СЕВЕРНЫЙ БЕРЛИН

Аросев Григорий Леонидович родился в 1979 году в Москве. Поэт, прозаик, критик, по профессии — журналист. Публиковался в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Вопросы литературы», «Звезда» и других. Главный редактор литературного журнала «Берлин. Берега». Автор сборника рассказов «Записки изолгавшегося» (М., 2011), биографии О. А. Аросевой «Одна для всех» (М., 2014) и романа «Неуместный» (Берлин, 2016). Постоянный автор «Нового мира». Живет в Берлине.

Григорий Аросев

*

СЕВЕРНЫЙ БЕРЛИН

Повесть

Хмурилось, хмурилось, да так окончательно и не нахмурилось.

Лазурное июльское небо стало затягиваться тоскливой пеленой, уже когда он малочувственно жал руки на прощание Мартину и Марселю, минут двадцать спустя, когда такси все-таки прибыло (пришлось второй раз звонить в службу), от синевы не осталось ровным счетом ничего, а еще через столько же сверху принялась капать мелкая мерзкая гадость. Не возлагая на небесные верха особых надежд, Вальтер тем не менее ошибся: время перед посадкой окрасилось в романтические бледно-розовые и даже слегка голубоватые предзакатные краски.

В иной день он бы и полюбовался этими банальными до ужаса, но трогающими сердце любого жителя средней Европы, не особо привычного к природной красоте, цветами, но не сегодня: голова от недосыпа преизрядно болела, а главное — надо было читать, штудировать, изучать этот обрыдший договор, ради которого он и сорвался в пятницу утром в Дюссельдорф. Безумного восторга от путешествия он не испытывал: и планы на день были другие, и билет, купленный за восемь часов до вылета, стоил предсказуемо умопомрачительных денег, и отдохнуть перед рейсом не светило — звонок поступил около девяти вечера, а вылет, как выяснилось, был уже в шесть тридцать пять... Но Мартина и Марселя тоже гусями не назовешь. Им-то подавно в Германию не надо было, просто они оказались в Венло. Вот и проявили добрую волю: «Дорогой Вальтер, не желаешь ли подъехать к нам около восьми? За несколько часов мы все обсудим лично, иначе будем еще три недели тянуть резину по электронке». И то правда. А доуламывать их он очень хотел: контора-то крупная, получить у них заказ — предел мечтаний для молодой, можно даже сказать, юной компании. Вот дорогой Вальтер, крякнув, и согласился, хотя сам он, в отличие от компании, не был ни юным, ни даже молодым. Обсудив возможное место встречи, остановились на Дюссельдорфе — от Венло час пути, а ему все равно, куда лететь, что в Кельн, что в Дюссельдорф.

Заметил он ее перед посадкой. Вначале его внимание привлек просто странный вид подошедшей дамы, точнее, не странный, а неуместный — шорты (чуть старомодные, как будто только что с плаката в стиле пин-ап) и короткая маечка. Такое нормально видеть на каком-нибудь шебутном рейсе на Мальорку, Канары, Сицилию или в Барселону, но никак не на бесхитростном и даже чуть уныловатом перелете из Дюссельдорфа в Берлин. Впрочем, кто ее знает, даму эту в шортах, может, у нее пересадка в Тегеле как раз на Мальорку.

Потом она в зале ожидания перед посадкой уселась на соседнее кресло, и Вальтер периферийным зрением подметил странный рельеф ее бедра. Тайком покосился — да, действительно, довольно жуткий шрам, как будто гусеница танка проехалась или шестеренка какая-то, но в любом случае след давнишний, заживший, а сама девушка ходила без намека на хромоту (кстати, может, и не девушка — возраст определить было невозможно). Мысленно посочувствовав ей от души, Вальтер вернулся в джунгли обязанностей, сформулированных суконным юридическим языком. А спустя еще пятнадцать минут они оказались на одном ряду в самолете — он у окна, она у прохода, а между ними никого. И снова она сидела так, что неприятный шрам был виден как на ладони. Уже во время взлета Вальтер опять посмотрел на него и на секунду задумался, а она поймала его взгляд и улыбнулась:

— Красивая у меня ножка?

— Ох, простите. Простите, это было очень невежливо с моей стороны. Мне очень жаль.

— Ерунда. Не извиняйтесь.

— Шрам-то — да, ерунда, но вот погода! Не так и жарко сейчас. Вот я и удивился, решил, что вы летите с пересадкой куда-нибудь на отдых, — заметил Вальтер.

— Нет, я домой, была у подруги на дне рождения.

— Но вам ведь холодно!

— Да, вы правы. Особенно мерзну в самолете, от этих вентиляторов так дует! Но я специально одеваюсь в короткое.

Захлебнувшись в припадке необъяснимого любопытства, Вальтер все же смолчал. И не прогадал, девушка сама продолжила:

— Можно я вам скажу?

— Да, пожалуйста, — деланно удивился Вальтер.

— Все дело в шраме. Мне так жутко стыдно за него, что я хожу в коротких шортах всегда, когда только могу, чтобы ловить чужие взгляды и понимать, что он меня не уродует.

— А это объяснение вы часто даете?

Девушка смутилась.

— Вы правы... Снова правы... Часто. Всем почти. Потому что никто не говорит правды. На мои ноги постоянно смотрят, но я не понимаю, это из-за шрама или все-таки потому, что они у меня ничего себе? Вот и рассказываю, как ду...

— Добрый вечер, говорит капитан, меня зовут Пауль Штерн, — прервал ее бас-профундо из усилителей. Такое ощущение, что капитанов подбирают по голосам, тенором или тем более фальцетом никто из них никогда не говорит. — Наш полет проходит по плану, однако через минуту мы попадем в небольшой дождик. Прошу вас не бояться, никакого вреда он нам не принесет. Возможно, нас немного покачает и все. Желаю вам приятного полета.

— Простите, как вас зовут? — спросила девушка.

— Вальтер. А вас?

— Дженнифер. Имя не немецкое, но я немка. Простите, Вальтер. Это все так давно случилось, но я до сих пор терзаюсь.

Они полминуты помолчали.

Внезапно серую обездвиженную безнадегу за окном прошила ярчайшая — будь я проклят, если раньше видел такое своими глазами!!! — молния. Свет погас, Вальтер машинально на секунду зажмурился, однако гул не прервался, самолет не качало, да и вообще ничего не изменилось. Вальтер открыл глаза и для верности посмотрел направо — Дженнифер, спокойная, чуть улыбалась ему.

— Дамы и господа, из соображений безопасности мы выключаем основное освещение, — снова заговорил капитан. — Если вы хотите продолжить чтение, воспользуйтесь индивидуальными лампами у вас над головой. На нашем полете гроза никак не отразится, мы приземлимся в аэропорту Берлин-Темпельхоф согласно расписанию.

Где?! Какой Темпельхоф? Он оговорился, что ли? Вальтер покрутил головой — все сидели тихо, как будто так и надо. Что за...

Он обратился к Дженнифер:

— Извините, вы слышали, что он сейчас сказал?

— Вроде да.

— Мне показалось, что он упомянул Темпельхоф...

— Так и было. А что не так?

— Собственно... Э-э... Я думал почему-то, что мы летим в другой аэропорт...

Вальтер никогда не чувствовал себя таким идиотом. Как объяснить соседке, что довольно странно приземляться в аэропорту, закрытом навсегда более десяти лет назад?

— Шенефельд, что ли? Наверное, вы просто перепутали.

— Простите, а как же... Тегель?

Тут уже Дженнифер изумилась.

— Тегель? А вы что, летите в Северный Берлин?

Какой еще Северный Берлин?!

Запутавшись еще больше, Вальтер решил схитрить:

— Знаете, я давно не был в Берлине. И как-то, понимаете, потерял нить... Может, расскажете?

— Но что же?

— Да вот... О Северном Берлине хотя бы.

— Извините, что с вами? — Дженнифер посмотрела на него с неприязнью и тревогой.

— Все что угодно, — брякнул он, чтобы сказать хоть что-нибудь.

Страшная мысль подленько вползла в его голову.

— Послушайте, у меня есть один идиотский вопрос. В жизни бы не предположил, что задам его, однако придется. Разрешите?

— Пожалуйста.

— Какой сейчас год?

Вместо ответа Дженнифер покачала ладонью перед лицом — мол, с тобой вообще все в порядке? И отвернулась к окну. Вальтер панически — как же сразу-то не додумался! — метнул взгляд на бедро соседки. Старомодные шортики на месте, гусенично-шестереночный шрам на месте. Ну, уже легче.

