ДЕТСКОЕ ЧТЕНИЕ С ПАВЛОМ КРЮЧКОВЫМ

Помаленьку. Детские годы в жизни взрослых. Часть 1

Помнишь детское детство?

Л. Ч. («Сверстнику»)

Моя правнучка Марина двух с половиною лет весело прыгает в лужу и вдруг замечает, что я из-за занавески смотрю на нее. Покинуть лужу ей очень не хочется. Поэтому она кричит озабоченным голосом:

— Отойди от окна, ты простудишься!

Корней Чуковский. «От двух до пяти»

Сложилась, оказывается, целая литература.

Когда, в самом начале века, сто лет тому назад, кажется, через газету «Речь», Корней Чуковский обратился к огромному «материнско-отцовскому» народу России с просьбой — записывать и присылать ему наблюдения за своими детьми, то есть — прежде всего — за развитием их речи, но и одновременно — за складыванием характера, изменениями в психике, строительстве отношений как с родителями, так и с другими детьми, — он даже не предполагал, какой удивительный джинн выпускается им из бутылки, в том числе и из собственной, «чуковской». Интересно, многие ли мамы и папы, читающие своим сегодняшним маленьким детям стихи Корнея Чуковского, помнят о его собственных «примерочных» проговорках в «От двух до пяти»?

Что, к примеру, древнее стихотворение «Бяка-Закаляка» стало живым художественным воплощением отцовского наблюдения Корнея Ивановича за своей младшей дочерью Мурой, которая вослед другим малышам отчаянно боялась всяких шишиг, кикимор, леших и прочей нечисти, точнее, фольклорной силы? Ведь в уме ребенка имена этих страшилищ всегда сливаются с самими чудищами.

«Это бывает даже в тех случаях, когда ребенок сам выдумывает какое-нибудь страшное слово», — писал Чуковский.

«Ну, а это что такое,

Непонятное, чудное,

С десятью рогами,

С десятью ногами?»

«Это Бяка-Закаляка

Кусачая,

Я сама из головы ее выдумала».

«Что ж ты бросила тетрадь,

Перестала рисовать?»

«Я ее боюсь».

Бесконечно переиздаваемый ныне стишок родился из конкретного родительского опыта наблюдения за своей дочерью.

То же случилось и с прославленной «Путаницей», которая произошла на свет из наблюдения за детской «интеллектуальной гимнастикой», когда из чистого озорства дети не только делают что-то наоборот, но и даже именуют наоборот — понятия и предметы.

«Распространеннейшим методом этих умственных игр является именно обратная координация вещей: наделение предмета а функциями предмета б и наоборот. Когда моя двухлетняя дочь (та же Мурочка, та же Мария Чуковская, прожившая на свете всего 11 лет, — П. К.) заставляла воображаемую собаку мяукать, она играла именно в такую игру. Чтобы принять участие в этой игре, я тогда же сочинил для моей дочери целый ряд подобных небылиц:

Свинки замяукали:

Мяу! мяу!

Кошечки захрюкали:

Хрю! хрю! хрю!

Уточки заквакали:

Ква! ква! ква!

Курочки закрякали:

Кря! кря! кря!

Воробышек прискакал

И коровой замычал:

М-м-му-у!

Прибежал медведь

И давай реветь:

Кукареку!

Это стихотворение написано, так сказать, по заказу и по рецепту ребенка. Я чувствовал себя столяром, который изготовил для своего малыша игрушку. Важнейший признак этих игрушек: дети неизменно ощущают их как нечто забавное. И все без исключения стишки, порожденные этими играми, — в глазах ребенка смешные стишки…»

А непоколебимая детская «железная» логика?

«Ребенок верит, что всюду должны быть законы и правила, страстно жаждет усваивать их и огорчается, если заметит в усвоенном какой-нибудь нечаянный изъян. Помню, как опечалилась моя трехлетняя дочь, когда услыхала от взрослых, что по небу идет большая туча.

— Как же туча может идти, если у тучи нет ног? — спрашивала она со слезами».

Чуковский занялся детской психологией с утилитарными, просветительскими, так сказать, целями. Но стартом к его работе явилось любопытство при наблюдении за своим собственным потомством. Его «От двух до пяти» выдержала при жизни автора двадцать одно издание (с перерывом на пятнадцать лет неиздания, когда в конце 1930-х годов она оказалась под запретом как «буржуазно-психологическое» произведение).

И действительно родила целую литературу.

Почему «литературу»? Да потому, что этот труд, сложенный как научное издание, оказался пригодным для массового чтения, да и задумывался он именно таким.

Чуковскому страстно захотелось, чтобы матери и отцы внимательнее пригляделись к этому «блаженному» возрасту, внутри которого складывается личность, характер, речь и, в конце концов, душа будущего взрослого человека.

И его ранний, странный по тем временам, газетный клич быстро нашел свой отклик и превратился в долгоиграющий, как бы сейчас сказали, проект.

Приведу одну его камерную и очень характерную запись из дневника 1930 года.

