
А птичка не
поёт. Но следует за звуком.
Какой-то
человек, потёртое пальто
и «маечкой»
пакет с продуктами, с багетом,
вчера меня
спросил: «А Вертер — это кто?
Вы не хотите
(нет?) поговорить об этом?»
Но «ветер —
это кто» я различила в спешке
и удивилась
вдруг, что ветер тот живой,
и человек —
живой, в неряшливой одёжке,
стоит передо
мной, качая головой.
Холодный сон
плодов. Рисунок на коробке
и жёлтые бока
лимонов чуть видны.
О чём он
говорит, рассеянный и робкий,
и нужен ли
ему ответ со стороны?
Держи себя
в руках, не говори с чужими,
не возвращайся
за полночь, не забывай про газ.
«А как вы без
меня всё это время жили,
куда вы шли
по улице, не поднимая глаз?»
«Я шёл в
каком-то сне, я жил, переживая,
а там, смотрите,
в облаке мне чудится беда.
Оно напоминает
мне…», — и линия кривая,
по воздуху
прочерчена, уходит в никуда.
* *
*
Всю ночь в
огромном синем шаре,
обнявшись,
спящие лежали.
Вода к земле
по желобку
бежала
стекловидной змейкой,
сирень
клубилась над скамейкой
и исчезала
по хлопку.
Спасибо,
темнота, за это —
за то, что
наступает лето,
как темнота,
грядёт жара.
Сняла, сложила
ровно платье,
произнесла
на сон заклятье
и не уснула
до утра.
Я дорожу
недорогими
вещами,
мелочами теми,
что могут
быть совсем другими
для остальных
— не для меня.
Люблю давать
предмету имя,
и замедлять
нарочно время,
и доставать
всё невредимым
из беспощадного
огня.
* *
*
С утра
повторяешь, твердишь наизусть,
как
четверостишие, розовый куст,
как список
предметов отважных и важных,
рядами которых
к обрыву идёшь,
и сухо во рту
от мучительной жажды —
не сказана
правда, не явлена ложь.
В ущельях,
закрытых от ветра и снега,
у памяти
схроны с земной чепухой,
а где-то
снаружи душа человека
на берег из
Леты выходит сухой.
Песчинки
осыпались, иглы опали,
чешуйки коры
облетели, в огне
обуглились
дней запасные детали,
и в письмах
твоих ничего обо мне.
Но если бы
что-то хранилось и зрело,
всходило,
росло, зацветало, тому
пришлось бы,
как миру вокруг, оробело
беспамятство
встретить, в огромную тьму
вступить,
запинаясь о камни, коренья,
и слуха
лишиться, и вкуса, и зренья —
надёжных
опор под рукой не найти, —
простор,
бестелесность, но боль ощутима
физически,
если так необходимо,
в груди.