— Дженнифер! — позвал он шепотом. Если это ее имя — услышит, если нет — не отреагирует. Новое везение: она повернулась.

— Слушаю вас.

— У меня ощущение, что я попал в какое-то другое время, или в другой мир, или черт знает куда, но в любом случае куда-то не туда. Понимаете, я сел в Дюссельдорфе в самолет и заговорил с вами, и в той реальности еще не было Северного Берлина, а аэропорт Темпельхоф был закрыт десять лет назад. Умоляю верить, — добавил он, видя скептическое выражение лица Дженнифер.

— Хорошо, у вас есть документ? — внезапно спросила она деловым тоном.

— Какой?

— Любой.

Вместо ответа Вальтер, чуть приподнявшись, вытащил из кармана брюк бумажник, покопался в нем и предъявил права, указав пальцем на дату выдачи. Если догадка верна, решил он, то дата выдачи станет для Дженнифер сюрпризом. Так и получилось. Она уставилась на карточку в явном недоумении.

— Странно... Очень странно.

— Что именно странно?

— Да вот это, — она ткнула в его права.

— Какой же сейчас год, скажите?!!

— Да что вы заладили — год, год? Две тысячи шестнадцатый сейчас год.

Вальтер изумился сильнее, чем сам мог предположить.

— А что тогда странного?

— Да вот это, — повторила Дженнифер, взяла у него из рук карту и зачитала вслух. — «Место выдачи: федеральная столица Берлин». Вот это и странно.

— Почему?

Она открыла свою сумку и выхватила свои права — мгновенно, как будто они лежали наготове.

— Посмотрите.

Вальтер взял ее карточку. Оформление точь-в-точь как у него.

— «Место выдачи: округ Шатценберг, Южный Берлин», — выговорил он. — Дженнифер, а я не знаю ни такого округа, ни что такое Южный Берлин.

— Вот и я не знаю, кто у вас написал «федеральная столица Берлин». Такое писали в последний раз в две тысячи пятом, а права вам выдали только два года назад. Как такое могло произойти?!

— Я вообще не понимаю, что вы говорите. Что случилось в две тысячи пятом?

— То есть вы хотите сказать, что электронной границы у вас тоже нет?

— Что-о?!

— Ясно... Либо вы меня разыгрываете, но зачем вам это, либо...

— Послушайте, Дженнифер. В восемьдесят девятом падение стены было?

— Да.

— А объединение страны в девяностом?

— Да.

— Холодная война кончилась?

— Кончилась.

— Югославия и СССР распались?

— Да.

— А канцлер сейчас фон Грот?

— Фон Грот.

— Тогда расскажите же про две тысячи пятый! Где-то ведь началось расхождение.

Дженнифер нерешительно огляделась, как будто в поисках поддержки. Но они говорили сдержанным шепотом, голос не повышая и особо не жестикулируя. Со стороны могло показаться, что соседи по самолету просто мирно беседуют.

— Дженнифер, пожалуйста. Мы с вами начали беседовать о вашем шраме. Вы выглядели слегка растерянной и расстроенной. Было такое?

— Уже не помню, — отрезала она.

И снова замолчала.

— Дамы и господа, мы начинаем снижение, через десять-пятнадцать минут мы приземлимся в аэропорту Берлин-Темпельхоф, — усугубил капитанский бас-профундо.

— Хорошо, — внезапно заговорила Дженнифер. — Рассказываю. В две тысячи четвертом гражданская война в Басутоленде спровоцировала огромный поток беженцев. Сотни тысяч человек прошли через всю Африку, с самого юга до севера, потом первые отряды взяли штурмом Гибралтар и проникли в Европу. Это началось аккурат на рождество — думаю, они все просчитали, чтобы бдительность у нас тут была ниже. Бог его знает почему, но им всем захотелось в Берлин. Что-то им рассказали или они сами прочитали — не знаю, но в любом случае они решили поселиться у нас. Правительство при этом проявило какое-то странное человеколюбие. А может, попросту мягкотелость. Вначале их расселяли где попало. Где находили подходящие помещения, там и селили. Но потом жители южных районов, самых дорогих и престижных, резко воспротивились. Начались недовольства, потом прямые столкновения. Смысл их был таков: пусть живут, но выделите им отдельный район, желательно отдаленный и не на юге. И поставьте его под усиленную охрану.

— Это же гетто! — ужаснулся Вальтер.

— Да, примерно так. Но почему мы, коренные берлинцы, должны страдать? Я вот живу в Целендорфе. И мне было неприятно, что по соседству живут люди, которые не знают, что такое душ, — надменно бросила Дженнифер.

— Извините, я вас прервал. Прошу, продолжайте.

— Хорошо. В общем, власти под нашим нажимом сдались и всех быстренько перекинули на север, в Тегель. Но люди прибывали и прибывали. Места не хватало. Их стали расселять в других районах, хотя юг больше не тревожили. Затронутыми оказались Райникендорф, Веддинг, Каров и другие, а затем неизбежно начали возмущаться и те берлинцы, которые живут на севере. Но дальше высылать беженцев было некуда. Вы что, правда не знаете всего этого?

— Нет, — одними губами, без звука ответил Вальтер.

— Что-то тут не то, разве это возможно? Ну ладно. За беженцев неожиданно вступились турки, югославы, русские, поляки, но и некоторые немцы тоже. Началось переселение народов: немецкие берлинцы массово уехали к нам, на юг, а на север отправились те, кто поддержал беженцев. Этот процесс длился пару лет. То же самое случилось и с организациями и компаниями — многие сменили штаб-квартиры и переселились к нам.

Самолет летел ровно и мерно, не выказывая ни малейшего признака снижения. Вальтер посмотрел вниз: оказывается, уже стемнело, черная густота развернулась внизу, ни просвета, ни намека на жизнь.

— Некоторые беженцы приезжали гулять по нашим улицам, отдыхать на наших озерах. Это было уже чересчур. Пошли стычки, драки. Взаимное недовольство росло, а власти бездействовали. Все это привело к стихийному установлению границы между севером и югом. Вначале энтузиасты из числа наших просто пришли к метро «Фридрихштрассе» и символически встали с плакатами: «Не ходите к нам, у вас есть свой Берлин».

— Бедная «Фридрихштрассе», — шепнул Вальтер.

— Да, это в газетах отмечали, опять ей досталось, стала границей. Потом все ожесточились, беженцы нагло ходили по нашим улицам и игнорировали указания уйти. В итоге произошло ужасное — убили человека. И только после этого власти проснулись и пригласили к открытой дискуссии. И тут появилась компания EGrenze^[1]. Оказалось, что они уже несколько лет разрабатывали электронную границу — нечто вроде колючей проволоки, но нематериальной. EGrenze предложила свои услуги и в итоге построила ее.

— И как она выглядела?

— Почему «выглядела»? Она и по сей день существует. Она выглядит как лазерный луч, который изгибается как надо. Пройти сквозь электронную границу можно только в специальных точках — переходных пунктах. Можно не только там, но в других местах граница находится под легким электрическим напряжением. Убить никого не убьет, но сознания лишит. А пока человек лежит, подоспеет полиция. Но, кстати, я не слышала ни об одном случае незаконного перехода. А так — очень удобно! Никаких стен, улицы не перекрыты. Хочешь с севера к нам на юг — пожалуйста, приходи, докажи, что тебе к нам надо, — и вперед. Если кто-то из немцев живет на севере и не хочет переселяться на юг, он может в любой момент — даже ночью! — пойти к кому-то в гости на юг. И мы точно так же.

Вальтер уже минут десять изо всех сил надеялся и про себя молился, чтобы все это оказалось только сном.

— А где граница проходит?

— Долго думали, но в итоге пришли к простому решению: по линии S-Bahn, который идет от Шпандау.

— То есть Курфюрстендамм не отдали? — нашел в себе силы пошутить Вальтер.

— Точно! Мы им и так оставили кучу прекрасных мест. И, так как город разделился официально, две части переименовали и на бумагах — появились Северный Берлин и Южный Берлин.

— А что говорят правозащитники? А ООН? А Евросоюз?

— Знаете, я работаю программистом и как-то не очень слежу за политикой. Как-то договорились, я думаю. Но, собственно, в чем вы видите проблему?

Вальтер покачал головой. Отвечать не хотелось.

— Кстати, а вы где живете? — спросила Дженнифер.

— В районе площади Ратенау.

— Так вы южный! Наших будете!

— Нет. Кажется, я переезжаю.

— Куда?

