Александр
Мандельштам
*
НЕСКОЛЬКО
СЛОВ ОБ ОТЦЕ
Первая полная публикация стихотворения
«Мы живем, под собою не чуя страны…» в
СССР состоялась в многотиражной газете
МАДИ «За автомобильно-дорожные кадры»
7 января 1988 года. Она имела сводное
заглавие: «Осип Мандельштам: Еще не умер
я, еще я не один...» — и состояла из
стихотворения и интервью Александра
Александровича Мандельштама, которое
у племянника поэта взял главный редактор
многотиражки — Юрий Трифонов (впоследствии
издатель и прозаик Юрий Кувалдин).
Александр Александрович Мандельштам
родился в Москве 21 ноября 1931 года. Осип
Эмильевич называл племянника Шуриком
и еще «наследничком». Когда Шурик немного
подрос, а его нелегальные дядя и тетя
иногда приезжали откуда-то с Волги и
тайком ночевали у них, он, просыпаясь
раньше, говорил: «Надя спит, Ося спит,
Шура один».
Во время войны вместе с матерью,
художницей Элеонорой Самойловной
Гурвич, Шурик жил в эвакуации в Самарканде,
занимался в Художественной мастерской.
С 1950 по 1959 год служил в Советской армии.
После окончания Всесоюзного заочного
политехнического института работал в
Московском автодорожном институте
ведущим инженером, занимался разработкой
научно-исследовательской аппаратуры.
В 1996 году эмигрировал в Израиль. Член
Совета Мандельштамовского общества.
Павел Нерлер
К тому, что уже писали о моем отце,
Александре Эмильевиче Мандель-штаме,
хотелось бы добавить некоторые штрихи.
Постараюсь не повторяться.
Отец познакомился с моей матерью,
Элеонорой Самойловной Гурвич, «Лелей»,
в Коктебеле в 1919 году. Он вместе с Осипом
приехал сюда из Харькова, а семья Гурвичей
снимала на лето у Е. О. Волошиной три
комнаты, выходившие на нижнюю террасу
ее дома.
По рассказам матери, отец был в ту пору
молодым человеком приятной наружности,
высоким, худым, с кудрявыми черными
волосами, с большими серо-голубыми
глазами и длинными ресницами. И позже,
когда они встретились в Москве, Шура
был весел, остроумен, любил музыку, пел,
играл на скрипке, с удовольствием посещал
концерты (театра, особенно оперного, не
признавал); он красиво говорил
по-французски, речь его была музыкальна.
Поженились мои родители в 1926 году.
Несколько лет отец оплачивал строительство
кооперативного жилья; мать в это время
жила на Сретенке, в комнатке, которую
получила как студентка ВХУТЕМАСа. Когда
к 1928 году новая комната была готова,
родители обменяли обе «жилплощади» на
одну комнату в Старосадском переулке,
д. 10, кв. 3.
Я родился в 1931 году в больнице Грауэрмана
на Арбате. Мать рассказывала, что все
три брата Мандельштамы сидели на
ступеньках больницы, волнуясь в ожидании
родов. Дом в Старосадском стал первым
моим жилищем. В огромной коммунальной
квартире в предвоенные годы проживало
десять семей. Одна ванная, один туалет,
большая кухня и просторный коридор, в
котором развлекалась детвора. Отец
нередко играл с детьми, любил их, и они
отвечали ему тем же. Помню, что наша
комната была светлая, с высоким потолком,
узкая, с большим венецианским окном,
открывающим вид на Ивановский монастырь;
весной в окно заглядывала цветущая
липа.
Здесь у моих родителей неоднократно
гостил Осип, чаще вместе с Надей. Здесь
создавались им многие московские стихи.
Помню, как в соседней комнате справа
музицировал на рояле Гриша Беккерман,
а в начале 1930-х годов играл на скрипке
с утра до вечера его брат Александр
Герцевич, ставший героем известных
строф поэта.
Когда к нам приезжал дедушка Эмиль
Вениаминович, комнату перегораживали
мебелью, и дедушка поселялся в первой
ее части. Жил он тихо, незаметно, был
ласков со мной. Отец по мере возможности
помогал дедушке деньгами, брал его с
собой на дачу.
