ТЕМА ЛЮБВИ У РОБЕРТА ФРОСТА

Кружков Григорий Михайлович родился в 1945 году в Москве. Окончил физический факультет Томского университета. Поэт, переводчик, эссеист, многолетний исследователь зарубежной поэзии. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе Государственной премии РФ (2003), Литературной премии Александра Солженицына (2016). Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

Григорий Кружков

*

Тема любви у Роберта Фроста

Эту статью хотелось назвать как-то обтекаемо. Словосочетание «любовная лирика Роберта Фроста» выговаривается с трудом. Все-таки Фрост обычно воспринимается как поэт-фермер, певец природы и традиционных американских ценностей. Не трубадур какой-нибудь, не пылкий влюбленный. Его стихи пуритански сдержанны; поэт склонен скорее прикрывать свои чувства, чем обнажать их. И все-таки нельзя сказать, что поэзия Фроста полностью обходит тему отношений мужчины и женщины (тем самым тему любви). Это не так и даже совершенно не так. Но каким образом он ее касается — это мы и хотим сейчас рассмотреть.

Юрий Здоровов справедливо замечает: «Любовная лирика Фроста весьма необычна. Хотя вся она обращена к жене Элинор, в ней нет образа возлюбленной, нет и самого понятия „любовь”, стихи строятся на изображении переживаний автора, часто окрашенных чувством вины и грусти»^[1].

Лирические признания Фроста, как правило, утаены или зашифрованы. Возьмем короткое стихотворение «Пастбище» (The Pasture), открывающее второй сборник Фроста «К северу от Бостона» (1914):

Пойду на луг прочистить наш родник.

Я разгребу над ним опавший лист,

Любуясь тем, как он прозрачен, чист.

Я там не задержусь. — Пойдем со мной.

Пойду на луг теленка принести.

Не может он на ножках устоять,

Когда его вылизывает мать.

Я там не задержусь. — Пойдем со мной^[2].

Сначала может показаться, что это приглашение к читателю войти вместе с автором в книгу, посвященную сельскому труду^[3]. Но, если вдуматься, тут есть и другой, более интимный план. Возникает понимание, что стихотворение было первоначально адресовано близкому человеку, подруге или жене. Все дело в этой повторяющейся строке-рефрене: «Я там не задержусь. — Пойдем со мной».

Тут есть логическое противоречие, не правда ли? Если «я там не задержусь», то логически должно следовать: «Подожди меня». Но на отрезке одного знака — тире — решение героя меняется, и он говорит уже другое: «Пойдем со мной». Поначалу он готов разлучиться с подругой — ненадолго, но в следующий момент и это ненадолго кажется слишком долгим сроком, и он предлагает уже не разлучаться, а пойти вместе. Потому что не хочется расставаться даже на короткое время, потому что надо обязательно пойти и вместе увидеть и прозрачный родник, и новорожденного теленка на лугу. Вспоминается максима: «Любовь — это не когда двое смотрят друг на друга, а когда они смотрят вместе на одно и то же».

Сохранилось свидетельство того, что сам Фрост понимал новизну своего приема в «Пастбище». По воспоминаниям критика Э. А. Ричардса, он говорил так: «Это стихотворение о любви, совершенно новое по трактовке и производимому впечатлению. Полагаю, что во всей английской поэзии вы не найдете ничего подобного»^[4].

Подчеркнем еще, что лирический мотив стихотворения не только нов, но и по-фростовски утаен, то есть открыт лишь для читателя, настроенного на одну с ним волну.

Сходный лирический прием использован в стихотворении «За водой» (Going for Water) из первого сборника Фроста. Здесь тоже двое идут к ручью, но главное в стихах — не ручей и не пейзаж, а тонко обрисованные отношения этих двоих — его и ее.

За водой

Колодец во дворе иссяк,

И мы с ведром и котелком

Через поля пошли к ручью

Давно не хоженным путем.

Ноябрьский вечер был погож,

И скучным не казался путь —

Пройтись знакомою тропой

И в нашу рощу заглянуть.