— В Северный Берлин. У меня дочь живет на Сименсдамм. Рядом с ней и поселюсь.

— Минуточку, — ехидно ввернула Дженнифер. — Это вы так считаете, что она там живет. А вдруг она давно переехала?

— Верю, что она там. Но в любом случае это все так ужасно, что я готов уехать вообще куда угодно.

Самолет вдруг тряхнуло — он уже не летел, а бежал, и за иллюминаторами замелькал совершенно незнакомый пейзаж. Вальтер вгляделся — и впрямь Темпельхоф. Кошмар полный и чудо чудное одновременно.

— Правильно ли я понимаю, что два аэропорта оставили Югу, а Тегель отдали Северному Берлину?

— Именно! Темпельхоф хотели закрыть, но решили, что одного Шенефельда для нас будет мало.

— Пожалуйста, скажите еще, сколько этих переходных пунктов?

— Их много, я не знаю точно. Но точно есть на станции «Весткройц», это недалеко от вас, как я понимаю.

— Да, я это и хотел узнать. Спасибо.

Вальтер, сухо распрощавшись с Дженнифер, бесформенным кулем вывалился из самолета, отчаянно протрусил через знакомое, но, как он думал, уже навек оставленное здание Темпельхофа, а затем немедленно начал терзать мобильный телефон, тщетно надеясь, что тот все-таки включится. Но аппарат, волею хозяина оставленный без подзарядки (Вальтер банально забыл провод дома), молчал — он разрядился еще на встрече с Мартином и Марселем. А ему, как никогда раньше, нужно было поговорить. Да не просто с кем-нибудь, а с Линой, взрослой дочерью, несколько лет ведущей самостоятельную жизнь, но сохранившей с отцом самые теплые отношения, в отличие от матери. Ее Лина и называла-то не мамой, а по имени.

Берлин погрузился во тьму. Вальтер чувствовал себя в ней будто входя ночью в море — казалось бы, все известно, что там еще может быть, вода и дно, но это лишь в теории, а на самом деле и дно уходит из-под ног всегда внезапно, и всяческие гады морские так и норовят схватить, ужалить, укусить, обжечь, обвить и утянуть. Вальтер дошел до станции «Темпельхоф» и сел в электричку, привычная и даже любимая круговая линия номер сорок один, направление по часовой стрелке. Сотни миллиардов раз за последние десять лет он ехал мимо Темпельхофа, не предполагая, что когда-нибудь снова окажется тут в качестве прилетевшего.

Вальтер пытался рассуждать, не поддаваясь окончательно панике. Он мог допустить почти все. Пилот мог оговориться, дважды упомянув Темпельхоф, а прочие пассажиры в полном составе могли этого не заметить. Дженнифер могла оказаться злой шутницей или попросту сумасшедшей, вводящей людей в заблуждение странными россказнями и подделанными правами. В конце концов, это все могло ему присниться — отрубиться в самолете после тяжелого дня было бы немудрено, а тревожные сны вообще уже неотъемлемая часть его существования.

Проклятье, но они же действительно прилетели в Темпельхоф!!!

Он в голове отсчитывал остановки, как метроном. «Зюдкройц», «Шенеберг», «Инсбрукер плац»... Названия не поменялись — уже хорошо. Или плохо? В сотый раз он перебирал в голове скудные числом события минувшего часа: девушка со шрамом, разговор, странные, но чуть возбуждающие откровения о ногах, взрывающее сочувствие на опасной границе с жалостью, секундная влюбленность, приближение самолета к грозе, молния... Молния... Неужели в ней дело? Она ударила в самолет и перенесла его в другое измерение. Господи, да нет же, не бывает такого!

«Бундесплац», «Хайдельбергер плац», «Гогенцоллерндамм»... Он вспоминал истории об альтернативной реальности, прочитанные в книгах или увиденные в кино, пытаясь нащупать связь со своими переживаниями. Похоже на то и на это, но ведь все, что он откопал в памяти, — фикция, вымысел, а вокруг-то реальность.

Вальтер вглядывался в соседей по вагону метро. Ничего интересного. Все как всегда. Впрочем, нет. Что-то изменилось. Люди! Публика стала иной. Слышна исключительно немецкая речь. Вальтер никогда не испытывал и тени неприязни к иностранцам, в каком бы качестве они ни находились в Берлине, но как факт всегда констатировал: турецкий, польский, русский, арабский языки — а немецкий в вагоне порой вообще не встречался. Сейчас же наоборот.

«Халензее». Его станция. Но сейчас домой он не поедет. Надо ехать дальше, к Лине, на Сименсдамм. В том мире, в котором он привык жить, нужно было проехать еще четыре остановки, сделать пересадку и потом еще две. А что будет сейчас?

Отъехав от «Халензее» в сторону станции «Весткройц», упомянутой Дженнифер, электричка скорости не набрала — ехала вяло-вяло, как будто готовая в любой момент остановиться. Тревожный сигнал.

«Уважаемые пассажиры, поезд прибывает на станцию «Весткройц». Пассажирам, выходящим на этой станции, мы желаем приятного вечера, а остальных, желающих въехать на территорию Северного Берлина, мы просим не выходить из вагона и пройти пограничный контроль», — сказал веселым голосом машинист.

Сердце Вальтера ухнуло и упало куда-то очень глубоко.

От метро к Лине он уже не шел, а бежал, собрав в кулак всю волю и последние силы. Скорее, скорее! Хотя бы увидеть на прежнем месте звонок с ее фамилией — уже будет неплохо. К счастью, путь недолог: от метро по аллее Нонендамм и метров через сто налево, в маленькую улочку — Венельтштайг, и еще чуть-чуть вперед. Ура!!! Лина здесь! Он нажал на звонок.

— Да? — Встревоженный голос дочери.

— Лина, это я.

— Боже мой, папа, как хорошо, что ты пришел.

Вальтер не любил быстро подниматься по лестнице, но тут буквально взлетел на четвертый этаж. Рослая фигуристая Лина в домашнем платье стояла босиком на лестничной площадке с по-детски растерянным лицом и как будто только и ждала, чтобы поскорее обнять отца.

— Папа, папа... У тебя сломался телефон? Я звонила раз сто.

— Разрядился, я в Дюссельдорфе был сегодня, а провод не взял.

— Понятно... Слушай, что происходит?

— А что? — Вальтер взволновался еще сильнее.

— Я пришла домой с работы, включила радио, а там вдруг что-то такое говорят — Северный Берлин, Южный Берлин, какую-то EGrenze упоминают, названия районов странные, я вообще ничего не понимаю!

— Лина...

— Позвонила Лене — она в кино, не может разговаривать. У тебя телефон выключен. А я забыла, что ты улетел, — ты написал вечером, но я забыла.

— Послушай, дочка...

— Никому больше я звонить не хотела. Вот. Все сказала.

— А теперь все-таки послушай меня.

Вальтер быстро, но не упуская ни единого нюанса рассказал Лине о событиях последних двух часов.

— Так что, там действительно пограничный контроль?

— Да, Линхен, представь. Мгновенный, это занимает буквально минуты две-три — парни быстро проходят по вагону, надо всего лишь показать какой-нибудь документ. Но они его сканируют, а не просто смотрят.

— Пап, а что ты им предъявил? У тебя же...

— Да, ты права. Всем моим документам меньше десяти лет. Но я решил не хитрить: просто вытащил права и отдал их. Они, естественно, не просканировались — один раз, второй, третий, но полицейский не стал напрягаться, а просто вбил мою фамилию — и, очевидно, в каких-то базах данных я фигурирую, потому что права мне отдали безо всяких разговоров. Повезло, что он не стал читать, что у меня там написано. И что оформление прав не поменяли.

— А слежки за тобой не было? Вдруг они все заметили, взяли тебя на заметку и стали следить, куда ты поедешь.

— Давай не будем играть в шпионские игры. Кому я нужен?

— Ты нужен всем, папуль.

— Спасибо. Сделай мне поесть, пожалуйста. Иначе я умру прямо здесь.

Через двадцать минут Вальтер лежал без пиджака на кровати дочери, дожевывал бутерброд и рассуждал:

— Важнее всего, как мне кажется, понять, когда началось ответвление реальности. Она мне рассказывала про Басутоленд и две тысячи четвертый год. Этого я не помню, а значит, этого и не было. Значит, как минимум двенадцать лет все идет не так, как мы с тобой привыкли. С твоих двенадцати. Может, и больше.

— А сколько нас?

— Кого?

— Таких, кто не в курсе.

— Откуда же я знаю. Надо выяснять.

