МАНДЕЛЬШТАМ И ДРУГИЕ

Андрей Краснящих

*

МАНДЕЛЬШТАМ И ДРУГИЕ

Продолжение. Начало в № 10.

Писатели в Харькове

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Бунин

Не сказать чтобы так уж много нобелиатов были связаны с Харьковом: Илья Мечников (премия по физиологии и медицине, 1908), Лев Ландау (по физике, 1962), Семен Кузнец (по экономике, 1971) — и первый русский нобелевский лауреат по литературе (1933) Иван Бунин (1870 — 1953).

Именем Мечникова назван в Харькове переулок в центре, упирающийся в НИИ микробиологии, вакцин и сывороток им. И. И. Мечникова, напротив которого в 2005 году поставлен Мечникову памятник. На доме, где Мечников жил в гимназические и студенческие годы, висит мемориальная доска. Имя Ландау носит теперь, с 2015-го — после декоммунизации — в Харькове проспект^[1], памятная доска — на корпусе Политеха, где он работал в 1931 — 1937 гг., мемориальный музей — в старом корпусе физико-технического института. В 2011-м на бывшем здании коммерческого института, где в 1918 — 1919 гг. учился Кузнец, появилась памятная доска, с 2013 года Инжек — национальный экономический университет — имени Семена Кузнеца, в 2015-м Ревкомовские улицу и переулок переименовали в Семена Кузнеца. Всем трем нобелевским лауреатам только что поставили памятники возле Харьковского национального университета. Но — только трем. О Бунине Харьков почему-то всегда забывает, напрочь не помнит: ни памятника^[2], ни улицы, ни таблички на доме, где жил.

А вот Бунин о Харькове помнит, его описание в романе «Жизнь Арсеньева» (1930), за который он и получил Нобелевскую, — наверное, самый лиричный образ Харькова во всей мировой литературе:

«В Харькове я сразу попал в совершенно новый для меня мир.

В числе моих особенностей всегда была повышенная восприимчивость к свету и воздуху, к малейшему их различию. И вот первое, что поразило меня в Харькове: мягкость воздуха и то, что света в нем было больше, чем у нас. Я вышел из вокзала, сел в извозчичьи сани, — извозчики, оказалось, ездили тут парой, с глухарями-бубенчиками и разговаривали друг с другом на „вы”, — оглянулся вокруг и сразу почувствовал во всем что-то не совсем наше, более мягкое и светлое, даже как будто весеннее. И здесь было снежно и бело, но белизна была какая-то иная, приятно слепящая. Солнца не было, но света было много, больше во всяком случае, чем полагалось для декабря, и его теплое присутствие за облаками обещало что-то очень хорошее. И все было мягче в этом свете и воздухе: запах каменного угля из-за вокзала, лица и говор извозчиков, громыханье на парных лошадях бубенчиков, ласковое зазыванье баб, продававших на площади перед вокзалом бублики и семячки, серый хлеб и сало. А за площадью стоял ряд высочайших тополей, голых, но тоже необыкновенно южных, малорусских. А в городе на улицах таяло…»^[3]

«<…> глаза разбегались на эти улицы, казавшиеся мне совершенно великолепными, и на то, что окружало меня: после полудня стало совсем солнечно, всюду блестело, таяло, тополя на Сумской улице возносились верхушками к пухлым белым облакам, плывшим по влажно-голубому, точно слегка дымящемуся небу…»^[4]

«Жизнь Арсеньева» — роман во многом автобиографический, главный герой-рассказчик Алексей Арсеньев — alter ego писателя. Вот и в «Автобиографической заметке» (1915) Бунина говорится: «Между тем благосостояние наше, по милости отца, снова ухудшилось. Брат Юлий переселился в Харьков^[5]. Весной^[6] 1889 года отправился и я туда и попал в кружки самых завзятых „радикалов”, как выражались тогда, а пожив в Харькове, побывал в Крыму <…>»^[7].

А вдова писателя Вера Муромцева в «Жизни Бунина» (1958) конкретизирует и добавляет: «Харьков поразил его и великолепием магазинов, и высотой каменных домов, и огромностью площадей, и собором^[8]»^[9]. Не лишним будет заметить, что Харьков — первый по-настоящему крупный губернский город, который он увидел (губернский Орел — по дороге в Харьков, — мало чем отличающийся от уездного, все же не в счет), по сути, деревенский мальчик («Лет с семи началась для меня жизнь, тесно связанная в моих воспоминаниях с полем, с мужицкими избами <…>. Чуть не все свободное от учения время я <…> провел в ближайших от Бутырок деревушках, у наших бывших крепостных и у однодворцев. Явились друзья, и порой я по целым дням стерег с ними в поле скотину…»^[10]), выросший в усадьбе и, после того как бросил уездную елецкую гимназию, вернувшийся снова в деревню.