Трудовую жизнь отец начал в декабре
1918 года «книжником»; судя по сохранившимся
в семейном архиве документам, работал
во Всеукриздате, затем в Госиздате,
книгоношей на периферии, в редакциях
журналов, в КОГИЗе. Дело свое он любил,
трудился много и добросовестно,
возвращался домой нередко около полуночи,
на выходной приносил домой для обработки
библиографические карточки. Я ему
каким-то образом помогал.
Выглядел он в последние годы жизни
гораздо старше своих лет; худое лицо и
шапка седых волос подчеркивали величину
горбатого носа. Человек он был добрый,
скромный, с мягким характером, очень
семейный и очень домашний. Я никогда не
слышал его повышенного голоса и не помню
несправедливости по отношению ко мне,
хотя он мог быть и жестким.
По словам матери, отец совершенно не
интересовался вещами, деньгами. Не раз
говорил: «Мне ничего не надо, мне нужен
уголок на диване и книги». Жили мы бедно
на его небольшую зарплату и нерегулярные
заработки матери, работавшей до войны
чаще всего по договорам как
художник-оформитель. Мебель в нашей
комнате была более чем скромная, дареная,
а позже и дедушкина.
Бывали изредка семейные развлечения:
плавание на пароходе по каналу Москва
— Волга, прогулка на Воробьевы горы,
несколько кинофильмов в открывшемся в
бывшей кирхе в Старосадском переулке
кинотеатре «Арктика». И, конечно,
новогодние елки с самодельными игрушками.
Иногда папа играл в шахматы с соседом
Айзенштадтом, а в молодости он был
азартным бильярдистом.
В раннем детстве я слушал папины сказки,
придуманные им самим. По выходным дням
он часто водил меня гулять в Солянский
тупик в садик. Зимой он учил меня там
кататься на коньках. Когда мне было лет
семь, он занялся моим образованием и
днями читал мне «Возмутителя спокойствия»,
«Приключения капитана Врунгеля» и др.
Позже я понял, что это были те месяцы,
когда отца уволили с работы в связи со
вторым арестом Осипа.
Об отношениях Осипа и Шуры известно
многое. Братья были близки, Осип
поддерживал Шуру до его женитьбы, они
много ездили вместе по стране. Шура
принимал близко к сердцу все драматические
перипетии судьбы брата, старался помочь
ему. В конце мая 1934 года Шура проводил
на вокзал Осипа и Надю, отправленных в
ссылку в Чердынь. А уже 6 июня, получив
телеграмму Нади, написал и отправил в
ОГПУ заявление с просьбой обследовать
здоровье брата и перевести его в город,
где ему мог быть обеспечен квалифицированный
медицинский уход (заявление имеется в
следственном деле Осипа).
Репрессии по отношению к брату не могли
не сказаться на положении отца. Так, ему
приходилось доказывать, что в годы
Гражданской войны он не сотрудничал с
белыми. В семейном архиве есть письмо
к отцу от И. Эренбурга: «Вы мне сообщаете
о недоразумениях, связанных с некоторыми
фактами Вашей биографии. Я охотно могу
помочь Вам во всем, что касается пребывания
в Коктебеле, где мы встречались ежедневно,
вместе бедствовали, вместе прятались
от террора белых. Относится это к весне
и лету 1920 г. Осенью Вы за две недели до
меня пробрались в Грузию,
чтобы ехать дальше в Москву, причем Вы
были указаны, как один из сопровождающих
дипкурьера». (Сохранилось несколько
писем-справок и от других знакомых.)
Чем дальше, тем больше нарастало у отца
подавленное настроение, он часто болел.
Во время одной из его инфекционных
болезней меня отправили к Осипу и Наде
в Нащокинский переулок, где тогда жила
мать Нади Вера Яковлевна. За мной очень
нежно ухаживали, живейшее участие в
заботах обо мне принимал Осип.