Луна вставала впереди,

И мы помчались прямо к ней,

Туда, где осень нас ждала

Меж оголившихся ветвей.

Но, в лес вбежав, притихли вдруг

И спрятались в тени резной,

Как двое гномов озорных,

Затеявших игру с луной.

И руку задержав в руке,

Дыханье разом затая,

Мы замерли — и в тишине

Услышали напев ручья.

Прерывистый прозрачный звук:

Там, у лесного бочажка —

То плеск рассыпавшихся бус,

То серебристый звон клинка^[5].

Здесь вообще нет местоимений «ты» и «я», вместо них — только «мы», «нас», «нашу». Есть двое, и есть окружающий их мир, который принадлежит двоим («знакомая тропа», «наша роща»). Они понимают друг друга с полуслова, и любая затеянная одним игра (например, в гномов, прячущихся в лесу) мгновенно подхватывается другим. Они настроены на одну волну и одновременно слышат шум ручья: «И руку задержав в руке, / Дыханье разом затая…»

Ручей здесь не просто деталь пейзажа, он являет собой как бы квинтэссенцию их взаимного чувства. Он влажный (без любви жизнь пересыхает), и он сочетает в себе два неразделимых начала, мужское и женское, переданные через сравнение с бусами (в оригинале жемчужными) и клинком. Вся последняя строфа оставляет впечатление чистоты (прозрачный звук, серебристый звон), нежности (жемчуг) и отваги (клинок).

Игра, понятная лишь двоим, — такой предстает любовь в стихотворениях «Телефон» и «Встреча». В первом из них цветок на лугу оказывается телефонной трубкой в руках поэта, а на другом конце беспроводной связи — цветок на подоконнике, с которого говорит его любимая.

Телефон

«Я очень далеко забрел, гуляя,

Сегодня днем.

Вокруг

Стояла тишина такая…

Я наклонился над цветком,

И вдруг

Услышал голос твой, и ты сказала —

Нет, я ослышаться не мог,

Ты говорила с этого цветка

На подоконнике, ты прошептала…

Ты помнишь ли свои слова?»

«Нет, это ты их повтори сперва».

«Найдя цветок,

Стряхнув с него жука

И осторожно взяв за стебелек,

Я уловил какой-то тихий звук,

Как будто шепот „приходи” —

Нет, погоди,

Не спорь, — ведь я расслышал хорошо!»

«Я так могла подумать, но не вслух».

«Я и пришел».

Во втором стихотворении, тоже не лишенном игрового элемента (два отпечатка ног разного размера интерпретируется как число «меньше двух, но больше одного» — то, чем двое любящих являются до их соединения), замечательны две последних строки: «И ты пошла вперед по той дороге, / Где я прошел, а я — где ты прошла». Любящие дарят друг другу не только свое настоящее и будущее, но и прошлое; и это не такой уж легкий, но совершенно необходимый труд — пройти по дороге, которую одолел каждый любящий до встречи.

Первая встреча

Мы и не знали, что навстречу шли

Вдоль изгороди луга: я спускался

С холма и, как обычно, замечтался,

Когда заметил вдруг тебя. В пыли,

Пересеченной нашими следами

(Мой след огромен против твоего!),

Изобразилась, как на диаграмме,

Дробь — меньше двух, но больше одного.

И точкой отделил твой зонтик строгий

Десятые от целого. В итоге

Ты, кажется, забавное нашла…

Минута разговора протекла.

И ты пошла вперед по той дороге,

Где я прошел, а я — где ты прошла.

 С Элинор, будущей женой и адресатом всей его любовной лирики, Фрост обручился, когда им было по восемнадцать лет. Именно Элинор он посвящал все изданные им книги вплоть до ее смерти в 1938 году^[6]. В одном из его поздних писем мы находим признание: «Почти любое мое стихотворение, если его правильно прочесть, окажется о ней»^[7].