— А как?

— Начнем с малого. Позвони Лене.

Лина вытащила телефон и набрала номер. Включила громкую связь.

— Привет, Лина!

— Привет, Лена. Как кино?

— Не очень, но что поделать. Как твои дела?

— Лена, ты могла бы ко мне приехать? Тут у меня папа сидит, есть вопрос срочный.

— Что случилось?

— Не могу пока сказать. Заедешь?

— Мышонок, не очень удобно будет. Я же с Робертом в центре, сейчас поедем к нему в Адлерсхоф. Папе не говори только, — предупредила Лена, не зная, что Вальтер и так все слышит.

— Очень жаль, я так хотела с тобой поговорить...

— Кстати, я забыла кошелек — а все документы там. Через границу не пройти. Если ехать домой, это будет огромный крюк.

Лина и Вальтер переглянулись. Потребность в личном разговоре с Леной отпала.

— Ясно. Пока, Лена.

— Пока, любименькая.

— Мама не с нами, — констатировал Вальтер, когда Лина закончила разговор.

— Как всегда, — откликнулась Лина. — Но у меня есть еще одна идея.

Она поставила на колени ноутбук, закинув ногу на ногу, и жестом пригласила отца сесть рядом. Рядом с дочерью Вальтер всегда ощущал нечто странное: либидо как таковое не просыпалось, однако существовало еще некое подлибидо — сложноопределяемый рефлекс, благодаря которому отец ни на секунду не забывал, что его дочь — не просто женщина, а женщина, сводящая с ума. Не его, слава небу, — но всех остальных, несомненно, да.

Между тем Лина открыла свою страницу в одной из социальных сетей и написала: «Сегодня вечером у меня и у папы случилось нечто странное. Если кто-то может о себе сказать то же самое — откликнитесь. Это не шутка, дело серьезное». Затем дала Вальтеру почитать.

— У меня восемьсот девяносто друзей. Если мы с тобой не одни, наверняка среди этой толпы найдется и еще кто-то.

— Хорошая мысль, — одобрил Вальтер. — Но надо чуть переделать текст.

— Как?

— К примеру, так: «Мне кажется, происходит какая-то чертовщина. Я ничего не понимаю. Ни у кого нет такого же ощущения?»

— Правда, так лучше. Сейчас.

Лина стерла написанное, быстро настучала новые фразы и отправила запись.

— Может, ты так увлекся изувеченными ногами соседки, что не заметил, как тебя похитили роботы? — подмигнула Лина.

— Да, и тебя тоже. Только непонятно, кем и чем увлеклась ты.

— Ты знаешь, кем я увлекаюсь. — Лина кивнула на фотографию, стоящую на окне.

Вальтер и впрямь знал, и это знание подчас холодило его спину от крайней нетипичности выбора дочери. Но сейчас возвращаться к традиционному разговору он не хотел — были дела поважнее.

— Может быть, но как только речь зашла о тебе, ты резко посерьезнела, замечаешь? А обо мне шутки шутишь.

— Ты прав. Прости.

Они еще немного попереливали из пустого в порожнее, обсуждая странную ситуацию, но при этом уже оба понимали, что догадка их вряд ли осенит, а перемалывать одни и те же факты бессмысленно.

Вскоре Вальтер ушел спать — о том, чтобы поехать домой, он даже не задумывался, настолько это было трудноосуществимо и даже опасно. Он решил лечь на кухне, где мог во весь рост вытянуться на полу (да, жестко, но что делать). Смущать Лину своим присутствием в единственной комнате ему не хотелось. Да и себя смущать не хотелось тоже.

Все до единого вопросы он оставил на завтра. А вдруг, понадеялся Вальтер, я проснусь утром, а все это и впрямь...

Слон — это моя юность. Если со слона упасть вниз, то все равно полетишь, силой своего убеждения. «Ты с кем?» — спрашивает Ханнелора, пока он летит. Но как же на это ответить, если он в море? Бортпроводница смотрит на него чуть осуждающе, но в целом приветливо. Вдруг она превращается в Лену и начинает поднимать юбку с одной стороны, и Вальтер точно знает, что на левом бедре он увидит...

— Папа! — раздался из коридора голос Лины. — Можно я зайду?

— Конечно, — мгновенно проснулся Вальтер и тут же закутался в простыню.

Вошла Лина — в той же одежде: либо не раздевалась, либо снова оделась. Села на стул.

— Мне написал Уве Лизер, мой бывший сокурсник. У него то же самое.

— Погоди... Ночь же. Как он написал?

— Папа, проснись. Он оставил комментарий, а потом послал личное сообщение.

— Так, погоди. Иди в комнату, я сейчас оденусь, приду в себя и приду к тебе.

— Приходи и приходи.

Вальтер быстро натянул брюки и осточертевшую рубашку (на воротник лучше не смотреть). Ополоснул лицо в ванной и вернулся к дочери. Она сидела за столом и печатала.

— Погоди, я как раз спрашиваю у Уве, можно ли я покажу тебе нашу с ним переписку.

— Ты что, не спала?

— Я легла, заснула, но тут же проснулась. Что-то изнутри толкнуло. Решила открыть компьютер, вижу — Уве написал буквально за минуту до того. Мы стали переписываться, он рассказал, что у него то же самое. Так, секунду... Он согласен. Читай.

Лина развернула экран в сторону Вальтера. Тот придвинул табуретку.

«Привет, Лина! Если ты на связи, то скажи, твое сообщение как-то связано с севером и югом?»

«Привет, Уве! Да!!!»

«Я, если честно, вчера был на вечеринке, пришел домой в семь утра, в хламину пьяный, сразу завалился спать. Просыпаюсь — голова трещит, вышел за пивом, в очереди услышал какую-то странную фразу. Если честно, уже забыл, какую именно, но что-то про север и юг. Так у нас обычно не говорят».

«Боже, у меня и у папы точно то же самое!»

«Ну вот, потом возвращаюсь домой, читаю новости — и вообще ничего не понимаю. Север, юг, EGrenze, дуумвират бургомистров — это вообще что?! Звоню родителям, задаю им вопросы, они со мной общаются как с идиотом. Ну, мы всегда не особо нежно общались, а тут они просто как с цепи сорвались. Решили, что я спился. Так орали! А я такой сижу и думаю, может, они правы?»

«А что дальше?»

«В шоке пошел гулять. Пробежался немного. Вернулся домой через пару часов — ничего не изменилось. Сижу, тупо играю в танки. Ничего не понимаю. Решил снова выпить и спать. И вдруг вижу твою запись».

«Слушай, можно я дам прочитать папе твою историю? Это важно».

«Конечно».

«Спасибо, подожди несколько минут».

— Лина, а где он живет?

— Не знаю. Спросить?

— Срочно.

Лина застучала по клавишам. Вальтер встал и начал ходить туда-сюда.

— В Тегеле.

— У аэропорта?

— Нет, судя по всему, у станции S-Bahn. Ага, вот: Горький-штрассе.

— Север! Нам везет.

— А что ты хочешь?

— Думаю, что нам нужно как-то вместе быть, что ли. Пусть он приезжает сюда.

— Папа!!! Нам тут места не хватит.

— Гм. Ты права. Напиши ему: «Папа хочет, чтобы мы приехали к тебе. Если у тебя есть место на полу, мы бы заночевали у тебя».

— Ты уверен?

— Без сомнений.

К середине воскресенья их набралось уже шестеро — очно. Через социальные сети им удалось найти еще двух товарищей по несчастью. Вначале в дружную компанию выпавших из измерения добавился Макс Бойтиген, тридцатипятилетный парикмахер, несколько лет назад ехавший с Линой на поезде из Дортмунда. Тогда убедить Лину сходить с ним на свидание он не смог, но контакт через интернет остался. Пятым в колонии отверженных стал Йохен Пельман, невнятный приятель Лизера — тот по примеру Лины написал у себя на странице о «чертовщине», Йохен и отозвался. Оба жили на севере и оперативно подъехали к Уве.

А последним — точнее, последней — к ним присоединилась Матильда Бирнбах, дама средних лет в нелепых бриджах, пляжных шлепанцах и дурацкой майке с обезьянами. Ее не знал никто, но она точно была «их». В воскресенье утром Лина и Макс вышли на улицу в поисках работающей кофейни и, как выяснилось, обсуждали свое положение слишком громко. Матильда, оказавшаяся в измененной реальности, не знала, куда идти и что делать. Она услышала ключевые слова — «север», «юг», «EGrenze» — и стала расспрашивать незнакомцев. Увидев Матильду, Вальтеру стало чуть легче: до того он думал, что из реальности выскакивает только молодежь, а он оказался среди них случайно.