После второго ареста Осипа мы с отцом
жили у Нади в Струнино (Ивановская
область, поселок Доброе, Садовая 25). В
памяти об этом времени (август — сентябрь
1938 года) сохранилась обстановка
деревенской комнаты с русской печью и
молчаливо-мрачное настроение моих
близких.
В конце того же года отец получил —
почти с того света — из пересыльного
лагеря под Владивостоком последнее
письмо Осипа.
1939 год Надя встречала в нашей семье.
В июне 1940 года отца вызвали в ЗАГС
Бауманского района и вручили свидетельство
о смерти Осипа для передачи его вдове.
Началась война и с ней новые беды. В
конце июня 1941 года школа, где я учился,
организовала выезд детей из Москвы. Я
оказался в Рязанской области. Наш детский
эвакуационный лагерь был создан в
спешке, персонала не хватало, попросили
родителей о помощи. В июле в лагерь
приехала моя мать — налегке, с маленьким
чемоданчиком. Обратно в Москву с детьми
уже не пускали, и мать со мной двинулась
в «глубокий тыл» — в Ростов-на-Дону, к
своему брату.
Отец продолжал работать в Москве в
КОГИЗе. В августе он поехал в командировку
в город Горький на барже. Приходилось
быть и матросом, и грузчиком. Из его
письма с почтовым штемпелем «Рязань»:
«Я здоров и бодр. Дорога очень хорошая.
Много простора и разнообразия... Березовые
холмы местами напоминают крымские… О
тебе и Шурике думаю больше, чем о себе.
Побыть с тобой и Шуриком хоть несколько
дней хочу, как никогда не хотел…»
В сентябре отец снова в Москве. Ночами
в команде по противовоздушной обороне
тушит на крышах зажигалки. 16 октября —
эвакуация в Красноуфимск (Урал), а оттуда
в Нижний Тагил. Отъезд был неожиданным,
всех нужных вещей взять с собой он не
смог. В поезде встретился с А. А. Ахматовой,
и какое-то время они ехали вместе. По
случайному совпадению в тот же день
мать со мной и с семьей брата эвакуировалась
из Ростова сначала в Ташкент, а затем в
Самарканд. В Ташкенте мать повстречала
Е. Я. Хазина, и он привел ее к Ахматовой
и Наде. Ахматова рассказала, что Шура
был очень изможден и измучен, вещей,
кроме рюкзака, у него не было, сообщил,
что не знает, где его семья (позже разыскал
нас).
В Нижнем Тагиле отец стал заведовать
небольшим книжным магазином и поселился
там же за перегородкой в комнате уборщицы.
Он был готов переехать в Самарканд, хотя
с КОГИЗом ему расставаться не хотелось,
да и не знал, отпустят ли его.
Пережита суровая уральская зима. В
магазине холод, одежды не хватает, еды
тоже. И тоска по семье. Мать пытается
подыскать ему «книжную» работу в
Самарканде.
Из последнего письма отца к нам 6 мая
1942 года: «Сегодня получил письмо от
Шуреныша. Я готов ехать к вам немедленно.
Однако, насколько я знаю, разрешение на
это получить сейчас нельзя… Строю на
всякий случай здесь жизнь на зиму.
Посадил 40 кг картошки. Посадка не очень
удачная, и нет дождей. Стараюсь оборудовать
отдельное жилье. Однако, твой приезд
сюда — крайний выход для встречи.
Последнее время бытовые условия моей
жизни стали лучше. 23/IV послал тебе 100
рублей. Сегодня вышлю еще 200. На днях
успешно выполнил задание по району о
скупке стабильных учебников. На руках
мозоли от лопаты. Перо кажется лопатой…»
20 июня 1942 года отец умер в больнице.
Официальная причина — упадок сердечной
деятельности. От последнего письма до
кончины — молчание, а прежде писал по
2 — 3 письма в месяц. Видимо, ему было
очень плохо.
Прислала письмо Надя: «Дорогая Леля!
Нынче пришло письмо со страшным известием
о смерти Шуры. Я ничего об этом не знала.
Не могла понять, почему нет писем…
Бедный осиротевший Шурик. Помнит ли он
отца?..»
Помню. И очень часто о нем думаю.