Но всегда ли отношения мужчины и женщины в лирике Фроста так гармоничны? Отнюдь нет. Возьмем, например, «Домашнее кладбище». Это длинное стихотворение-диалог, в котором разговаривают женщина, недавно потерявшая своего первенца, и ее муж. Здесь правит неутешная, надрывная скорбь и беспомощные попытки эту скорбь успокоить. Здесь двое фатально не понимают друг друга; их слова, пытаясь достичь другого, словно ударяются о непроницаемую стену. Что стало поводом для написания этого стихотворения? Сам Фрост говорил, что в его основе — история Леоны, старшей сестры Элинор, разошедшейся с мужем после смерти их ребенка в 1895 году. Есть также основания полагать, что в стихах отразилось и личное горе Фростов, потерявших в 1900 году первого сына. Впрочем, не стоит искать один конкретный повод. И. Бродский, посвятивший разбору этого стихотворения большее эссе «Скорбь и разум», предостерегает читателя от прямолинейности биографического подхода: литературные биографии всё упрощают. Для нас сейчас важно, что стихотворение фиксирует второй крайний полюс в отношениях мужчины и женщины — полную невозможность понять друг друга, абсолютную дисгармонию.

Этому полюсу можно противопоставить другое стихотворение-диалог «Закатный ручей»^[8] (The West-Running Brook). Здесь он и она не только не спорят, но внимательно выслушивают и радостно подхватывают мысли друг друга. Она предлагает назвать пока еще безымянный ручей Закатным, потому что в местности, где все ручьи и реки текут на восток, лишь этот ручей течет на запад. Он рассуждает о противотоке, который существует в движении природы к своему концу, так что ничего не гибнет, но возрождается снова. Оба зачарованы тем, что сказал другой. Она предлагает отметить этот день тем, что он сказал, он уступает эту честь ей; в конце концов достигается согласие. В дословном переводе она говорит: «Пусть этот день будет днем, когда ты сказал это». Он: «Нет, пусть будет днем, когда ты назвала этот ручей Закатным ручьем». Она: «Пусть он будет днем того, что оба мы сказали».

‘Today will be the day

You said so.’

‘No, today will be the day

You said the brook was called West-running Brook.’

‘Today will be the day of what we both said.’

Таковы два полюса отношений мужчины и женщины: абсолютное непонимание и идиллическое согласие. Второе — мечта, которая может сбываться в какие-то счастливые моменты взаимной любви, но которая не может быть вечной. Тем более когда человек ведет, так сказать, «двойную игру», когда он еще и поэт, которого призвание уводит в край одиноких дум — в область его Музы; она же для Фроста граничит с областью мрака и смерти, сливается с ней. Об этом — стихотворение «Боль во сне» (A Dream’s Pang).

Боль во сне

Я в лес ушел, и лиственной завесой

Был голос мой певучий поглощен;

И вот ты подошла к опушке леса

И пристально (такой мне снился сон!)

Вгляделась в темноту — но не решалась

Последовать за мною в глушь и тьму.

«Он знает сам, на что я обижалась,

А значит, и искать меня — ему».

Незримый, средь сплетающихся веток

Стоял я, сердце гордое скрепя,

И было сладкой болью слышать это

В такой близи — и не позвать тебя...

Но не казни меня моей виною:

Сон отлетел — и ты опять со мною.

Читателю не обязательно подробно знать биографию Фроста, чтобы догадаться: его отношения с Элинор не всегда были ровными и гладкими. Одну из их серьезных размолвок запечатлело стихотворение «Крыша»^[9] (The Thatch), написанное в 1914 году в Англии. Здесь центробежная сила обиды побеждается пониманием семьи и человеческой близости как теплого гнезда, без которого человек — лишь крохотная искра в безграничном холоде мира.

Крыша

Я ночью бродил под холодным дождем,

С досадою глядя на собственный дом,

Где свет, не погашенный в верхнем окне,

Никак не давал успокоиться мне.

Ведь свет этот значил, что там меня ждут

И он не потухнет, покуда я тут.