Итак, старший брат писателя Юлий Алексеевич Бунин (1857 — 1921) — тоже литератор, поэт и публицист, а еще революционер-народник — жил в Харькове в 1881 — 1884 и потом в 1889 — 1890 годах. Весной 1881-го его — студента математического факультета Московского университета — сослали сюда за участие в студенческих беспорядках, он доучивался в Харьковском университете и окончил его в 1882-м. В Харькове Юлий Бунин руководил местным народническим кружком, писал социалистические брошюры, которые печатались в подпольной типографии, выступал перед рабочими — чем снова привлек к себе внимание политической полиции, разыскивался, был арестован и отправлен на три года под гласный надзор в ссылку — на этот раз в родовое имение Буниных в селе Озерки Елецкого уезда Орловской губернии (ныне Елецкий район Липецкой области). В Озерках Юлий Алексеевич был домашним учителем брату Ивану, который только что из-за болезни оставил елецкую гимназию, и прошел с ним весь гимназический курс: языки, философию, психологию, общественные и естественные науки и, разумеется, литературу. Отправившись в 1889 году вслед за братом в Харьков, восемнадцатилетний Иван Бунин поселился у него в доме № 12^[11] по Скрипницкому спуску (ныне — улица Воробьева): «В какой-то узкой уличке, идущей под гору, в каменном и грязном дворе, густо пахнущем каменным углем и еврейскими кухнями, в тесной квартирке какого-то многосемейного портного Блюмкина…»^[12] Думается, Юлий снимал квартиру именно здесь, потому что практически центр, пять минут подняться — и Пушкинская, еще две минуты — и Сумская; при этом, должно быть, очень дешево — так как еврейский район. Вернее — специального еврейского района или гетто в Харькове не было, Харьковская губерния, к слову, вообще не входила в черту оседлости, единственная из украинских, но евреев — купцов, ремесленников, отставных солдат, студентов, предпринимателей, которым разрешалось селиться вне черты, — в Харькове жило много (только официально, по переписи 1887 года, 1207 семей) и в разных районах города. Та улица, где Юлий снимал квартиру, как раз находилась между двумя (их и было в Харькове только две на то время) синагогами — солдатской внизу и купеческой наверху, — поэтому весь квартал был не то чтобы совсем еврейским, но, что называется, местом компактного проживания.

В день приезда Бунин, сиречь Арсеньев, познакомился и с харьковскими друзьями брата, о которых был наслышан от него еще дома, — теми самыми «завзятыми „радикалами”». Собирались они в «кухмистерской (т. е. столовой — А. К.) пана Лисовского», где Бунину особенно запомнились «красный горячий борщ» и «стойка с превосходными и удивительно дешевыми закусками, — особенно хороши были как огонь горячие и страшно перченые блинчатые пирожки по две копейки штука»^[13].

Революционные идеи, несмотря на всю любовь к старшему брату и его авторитет, были Бунину не близки, наоборот, уже тогда вызывали неприятие — эстетическое прежде всего. Но со многими друзьями Юлия он сошелся, они стали и его добрыми приятелями: одно дело идеи, другое — сами люди; к тому же иного круга общения, кроме братова, у него в Харькове не было. В «Жизни Арсеньева» он пишет: «В среде подобных людей я и провел мою первую харьковскую зиму (да и многие годы впоследствии). <…> Мы в ту зиму чаще всего бывали у Ганского, человека довольно состоятельного, затем у Шкляревич, богатой и красивой вдовы, где нередко бывали знаменитые малорусские актеры, певшие песни о „вильном казацьстви” и даже свою марсельезу — „До зброи, громада!”» Муромцева дополняет: «Он прожил в каморке Юлия месяца два (до первого отъезда из Харькова — А. К.), его полюбили, но он был юноша непокладистый, не скрывал своего отрицательного отношения к тому, что ему не нравилось, бросался в споры со всеми, несмотря на возраст и уважение, которое окружало того или другого человека. С некоторыми он подружился, в том числе с Босяцкими, присяжным поверенным и его женой Верой, с которой скоро перешел на „ты”, так как они подходили друг к другу по возрасту. Много позднее мы с Иваном Алексеевичем один раз были у них в Москве; действительно, милые, умные, приятные люди. Сошелся с семьей Воронец^[14]. Подружился он с одним поляком-пианистом, богатым человеком»^[15].