Весь отряд размещался в квартире Уве — просторная, трехкомнатная (всем было ужасно любопытно, как же он в ней оказался), она могла вместить еще столько же бедолаг. Сам Лизер пребывал в перманентном ужасе от событий и не возражал, что поселение в его доме все расширяется.

Впрочем, действий как таковых они не совершали, если не считать бесконечного и уже слегка поднадоевшего обсасывания одних и тех же деталей. Истории собравшихся походили друг на друга: в пятницу вечером все на какое-то мгновение отвлеклись, а потом все изменилось. Иногда возникали новые вопросы, вполне резонные: почему не откликаются жители других городов? Почему телефонные номера и адреса те же, что и в другой реальности? Стоит ли связываться с теми, кому вроде доверяешь, но которые явно живут по-новому? Почему Вальтер и Лина, ближайшие родственники, в одном положении, а у других родители-супруги-дети ушли не туда? А что будет, если это, а что будет, если то... Но четкого ответа ни на один из вопросов не было, бедствующим оставалось только строить теории.

Все понимали одно: выходные кончаются, близится понедельник, а значит, придется что-то предпринимать всерьез. Всех (кроме Уве) ждала работа, какие-то встречи, договоренности, дела... Вальтер предположил, что, наверное, придется сдаваться: идти в полицию и рассказывать, что произошло, — шутки шутками, но без действительных документов жить нельзя. «Нас упекут в психушку, если мы все расскажем», — сказал кто-то. «А и черт с ним, хоть отдохну», — проворчал Вальтер.

— Если бы был хоть кто-то в Северном Берлине (сами того не замечая, члены группы на словах уже приняли это разделение), кто бы стопроцентно поверил нам и рассказал, что вообще происходит, — вздохнула Матильда. До того момента их познания о произошедшем ограничивались самолетным рассказом Дженнифер и тем, что удалось вычитать в интернете. Актуальных новостей там было выше крыши, а вот до истории вопроса они докопаться не успели. — Но у меня тут никого такого нет.

— А кто нам нужен? — вопросил Вальтер.

— Желательно человек старшего поколения, который смог бы не только перечислить события, но и обосновать их логику, — добавила Матильда.

— Логику... — пробормотал Вальтер задумчиво. — Можно и логику...

Он вытащил телефон (у Лизера нашелся нужный провод), потыкал пальцем в экран и стал ждать ответа.

— Рудольф? Это Вальтер, привет. Я не отвлекаю?.. У тебя все в порядке?.. За последние пару дней у тебя ничего не происходило, чего-нибудь сверхъестественного? Слушай, есть одно дело... Суть в том, что мне нужна твоя помощь. И не только мне. Нас несколько человек. Мы можем к тебе приехать?.. Нужно, чтобы ты кое-что нам рассказал. Это очень важно и срочно, да... Да. Правда?.. Прекрасно. Скажи адрес, пожалуйста... Ага... Нас шестеро, меня включая. Нам не нужно ничего, кроме твоего внимания. Просто посидим и поговорим. Нет, еды не надо. Спасибо, едем.

— Это Руди? — спросила отца Лина.

— Да, — отозвался Вальтер. — Народ, возьмите свои документы, нам нужно будет доказать Рудольфу, что мы не идиоты.

— Рудольф Зибрехт — мой не очень близкий, но давний друг. Я не знаю, кем он работает сейчас, он все время меняет места работы, но что я знаю точно — он журналист, занимающийся политикой, а также он прочитал много книг и умеет думать. Это нам пригодится, — рассказал Вальтер, когда они вышли из квартиры Лизера. — Кроме того, я надеюсь, что он мне и Лине поверит, а значит, всем нам.

— А где он живет? — спросил Уве, тайком надеясь, что они поедут на такси.

— На станции «Винеташтрассе». Близко, но неудобно.

Надежды Уве потухли.

Они дошли пешком до «Тегеля», сели в поезд, доехали до «Борнхольмер штрассе», пересели, проехали одну остановку, потом снова пересели и снова проехали одну остановку. В дороге молчали — последние двое суток были заполнены непрерывной болтовней и, оказавшись среди людей, все притихли. «Вот они сидят и не знают, кто рядом с ними», — думала Матильда. «Интересно, а Руди уже развелся со своей или еще нет», — вяло вспоминал Вальтер. Лина читала стянутый у Лизера «Кикер» (о футболе она не знала вообще ничего, но хотела отвлечься). Сам Уве терзался угрызениями совести: он твердо решил, что выскочил из действительности исключительно по причине алкоголизма. Пельман дремал, а Бойтиген раздумывал, удастся ему или нет все же затащить Лину в кровать, строя конкретные планы — но не по осуществлению желаемого, а по своей реакции на то, когда вожделенное действие уже свершится.

Зибрехт, без очков очень похожий на Удо Линденберга средних лет, весьма удивился пестрой компании, однако вида не подал — всем пожал руки (с Линой, как с давней знакомой, расцеловался), рассадил на стулья-диваны и предложил воды. Кто-то согласился.

— Рудольф, — начал Вальтер, — то, что ты сейчас услышишь, думаю, тебя очень удивит. Но самое главное для нас — просто поверь в то, что мы расскажем.

— Я попробую, — ответил Рудольф.

— Дело в том, что мы вшестером, хотя на самом деле, я думаю, таких людей гораздо больше, как бы переместились в другую действительность. В нашей действительности все иначе, нет Северного Берлина и Южного, нет электронной границы, да и вообще нет такого количества беженцев из Басутоленда, а значит, нет и переселения берлинцев.

— Ни хрена себе, — удивился Рудольф.

— Да, но только, пожалуйста, не думай, что мы тебя разыгрываем или хором сошли с ума.

— Я не думаю так.

— Спасибо тебе. В качестве доказательств мы можем показать свои документы, посмотри.

Все вытащили паспорта, права, карточки страхования. Рудольф их внимательно просмотрел.

— Как это произошло? — спросил он.

— Мы расскажем тебе коротко каждый о себе.

И они рассказали.

— Это все, конечно, просто с ума сойти. Я верю вам. Но что же я могу для вас сделать? — спросил Руди, когда замолк последний рассказчик, Пельман.

— Отправь нас обратно. Шутка. На самом деле я просто прошу тебя рассказать нам об этих двенадцати годах. Женщина в самолете мне коротко объяснила, что все началось в две тысячи четвертом. Значит, до того наши временные пласты совпадали. А потом? К примеру, почему народ из Басутоленда в принципе стал валить?

Рудольф крякнул, протер очки и встал.

— Надо вспомнить. Если не ошибаюсь, Нхаса в Басутоленде совсем крышей поехал, стал расстреливать и вешать вообще всех подряд и люди даже не понимали, за что. Фон Грот, Терри, Колмэн и Филатов пытались его урезонить, но без толку. Вы знаете, кто это такие?

— Фон Грот — наш, а этих не знаем, — встревоженно сказала Лина.

Йохен, Уве, Макс и примкнувшая к ним Матильда покивали головами, мол, правда, не знаем, но Вальтер их успокоил:

— Я знаю, не волнуйтесь. Это президенты, возможно, бывшие.

Рудольф налил себе воды и снова сел.

— Ага. В итоге они вчетвером каким-то чудом уломали Нхасу встретиться с ними на нейтральной территории. Где именно, я забыл, но точно в Африке где-то. Никто не знает, что он им там наговорил, но в итоге решено было следующее: он выпускает из страны всех, кто захочет, а сам остается. Я думаю, что они хотели его припугнуть, а он вытащил из кармана какой-то козырной туз и в итоге сделал их всех. Кто его знает, что там произошло. Может, он атомную бомбу им показал. А, еще вспомнил: он фактически открыл границы буквально на неделю, хотя обещал вообще не закрывать их. И тут такое началось! Представьте: с самого юга Африки наверх идет полмиллиона человек. Под шумок к ним присоединяются люди из других стран, где все не так страшно, но не менее тяжко. Где-то войны, где-то голод. Толпа разрастается примерно до миллиона. И все идут в Берлин, по крайней мере все так говорят.

— Черт подери, но почему именно сюда? — спросила Лина.

— А вот это я как раз отлично помню. За пару лет до того приобрела какую-то сумасшедшую популярность книжка «Берлин с точки зрения». Автора забыл.

— Вольфганг Клаус? — подала голос Матильда.