А я не вернусь, пока лампа горит.

Ну что ж, поглядим, кто кого победит,

Посмотрим, идти на попятный кому...

Весь мир погрузился в кромешную тьму,

И ветер был тяжек, как пласт земляной,

И дождь холоднее крупы ледяной.

Но странно: под стрехами крыши моей,

Что летом служила для птичьих семей

Приютом и школою летных наук,

Еще оставалось немало пичуг,

И я, зацепив за приземистый скат,

Спугнул их невольно и сам был не рад.

А птицы взлетали одна за другой

Во тьму, и меня обожгло их бедой.

Обида моя хоть была тяжела,

Да птичья беда тяжелее была:

Ведь им на ночлег не вернуться сюда,

Во мгле не найти обжитого гнезда,

Сухого дупла иль мышиной норы,

И греть будет птаху до самой зари

Лишь искра, что теплится слабо внутри.

Мне стало их жалко, и не оттого ль

В душе вдруг утихли обида и боль,

Я вспомнил, что кровля на доме моем

Потрепана ветром, побита дождем,

Подумал, что крыше починка нужна,

Поскольку совсем прохудилась она,

И капли, наверно, ползут по стене

В каморке, где лампа не гаснет в окне^[10].

В свете этих стихов совсем иначе прочитывается стихотворение «С ночью я знаком» (Acquainted with the Night), входящее в тот же сборник Фроста «Закатный ручей» (1928). Герой стихотворения уходит из дома в ночь (идет дождь — так же, как в стихотворении «Крыша»). Он не хочет ничего никому объяснять, в том числе встречному ночному сторожу. Он слышит внезапный крик с одной из дальних улиц, «но это не было ни зовом вернуться, ни прощанием». Он выходит за край поселка и видит над собой лишь безучастное небо — циферблат, показывающий какое-то абстрактное время, не имеющее отношения к человеческой жизни.

С ночью я знаком

Да, с ночью я воистину знаком.

Я под дождем из города ушел,

Оставив позади последний дом.

Навстречу мне в потемках сторож брел.

Чтоб ничего не объяснять ему,

Я взгляд нарочно в сторону отвел.

Внезапно, сам не знаю почему,

Мне показалось, будто мне кричат

Из города. Я вслушался во тьму.

Но нет, никто не звал меня назад.

Зато вверху расплывчатым пятном

Небесный засветился циферблат —

Ни зол, ни добр в мерцании своем.

Да, с ночью я воистину знаком^[11].

В сущности, перед нами тот же сюжет, но очищенный от подробностей, от малейшего следа поучительности. Путь назад, из космического холода и безлюдья домой не подсказывается прямо. Но другого пути нет, хотя он и требует усилия воли и сознательного поворота сердца. Много лет спустя в концовке стихотворения «Урок» (Lesson for Today) постаревший Фрост так подытожит тему любовной обиды и размолвки: «I had a lover’s quarrel with the world». Можно перевести как «любовную ссору» или «любовную размолвку». Или, если совсем по-русски:

Я так бранился с миром,

Как милые бранятся меж собой.

Еще один пример — стихотворение «Застынь до весны» (Good-Bye and Keep Cold). По жанру это — валедикция, прощальное слово перед долгой разлукой. Но обращено оно как бы не к женщине, а к молодому фруктовому саду, оставленному без хозяйского присмотра на всю долгую зиму. Эти стихи иносказательны, тем не менее их лирический посыл очевиден. Там, где поэт «прямого действия» сказал бы:

Жди меня, и я вернусь,

Только очень жди, —

там Фрост развертывает целую картину:

Прощай до весны, неокрепший мой сад!

Недобрые нам времена предстоят:

Разлука и стужа, ненастье и тьма.

Всю долгую зиму за гребнем холма

Один-одинешенек ты простоишь.

И я не хочу, чтобы кролик и мышь

Обгрызли кору твою возле корней,

А лось — молодые побеги ветвей,

Чтоб тетерев почки клевать прилетал.