К слову, о «юноше непокладистом» и портрете писателя в юности, пока еще только поэта. Стихи Бунин писал с восьми лет и к моменту переезда в Харьков уже даже дважды опубликовался, причем не в какой-то региональной заштатной прессе, а в столичных журналах, известных и читаемых везде: в 1887-м в еженедельнике «Родина» и в 1888-м в «Книжках Недели». Разумеется, в Харькове Бунин ощущал себя если не уже признанным поэтом, то приближающимся к всенародному признанию — и, конечно же, мечтал о книге, своем первом сборнике стихов. Сборник «Стихотворения» выйдет у него через два года в 1891-м в Орле, и Муромцева об этом пишет:

«Это была его заветная мечта, о которой он во время своего пребывания в Харькове поведал друзьям, и один из них обрушился на него:

— Что вы затеваете, ведь вы будете рвать на себе волосы через несколько лет от стыда!

Но наш поэт не внял мудрому голосу, а все силы приложил, чтобы его мечта осуществилась. И как потом всю жизнь, до самой смерти, сокрушался он о своем поступке. Много бы дал, чтобы эта книжка сгинула с лица земли…»^[16]

Но среда общения брата в целом не была литературной: сослуживцы по земской статистике, интеллигенция, театральные люди, — а юный поэт, так стремившийся инициироваться в большой литературе, искал именно литературных знакомств. С настоящими же писателями в то время в Харькове было туго: за год до этого покончил с собой Гаршин, живавший у матери в Харькове наездами (вот бы с кем Бунин с удовольствием познакомился, Гаршина он очень любил), довольно известный публицист Александра Калмыкова в 1885-м переехала из Харькова в Петербург, беллетрист Григорий Данилевский тоже давно уже жил в Петербурге. Все, что ему досталось тогда из литературных контактов в Харькове, это жена (а сам, этнограф и археолог, отсутствовал в экспедициях; да и вообще он не был харьковчанином) писателя-народника Филиппа Нефедова и писательница того же ранга, что и Нефедов, Александра Шабельская^[17]. И Нефедова, и Шабельскую Бунин читал, и, хотя прочитанное ему совершенно не нравилось, выбирать было не из чего. Свой визит к Шабельской Бунин подробно описывает в «Заметках (о литературе и современниках)» (1929), ведь, как бы то ни было, это его первое литературное знакомство — с полноценным, печатающимся и известным, писателем. Описывает с большим сарказмом, впрочем, и по отношению к самому себе:

«Мне было семнадцать лет^[18], я впервые приехал в Харьков. До этой поры я, выросший в деревне, не видал, конечно, даже издали ни одного живого писателя, а меж тем трепетал при одной мысли увидать его воочию. Писатели представлялись мне существами столь необыкновенными, что я был бесконечно счастлив даже знакомством в Харькове с женой писателя Нефедова. Я уже читал тогда этого писателя и хорошо понимал, сколь он скучен и бездарен. Но все равно — он был все-таки „настоящий” и очень известный в то время писатель, и вот я даже на жену его смотрел чуть не с восторгом. Легко представить себе после этого, что я испытал, случайно узнав однажды, что в Харькове живет писательница Шабельская, та самая, которая когда-то сотрудничала в „Отечественных записках”! Я из всех ее произведений читал только одно: „Наброски углем и карандашом”^[19]. Произведение это было скучнее даже Нефедова и, казалось бы, уж никак не могло воспламенить меня желанием познакомиться с его автором. Но я именно воспламенился: узнав, что эта самая Шабельская живет в Харькове, тотчас же решил бежать хоть на дом ее взглянуть, и так и сделал: в тот же день пробежал несколько раз взад и вперед мимо этого замечательного дома на Сумской улице. Дом был как дом, — каких сколько угодно в каждом русском губернском городе. И все-таки он показался мне необыкновенным.

Брат смеялся, узнав о моем намерении нанести визит в этот дом:

— Не советую, — она совершенно неинтересна. И притом необыкновенно бестолкова. Познакомившись со мной, стала хвалить твои стихи в „Неделе”, приписывая их мне. Я говорю: „Покорно благодарю, но только это не мои стихи, а моего младшего брата”. Не понимает: „Да, да, а все-таки вы не скромничайте, — стихи ваши мне очень понравились…” Я еще раз говорю, что это не мои, а твои стихи, — опять не понимает!

Я, конечно, все-таки пошел»^[20].

Визит, понятно, закончился ничем:

«Точно ли она была старушка? Ничуть — ей было, я думаю, лет сорок пять, не более. Помню, однако, именно старушку, очень милую, с испуганным взором, видимо, чрезвычайно польщенную, что к ней явился поклонник. Уж на что я был смущен, а все-таки не мог не заметить, что она смущена еще более. Она даже не могла удержать счастливой и растерянной улыбки:

— Так, так, — бормотала она. — Так вы, значит, читали меня? Как это приятно, как мило с вашей стороны! А я вот читала стихи вашего брата…

Я мягко, но очень настойчиво повторил то самое, что уже говорил ей брат: это не его стихи… Но бестолковость ее, видимо, не имела предела. Она нежно улыбнулась и опять закивала головой:

— Да, да, ваш брат прекрасно пишет! И какая удача: уже попал в „Неделю”! Ведь это первые его стихи?