— Точно, слушай! Клаус! Так вот, он сравнивал все столицы Европы с Берлином и каждый раз приходил к выводу, что Берлин — идеальный. К примеру, одна глава называлась «Берлин с точки зрения Парижа». И вот он описывает, что в Париже хорошего, но обязательно говорит, что а в Берлине это же самое еще лучше. Следующая глава — «Берлин с точки зрения Лондона». И так далее. Успех был настолько колоссальный, что в результате по книге сняли фильм. Очевидно, его показали и в Басутоленде тоже. А жители его посмотрели, ну и решили двигать сюда. И тем, кто потом присоединился, они то же самое рассказали. — Рудольф развел руками. — Иного объяснения нет.

— Секунду, — прервал его Вальтер. — Матильда, ты помнишь эту книгу?

— Да.

— А фильм?

— Честно говоря, нет.

— Возможно, где-то тут и началось расхождение реальностей... Руди, продолжай, пожалуйста.

— Штурм Гибралтара я не помню. Точнее, сам факт помню, а подробности уже нет. Так они оказались в Европе.

— Кстати, мне та дама в самолете говорила, что они взяли Гибралтар аккурат в рождественские дни.

— Именно так. По этой причине к их наплыву никто не был готов. Но более того: в случае с Басутолендом наш европейский тип мышления проявился самым ярким образом.

— Что ты имеешь в виду?

— Они уже шли по Марокко. Толпа увеличилась до умопомрачительных размеров. А у нас — я имею в виду не только Берлин или Германию, но вообще всю Европу — об этом сообщали вскользь, как некий курьезный факт из жизни на другой планете. По Африке идут сотни тысяч людей, ха-ха, как забавно, а теперь послушайте, как сыграла «Боруссия». Я должен признаться, что и моя доля вины в этом есть. Я вел себя ровно так же. А работал, на минуточку, в Die taglichen Nachrichten. С нашими возможностями и нашей аудиторией можно было бы послать корреспондентов и хотя бы выяснить масштаб. Но — нет. И не то чтобы руководство артачилось. Нет. Я тогда вел утреннюю смену. У меня не возникало такой идеи, у моих журналистов не возникало такой идеи. Все занимались чем-то другим, куда более важным, как нам казалось. Ну и пропустили. И только когда они прорвались сквозь Гибралтар и пошли к Малаге, мы поняли, какие мы ослы.

Зибрехт замолчал.

— Рудольф, а дальше?

— Ну, вас интересует, что произошло в Берлине. Поэтому расскажу об этом. Собственно, до того ничего особо не происходило — эта неимоверная толпа шла сюда, сметая на пути границы, как будто ниспровергая, растаптывая то, что мы так тщательно выстраивали. Лейтмотивом прессы стала мысль «Кому принадлежат наши страны, если их можно так легко проходить». В результате они пришли сюда. Понемногу. В Испании, Франции быстро поняли, что они отделаются легко, потому что у них оставалось меньшинство — как потом рассказали, суммарно до Германии не дошли от силы тысяч сто человек. Но в той же Испании и Франции понимали, что Берлину надо помогать. И они сдерживали поток как могли — просто для того, чтобы к нам сюда не пришла вся толпа единовременно. Выстраивали коридоры, изучали документы — которых почти ни у кого не было, но важен был сам факт проверки, составляли списки и устанавливали квоты. Постепенно они появились у нас. Тут уже все всё знали и старались подготовиться, хотя оказаться полностью готовым к такому не смог бы никто. Фон Грот сказал: мы примем всех, потому что они — люди. Его слово оказалось решающим, как-никак канцлер. Но недовольных, конечно, нашлось огромное количество.

Далее Зибрехт заговорил о том, что его гости уже знали, — как часть берлинцев воспротивилась расселению новоприбывших в «престижных» районах.

— Сравнить это нельзя ни с чем. Массовые демонстрации с плакатами, на которых было написано только одно слово: «Нет». Призывы отделить беженцев, создать для них свой город, чуть ли не свое государство. И что самое подлое, протестующие делали миленькие лица и говорили: мы же не против, им нужна помощь, пусть живут. Но не рядом с нами. Подальше. И гуляют пусть не у нас. И школы устройте для них свои. И все такое прочее. Я даже слов не подберу для этого.

— Господин Зибрехт, правильно ли я понимаю, что вы сразу же заняли другую позицию? — спросил Бойтиген.

— Да, мой друг. Но я не принимал решения осознанно. Просто как-то вечером, в самом начале, когда вся эта катавасия только разворачивалась, я посмотрел ток-шоу, где главным гостем позвали человека с такой точкой зрения. До того я особо не формулировал, а что же лично я об этом думаю, — ну, к тому моменту проблеме было от силы несколько дней. Так вот, я послушал их аргументы, увидел их фальшивую заботу — как же, им же сложно интегрироваться, пусть они живут в своем кругу, им так будет лучше, легче, — и я чуть не сдох от возмущения. Ложь, лицемерие и ненависть. И тогда-то я и понял, что умру, но буду стоять за этих несчастных.

— Это очень благородно, — заметила Лина. — И что, у вас даже сомнений не было?

— Сомнений как таковых — нет. Иногда я ловил себя на мысли, что, конечно, хотелось бы жить потише, в привычном кругу, без каких-либо потрясений. Я вообще довольно спокойный человек, мне нравится размеренность бытия и безмятежность существования. Но, господа, предъявите документ, что этот кусок планеты — ваша частная собственность. И тогда указывайте, кому где жить. У меня документа нет, поэтому я и решил не соглашаться и бороться с теми, кто хотел добиться разделения.

— Но ведь вы проиграли, — сказала Лина.

— Это точно. Впрочем, лично я — совсем лично — не проиграл. Я живу там, где хочу и, по большому счету, так, как хочу. Но многое, что происходит вокруг, идет против моих принципов. Они же в самом деле построили огромное гетто.

— Я именно это слово и сказал, как только всю историю впервые услышал! — воскликнул Вальтер.

— Руди, скажи, а когда Берлин разделился? — спросила Лина.

— Официальная дата — пятое сентября две тысячи восьмого. К тому моменту EGrenze уже пару недель как светилась по всей длине, однако ток по ней не пускали. Эта контора, кстати, крайне любопытная. Вообще их разработка изначально предназначалась для всяких закрытых территорий, включая аэропорты. Но когда встал вопрос о разделении города, они очень вовремя выступили. Помню, что написал в блоге их шеф. Он сказал: мы, дескать, не хотим, чтобы Берлин вновь перерезала настоящая стена, но раз так сложились обстоятельства, то мы предлагаем нашу технологию, которая спасет город. Должен признать, что идея электронной границы оказалась очень хорошей, формально мы легко отделались — настоящая стена, на которой кое-кто настаивал, убила бы город и, наверное, страну. А так хотя бы внешне никаких перемен не случилось.

— Представляю, сколько они денег подняли на этом, — фыркнул Лизер.

— Что интересно, нет. У них шеф — какой-то фрик, который был счастлив, что его изобретение пригодилось. После получения подряда он написал у себя на странице, что мы, дескать, работаем за идею, поэтому абсолютно весь бюджет и все документы будем публиковать. И действительно, у них настолько все оказалось прозрачно, что к этому вопросу все потеряли интерес. Ну да, зарплаты они положили себе неплохие, но всяко меньше, чем в каком-нибудь банке у директоров.

— Разрезали город из любви к искусству, — сыронизировал Вальтер.

— Именно. А ток запустили пятого сентября. Этот день, естественно, официально нигде не отмечается, ибо позор, однако сразу же его принялись называть Spannungstag^[2]. И каждый год проходят массовые акции, правда, конечно, исключительно с этой стороны. Об интернете молчу, там постоянно какое-то движение.

— А кто протестует?

— Что странно — в основном немцы. Те, кто может в любой момент пересекать границу. Проверка длится одну-две минуты. Никаких специальных документов не нужно. Ну и стены нет. То есть, по сути, границу вообще не замечаешь. И тем не менее — на демонстрациях собирается по десять, пятнадцать, двадцать тысяч немцев. Я и сам прихожу, когда по времени успеваю.

— Вы говорите — «те, кто может в любой момент». А что, беженцы все-таки не могут?