(Уж я бы их всех разогнал-распугал,

Я палкой бы им пригрозил, как ружьем!)

И я не хочу, чтоб случайным теплом

Ты мог обмануться в январские дни.

(Поэтому ты и посажен в тени,

На северном склоне.) И помни всегда,

Что оттепель пагубней, чем холода;

А буйные вьюги садам не страшны.

Прощай же! Стерпи — и застынь до весны.

А мне недосуг дожидаться тепла.

Другие меня призывают дела —

От нежных твоих плодоносных стволов

К сухой древесине берез и дубов,

К зубастой пиле, к ремеслу топора.

Весной я вернусь. А теперь мне пора.

О, если б я мог тебе, сад мой, помочь

В ту темную, в ту бесконечную ночь,

Когда, онемев и почти не дыша,

Все глубже под землю уходит душа —

В своей одинокой, безмолвной борьбе...

Но что-то ведь нужно доверить Судьбе.

Подтекстом здесь служит, вероятно, образ сада-вертограда из «Песни Песней»: «Запертый сад — сестра моя, невеста, заключенный колодец, запечатанный источник: рассадники твои — сад с гранатовыми яблоками, с превосходными плодами, киперы с нардами, нард и шафран, аир и корица со всякими благовонными деревами, мирра и алой со всякими лучшими ароматами; садовый источник — колодезь живых вод и потоки с Ливана» (Песн., 4:12-15).

Любовная лирика Фроста, конечно, совсем особая. Она не объясняется в любви и ни в чем не клянется. Она не имеет ничего общего ни с возрожденческим культом дамы, ни с романтическим надрывом страстей, ни с восторгами Гёте, ни с иронией Гейне. Она вообще тщательно обходит все известные лирические модели, избегает шаблонных тем и мотивов. Она, если так можно выразиться, инновационна. Если разделить всю мировую любовную поэзию на два класса: как завоевать любовь и как ее удержать, то к первому классу отойдет, вероятно, большая часть стихов. Поэзия Фроста целиком относится ко второму классу. Ее занимают исключительно отношения любящих, которые она трактует чрезвычайно сдержанно и целомудренно. Здесь больше сказано между строк, чем напрямую.

Фрост вообще чрезвычайно редко употребляет слово «любовь». Один пример — стихотворение «Березы», в котором — помните? — мальчик катается на березах, взбираясь по тонкому стволу как можно выше, а затем рывком вместе со сгибающимся стволом возвращаясь на землю.

Земля — вот место для моей любви,

Не знаю, где бы мне любилось лучше.

И я хочу взбираться на березу

По черным веткам белого ствола

Все выше к небу — до того предела,

Когда она меня опустит наземь.

Прекрасно уходить и возвращаться…^[12]

Не правда ли — вспоминается стихотворение «Боль во сне»? Влечение к сумрачному лесу и к высокому небу, исконно присущие поэту, уводят его прочь от любви, но земная тяга, но зов любви возвращают обратно. В этом — основа любовной драмы поэта, и в этом его счастье.

Я хочу закончить еще одним стихотворением, начинающимся словом «любовь»: «Love at the lips was touch / As sweet as I could bear…» (To Earthward).

К Земле

Любви коснуться ртом

Казалось выше сил;

Мне воздух был щитом,

Я с ветром пил

Далекий аромат

Листвы, пыльцы и смол...

Какой там вертоград

В овраге цвел?

Кружилась голова,

Когда жасмин лесной

Кропил мне рукава

Росой ночной.

Я нежностью болел,

Я молод был, пока

Ожог на коже тлел

От лепестка.

Но поостыла кровь,

И притупилась боль;

И я пирую вновь,

Впивая соль

Давно просохших слез;

И горький вкус коры

Мне сладостнее роз

Иной поры.

Когда горит щека,

Исколота травой,

И затекла рука

Под головой,

Мне эта мука всласть,

Хочу к земле корней

Еще плотней припасть,

Еще больней.