«Конец июля (19). Разбирал письма о детях, которые идут ко мне со всего Союза. В год я получаю этих писем не меньше 500. Я стал какая-то „Всесоюзная мамаша”, — что бы ни случилось с чьим-нибудь ребенком, сейчас же пишут мне об этом письмо. Дней 7 — 8 назад сижу я небритый в своей комнате — пыль, мусор, мне стыдно в зеркало на себя поглядеть — вдруг звонок, являются двое — подтянутые, чудесно одетые с очень культурными лицами — штурман подводной лодки и его товарищ Шевцов. Вытянулись в струнку, и один сказал с сильным украинским акцентом: „Мы пришли вас поблагодарить за вашу книгу о детях: вот он не хотел жениться, но прочитал вашу книгу, женился и теперь у него родилася дочь”. Тот ни слова не сказал, а только улыбался благодарно... А потом они отдали честь, щелкнули каблуками — и, хотя я приглашал их сесть — ушли. Сегодня два письма: как отучить мальчика двенадцати лет от онанизма, — и второе, не вредно ли трехлетнему ребенку заучивать столько стихов наизусть?»

Книга «От двух до пяти» так и не стала книгой Корнея Чуковского о собственных детях, о его внуках и правнуках. Не стала. Но она оказалась своеобразным «коллективным трудом», обобщенным — «выдуманным из головы» — самим Чуковским (с опорой на многочисленные отечественные и зарубежные источники по возрастной и детской психологии) методологическим «каркасом» из шести больших глав — начиная с «Детского языка» и кончая «Заповедями для детских поэтов» (а после кончины писателя еще и приложением, т. е. предсмертным исследованием «Признания старого сказочника»).

Приступая к теме, которой я — предметно — планирую посвятить следующий выпуск «Детского чтения», — не без грусти замечу, что, как это было и при жизни автора (при всех тиражах и читательских восторгах), книга «От двух до пяти» так и не вошла как следует — ни в «литературу», ни в «науку»… Я сужу хотя бы по многолетним разговорам с посетителями переделкинского дома-музея Чуковского, в котором провожу экскурсии уже без малого тридцать лет. Конечно, «сборником детских анекдотов», как изредка случалось при Чуковском, ее все-таки называют все реже, но говорить о полноценной прочитанности, увы, рано.

Впрочем, появляющиеся все чаще — в подобном жанре наблюдения — книги постепенно внушают мне некоторый оптимизм.

…Хотя они же были всегда, даже если и не приходили вовремя к своему читателю. О «Дневнике матери» Фриды Вигдоровой, выпущенном спустя несколько десятилетий после написания, мы уже говорили¹, вспомню, пользуясь случаем, и замечательную книжку Л. Пантелеева, то есть Алексея Ивановича Еремееева, — «Наша Маша», написанную в 1966 году и включенную впоследствии в оба его четырехтомника, и в прижизненный и в посмертный.

И разумеется, художественное преображение всех этих наблюдений, помноженное на живую писательскую фантазию, — есть тоже часть нашего разговора, но именно — часть. Прославленные «Денискины рассказы» Виктора Драгунского или, например, «Маленький Кит, лакировщик действительности» Василия Аксенова — именно из этого поля.

Кстати, когда два года назад «Азбука» выпустила почти восьмисотстраничный том «Русские дети. 48 рассказов о детях», понимая, что передо мной — чистая беллетристика, — я задался целью: подсчитать, сколько же сочинений из этих сорока восьми приближены к наблюдению/воспоминанию, касаемому собственного дитяти? Вот не о себе, маленьком, «повспоминать» — о своем собственном сынке или дочке? Ну, по большому счету такое произведение здесь только одно: рассказ Сергея Шаргунова «Тебе, сынок…» — о его сыне Ванечке. И — все. И это — именно рассказ. Сугубо художественное произведение.

Не забудем еще, что кроме самого ребенка и его родителя, рассказывающего о своем ребенке, в подобной гипотетической «родительской» книге, «пошедшей по следам» Чуковского, Пантелеева или Вигдоровой, — всегда очень интересно преображается и отражается время. Свежий пример. Недавно главный редактор православного журнала «Фома» Владимир Легойда опубликовал — небольшими прозаическими фрагментиками — наблюдения за своими маленькими детьми, и в этих рассказиках отразился он сам, его ребята и наше время отразилось в них тоже.

Одним словом, передо мною нынче — три автора, два из которых написали свои книжки прямо к нашей теме и сделали это совсем недавно (один — это эссеист, критик и литературовед Михаил Горелик, интересно и сложно рассказавший в «переформатированном» жанре баек о российско-американском житье-бытье своего внука Даньки; и второй — поэт и прозаик Николай Заикин, выпустивший во «Времени» по томику — о своих дочках, книжки о которых писались по мере появления на свет и постепенного возрастания Даши и Насти). Сочинение же поэта и главного редактора журнала «Арион» Алексея Алёхина «Расскажу про Пятилапа», только что выпущенное в свет, примыкает к нашей теме особым боком: коротко говоря, Алёхин перевел наконец в текст те «прогулочные» рассказы, которыми он баловал своего сына Никиту, когда тому было 5 лет. Недавно я этого сына видел, высокий такой, молодой дядька.

Вот к этим трем сюжетам мы и обратимся в следующий раз.