— Формально документы им требуются такие же, как и нам. В их случае достаточно вида на жительство. Но им нужно еще доказать, зачем они едут в Южный Берлин. И вот тут начинаются проблемы. Их спрашивают: к кому вы едете? Назовите фамилию. Назовите адрес. Назовите телефон. И еще расскажите, чем вы планируете там заниматься. И когда вернуться. Даже если люди едут к кому-то, у кого есть адрес и телефон, подавляющее большинство не способно это объяснить по-немецки. Вопросы задаются быстро и с пулеметной скоростью. Если человек начинает плавать, его вежливо, но твердо не пропускают. Я в первые годы насмотрелся такого. Потом они уже привыкли и перестали пробовать проехать. А тех, кто в достаточной степени владел немецким и мог ответить на все вопросы, совсем мало. Они на общую картину никак не влияют.

— Неужели за все годы никто не пытался прорваться?

— Либо не пытался, либо о таком публично не объявляли. Думаю, что никто не пытался.

— Расскажи еще про переселение.

— Что вы хотите про него услышать?

— Моя соседка в самолете все представила таким образом, что, дескать, все немцы уехали с севера на юг, а на север наоборот переселились все мигранты — поляки, русские, турки и остальные. Но я лично успел понять из интернета, что все не совсем так.

— Ну да, это даже не тебя лично вводили в заблуждение. Это такая, знаете, общая фантазия или иллюзия. Мы, дескать, едины. На самом деле, конечно, куча народу переехала. Что любопытно, в Северный Берлин географически попали и некоторые центральные районы. И вот я лично знаю несколько примеров, когда мои знакомые из какого-то ослиного упрямства уехали из самого что ни на есть центра, пусть теперь формально и севера, на юг — да не просто на юг, а в такие места, о которых раньше без пренебрежения не отзывались. Кстати, некоторые южные округа объединили. Зачем — даже я не понимаю. Ну так вот, я откровенно говорил своим приятелям, что считаю их переезд крайней тупостью, но после того, как о разделении города объявили официально, многие как с цепи сорвались. У меня было такое ощущение, что люди просто увидели цель в жизни — противостоять чему-то. Заполнили свое существование смыслом. Не допустить! Не позволить! Выразить протест! — Зибрехт с нарочито серьезным лицом взмахнул рукой, будто выступая с трибуны. — Но есть и те, кто остались. Я не один такой. Нас все-таки тоже немало.

— А турки и прочие?

— Все то же самое. Немало людей с мигрантским прошлым в самом деле въехали в освободившиеся квартиры. Якобы в знак солидарности. Но мы проводили расследование: многие из них слабо осведомлены о политических событиях, зато в курсе, что в Северном Берлине жилье резко подешевело. Но говорить за всех нельзя. Несомненно, большая часть действительно поддерживает новых беженцев. Впрочем, — вздохнул Рудольф, — столько лет прошло, какие они новые. К этому бреду уже все привыкли.

— Господин Зибрехт, вы уже очень много рассказали и объяснили, но я не могу понять одного: а власть? Канцлер, бургомистр — они решили ни на что не влиять? — спросил Макс.

— Бургомистр! Бургомистр! Что это за идиотский дуумвират бургомистров? Я даже такого слова не знал, — тут же встрял Лизер.

— Бургомистры — сложный вопрос. Впрямую и откровенно никто не высказывался. Бургомистр старого Берлина, еще единого, поначалу все время повторял, что мера эта временная и тревожиться не о чем, а когда его спрашивали, почему он не может своей властью остановить разделение города, он говорил, что в первую очередь прислушивается к мнению людей, а не пытается навязать свою волю. Но было бы наивным предполагать, что ему задавали только вопросы «почему вы так сделали». Куда чаще, как ни горько, его вначале спрашивали «когда же наконец вы это сделаете», а потом — «гарантируете ли вы, что мы не вернемся к прежнему статус-кво». (Лизер и Пельман покивали с умным видом, как будто поняли это слово.) Ну а когда город разделили, естественно, каждому потребовался свой бургомистр, потому что иначе-то как. А для координации работы создали этот чертов дуумвират. Хотя по сути это не дуумвират, а перекладывание ответственности.

— А фон Грот?

— Фон Грот действовал умнее. В самые критические дни, когда в бундестаге орали, обсуждая разделение, в прессу стали просачиваться инсайды. Вначале — что разделения требуют крупнейшие компании, которые грозят в ином случае в течение года вывести активы, чего экономика не переживет. Потом — что лично фон Грот жестко против создания Северного Берлина и Южного, но экономика важнее. Потом — что он в самом деле надеется на быструю отмену границы, так как вскоре все должны убедиться в надуманности проблемы. И куча других. Эти инсайды, естественно, не подтверждались, но и не опровергались, а пресс-служба каждый раз повторяла — слухи не комментируем. Но кто не знает старика Фишера, он на брифингах каждый раз с такой хитрой рожей отвечал «без комментариев», что и без прямого согласия все было очевидно. Кругом заговор, — улыбнулся Зибрехт.

— Но потом все затухло? — спросила Лина.

— Да, увы. Как я сказал, все привыкли. Честно говоря, я уже не верю, что Северный Берлин может объединиться с Южным.

— Так, мне надо покурить, иначе голова лопнет, — решительно встал Пельман.

— Да, давайте сделаем паузу, — поддержал его Вальтер.

— Никакой паузы. Потом я еду домой. Хочу спать, — повысил голос Йохен.

— Ладно-ладно, чего ты кипятишься-то?

— Да я тут подумал: я не против разделения. Вы тут все какие-то либералы собрались, похоже, правозащитнички, да? Меня все это достало уже. Так что попробую получить новые документы, а потом съеду.

— Куда? — спокойно спросил Зибрехт, в то время как остальные как будто онемели.

— Все равно. Главное — на юг. Кто-нибудь идет со мной?

Все молчали.

— Уве?

Тот помотал головой.

— Как знаешь, — бросил Йохен, вышел в коридор и через секунду хлопнул дверью.

— Вот честно, пошел бы с ним, — вдруг злобно сказал Лизер, — но, чует моя задница, он меня как-нибудь использует. Уже сто раз так было. Он получит новый аусвайс, а я окажусь в дурдоме. Козел.

Назад ехали порознь. Макс и Лина захотели прогуляться (удалившись метров на сто, они взялись за руки), а Лизер, буркнув, что «будет всех ждать дома», отчалил в поисках сигарет. Вальтер остался с Матильдой.

— Пойдем вместе или хотите побыть в одиночестве? — деликатно осведомился Вальтер.

— Не хочу одна. Если вы не против, давайте поболтаем.

— Давайте. Но мы едем в Тегель, к Уве. Я не в курсе, вы где-то там обитаете?

— Почти. Пешком минут пятнадцать оттуда. Я утром пошла пешком, не разбирая дороги, вот и оказалась на Горький-штрассе.

Они шагали в сторону метро. Почти стемнело, легкий берлинский воздух отдавал безалаберной радостью и сладким бездельем. Магазины были закрыты. Почти все кафе тоже. Машины почти не ездили. Все вокруг выглядело так, как будто ничего не произошло — ни в городе, ни в их судьбах. Мимо Вальтера с Матильдой прошла группка громко хохочущих темнокожих подростков. Один из них вдруг споткнулся и громко выругался. По-немецки. Кто-то ему ответил — под ноги смотри, дескать. И тоже по-немецки.

— Наверное, они сюда совсем маленькими приехали. На своем языке им уже непривычно разговаривать, — заметила Матильда.

Вальтер думал так же, но вслух об этом говорить надоело. Просто кивнул.

— Вальтер, а где ваша супруга?

— Вы имеете в виду маму Лины? Мы давно в разводе. А у вас есть семья?

— Тоже в разводе. Дочь живет в Цюрихе, не сиделось ей тут. Сколько вашей лет?

— Двадцать два.

— Ого! Моей столько же. Но ваша выглядит старше.

— Да. Вымахала выше меня, вот и кажется совсем взрослой уже. Но по сути, ребенок ребенком. Вот сейчас попала в западню, в которой мы все оказались, так кому стала звонить? Маме и папе. Сама не может разобраться.

— Моя такая же.

В никчемной болтовне о детях, работе и собственных квартирах они доехали до станции «Тегель».

— Пойдете к нам? — спросил Вальтер.

— Вы хотите сказать, к Уве?

— Да, конечно.

— Пойду, но чуть позже. Сейчас я домой.

— Хорошо, до встречи.

— Нет, не до встречи.

— Простите?

Матильда смело провела тыльной стороной ладони по его рукаву:

— Вальтер, не притворяйтесь, что не поняли. Мы сейчас оба идем ко мне.

Вальтер не притворялся — он поначалу и правда не уловил, что она имеет в виду, но после ее слов на него почему-то накатила волна невыносимого счастья. Как и должно быть в Берлине. Всегда.

— Слушайте, Матильда... Кстати, давайте уже на «ты»? Отлично. Послушай, не буду скрывать, я ужасно рад... Причин огромное количество, все перечислять — ты утомишься слушать, но все же скажи, а тебе это зачем?

— Конец света, Вальтер. Он либо уже наступил и надо ловить последние секунды, либо наступит завтра и надо ловить предпоследние.

Он смотрел на Матильду — она, в этих дурацких бриджах, смешных тапках, девчачьей футболке с обезьянками, выглядела на диво достойной и уверенной в себе. Она четко знала, чего хотела, ясно видела, что будет через час. Почему он, поневоле принявший на себя капитанство их тонущего судна, должен был отказываться?

...«Вальтер! Это черт знает что. Вы сговорились? Лина с Максом позвонили пять минут назад и сказали ровно то же самое. Вальтер! Мне страшно! Приезжай, Вальтер! Я даже бухать не могу! За мной же сейчас придут! И мудак этот тоже отказался приезжать! Я тут дуба дам в одиночестве!!!»...

Наутро все же собрались — рано-рано, часам к семи. Смущенными выглядели все, кроме Уве: казалось бы, чего тут стесняться, все взрослые люди, и тем не менее все четверо любовников боялись смотреть друг другу в глаза. Отец и дочь избегали встречаться взглядами из-за того, что тема близости ими ранее вообще никогда не затрагивалась, Макс опасался навлечь на себя гнев Вальтера (при этом сам Вальтер как мог отгонял от себя мысль, что вот этот парень только что держал в руках... нет, невозможно думать), Матильда — Лины (Лина стыдилась самого факта, что отец-то, оказывается, тоже!), а Макс и Матильда синхронно стеснялись — то ли того, что вместо обсуждения насущных проблем поддались страсти, то ли просто из-за недостаточной свободы — как так, в открытую признаться, что минувшей ночью...

Но Лизер не стеснялся. Он страдал. В открытую, величественно и со знанием дела. Всем своим видом он источал мысль: я, мол, приютил вас, а вы... Впрочем, ко всеобщему молчаливому изумлению, чувства такта ему хватило на то, чтобы не обсуждать причины, по которым он остался минувшей ночью один. Он ограничился рассказом, как он не мог уснуть и лишь неимоверными усилиями смог выпить полбутылки, чтобы все-таки забыться.

— Кто-нибудь решил, что мы делаем? — спросил наконец Уве.

— Я долго думал, — ответил Вальтер (и не соврал), — но альтернативы нет, надо идти в полицию.

— Я не хочу, — мгновенно ответил Лизер.

— А что ты предлагаешь?

— Все что угодно, но не это.

— Ну давай проголосуем.

— Что за детский сад? Вам-то что? Просто идите без меня.

— Уве, чем нас больше, тем наши слова будут весомее, — мягко напомнила Лина.

— Я боюсь ментов, — угрюмо возразил тот.

— Что они тебе сделают?

— Не знаю. Всегда какие-то проблемы из-за них.

Минутку посидели, ничего не говоря вслух.

— Ладно. Лично я выхожу. Лина, пойдем, — сказал Вальтер. — Уве, ты боишься, я понимаю, но ты молодой парень, надо решаться. Какое-то время ты сможешь тут сидеть, но не вечно же.

— Повешусь, значит, — бросил Лизер.

— Ну, это хороший выход.

Вальтер встал и шагнул в коридор. За ним последовали остальные, кроме Лизера. Так и ушли. Но когда они в нервном молчании уже стояли на платформе станции «Тегель», позвонил Уве и попросил, чтобы они его все же дождались.

— Не могу дома один. Лучше уж так, — пояснил он, прибежав минут через десять. — А куда мы в итоге едем?

— К Фридрихштассе. Там в полиции раньше, сильно раньше, работал мой знакомый. Вдруг он еще там? А если нет, то все ведь равно, куда сдаваться.

— Ладно, там видно будет.

Однако на Фридрихштрассе (все, кроме Вальтера, впервые увидели пограничный контроль и сильно напряглись — но так как они не собирались покидать Северный Берлин, к ним не подошли) их ждало разочарование: на старом месте отделения полиции не было.

Вскоре, чуть вдалеке, они увидели ее — электронную границу. Она проходила на полутораметровой высоте прямо по воздуху, как уличная гирлянда, но без завитушек и финтифлюшек, обычной прерывистой линией зеленоватого цвета. Вальтер и прочие подошли к проезду под железнодорожными путями. Остановились. Со стороны Юга у границы с праздным видом прогуливался полицейский. Один. Выход из Северного Берлина никто не охранял.

— Извините, — крикнул Вальтер полицейскому издалека, — можно к вам подойти? У меня вопрос.

— Пожалуйста, — отозвался тот, — только аккуратно, граница под напряжением.

Они остановились в метре от границы, еще под путями.

— Скажите, а тут, со стороны Северного Берлина, где-то поблизости есть полицейский участок? У меня тут небольшая проблемка, документы украли, — сказал Вальтер.

— Когда-то здесь было отделение, но сейчас нет. Я спрошу, подождите. — Полицейский вытащил рацию и тихо стал в нее что-то говорить.

— Большое спасибо!

— Господи, Вальтер, да что же ты делаешь, — зашептал Лизер, стоявший рядом.

— А что такое?

— Да нас же сейчас всех поимеют. Сочтут за террористов, и привет.

— Уве, что ты такое говоришь?

— Я?! Вальтер, я же на тебя надеялся, что ты нас спасешь, ты же старше и умнее, Вальтер! Ва-альте-ер! — вдруг заорал Лизер.

Полицейский вздрогнул и опустил руку с рацией. Макс, Матильда, Лина и Вальтер машинально отшатнулись.

— Я вообще не понимаю, что за бред творится! Почему мы тут? Почему мы не можем пройти вперед? Я хочу туда, в ту сторону!

Полицейский вновь поднес рацию ко рту, не отводя взгляда от кричащего Уве.

— Я не понимаю, где мы!

Уве сделал большой шаг вперед, оказавшись непосредствено у зеленоватой прерывистой линии.

— Народ! Люди-и! Вы что, спятили? Алло, я к вам обращаюсь! — продолжал орать Лизер.

Прохожие в Южном Берлине понемногу начали обращать на него внимание и подходить поближе, не пересекая, разумеется, заветную линию.

— Я схожу с ума! Эта штука что, на самом деле существует? А-а, черт подери!

Люди выстраивались в ровные ряды, как будто занимали места в партере, оставаясь на почтительном расстоянии от границы.

— От кого вы прячетесь?! От кого?! Что вы хотите этим сказать?! Позовите фон Грота, я ему все выскажу сейчас! Где этот тупой дуумвират?!

Никто ему не отвечал. Все лишь слушали.

— И никто, никто не попытался продраться... Никто! Трусы!!!

Где-то вдалеке, со стороны Южного Берлина, завыла сирена.

— Мы же одинаковые! Все! Все-е-е! Как вы не понимаете? Какого черта строить это дерьмо?! Вам той стены было мало?!

Лизер панически оглянулся — со стороны Северного Берлина тоже собралась толпа зевак. Вальтер и другие моментально затерялись в ней.

— Почему вы не возражаете?! Почему вы не протестуете?! Почему вы смирились?! Через пять лет вас снова разделят, только уже по цвету волос, и что, снова стерпите, проглотите?

Он вертелся, отчаянно жестикулируя, обращаясь то вперед, то назад.

— Что за идиотизм вообще — думать, что одни лучше других только из-за того, что...

У Лизера перехватило дыхание, эту фразу он не закончил.

— Я так больше не могу, нет. У меня нет сил. Я устал. Я больше не хочу.

Он закрыл глаза, постоял так несколько секунд, а затем снова заговорил — вполголоса.

— Нельзя остановить человека, если он не хочет останавливаться.

На этих словах он вдруг чуть подался назад, а затем со всего размаха воткнулся в зеленоватую прерывистую линию.

Толпа по обе стороны границы издала отчаянно-заинтересованный вопль.

Но...

Спустя полсекунды Уве Лизер оказался по ту сторону границы, и по его внешнему виду не было заметно, что его ударило разрядом тока. Он не дернулся, не упал, его лицо не искривила гримаса боли. Он просто улыбался, глядя в небо.

Толпа снова охнула, увидев это, и сразу же обернулась камнями, потерявшими душу, тело и мысли.

В наступившей тишине отчетливо слышался голос диспетчера на платформе городской электрички: «Линия семь на Потсдам, пожалуйста, зайдите в вагоны».