С тем я и ушел от нее»^[21].

Но да ладно, писатель же должен быть немного не от мира сего — весь в себе. Во всяком случае, в «Жизни Арсеньева», где эпизода с Шабельской нет, интонация не саркастическая, а лирическая, меланхолическая и самопортрет писателя в Харькове именно таков:

«Так прошла зима.

По утрам, пока брат был на службе, я сидел в публичной библиотеке. Потом шел бродить, думать о прочитанном, о прохожих и проезжих, о том, что почти все они, верно, по-своему счастливы и спокойны — заняты каждый своим делом и более или менее обеспечены, меж тем как я только томлюсь смутным и напрасным желанием писать что-то такое, чего и сам не могу понять, на что у меня нет ни смелости решиться, ни уменья взяться и что я все откладываю на какое-то будущее, а беден настолько, что не могу позволить себе осуществить свою жалкую заветную мечту — купить хорошенькую записную книжку: это было тем более горько, что, казалось, от этой книжки зависит очень многое — вся бы жизнь пошла как-то иначе, более бодро и деятельно, потому что мало ли что можно было записать в нее! Уже наступала весна, я только что прочел собрание малорусских „Дум” Драгоманова^[22], был совершенно пленен „Словом о полку Игореве”, нечаянно перечитав его и вдруг поняв всю его несказанную красоту, и вот меня уже опять тянуло вдаль, вон из Харькова: и на Донец, воспетый певцом Игоря, и туда, где все еще, казалось, стоит на городской стене, все на той же древней ранней утренней заре, молодая княгиня Евфросиния, и на Черное море казацких времен, где на каком-то „бiлом камiнi” сидит какой-то дивный „сокiл-бiлозiрець”, и опять в молодость отца, в Севастополь…

Так убивал я утро, а потом шел к пану Лисовскому — возвращался к действительности, к этим застольным беседам и спорам, уже ставшим для меня привычными. Потом мы с братом отдыхали, болтали и валялись на постелях в нашей каморке, где после обеда особенно густо пахло сквозь двери еврейской трапезой, чем-то теплым, душисто-щелочным. Потом мы немного работали, — мне тоже давали иногда из бюро кое-какие подсчеты и сводки. А там мы опять шли куда-нибудь на люди…»^[23]

И как обычно — необходимое дополнение Муромцевой:

«В Харькове он прожил месяца полтора-два (см. выше — А. К.). Прожил приятно. Волновал его город, казавшийся ему огромным, пленявший его своим светом, распускающейся зеленью высоких тополей, грудным говором хохлушек, медлительностью и юмором хохлов.

Но времени он не терял: по утрам проводил несколько часов в библиотеке, где стал знакомиться и с литературой по украиноведению, читал и перечитывал Шевченко, от которого пришел в восхищение, но больше всего его увлекало „Слово о полку Игореве”, которое он изучал. Оценив „несказанную красоту” этого произведения, решил побывать во всех местах, где происходила эта поэма. Многое он запомнил наизусть и часто читал целые куски Юлию, когда они после обеда отдыхали в их каморке, особенно восхищаясь „Плачем Ярославны”. Размышлял и о „Думах” Драгоманова.

Иногда заходил в трактир, когда оказывалась мелочь в кармане, где прислушивался к новому для себя языку, наблюдал за женщинами, которые нравились ему своими повадками, загорелыми лицами, черными глазами, за местными мужиками, которые сильно отличались от великороссов. Бродил и просто по улицам, изучал толпу, словом, времени не терял. <…>

После обеда они с братом возвращались в свою каморку и отдыхали, — это время Ваня очень любил, оно напоминало озерскую жизнь, их прежние бесконечные беседы. В эти часы он рассказывал о прочитанном, много говорили о Громаде, о том движении, которое начиналось в Малороссии <…>»^[24].

В Харькове Иван Бунин — выезжая временами то в Крым, то в Орел, то в Озерки — прожил приблизительно полгода, но и потом, в течение следующего полугода, работая корректором и театральным критиком в газете «Орловский вестник», не раз бросал работу и приезжал сюда. А после Харькова братья Бунины переехали жить и работать в Полтаву: старший заведовал статистическим бюро губернского земства, младший служил в земской управе библиотекарем («хранителем») и статистиком и писал в газеты.

Муромцева в «Жизни Бунина» пишет: «За время пребывания в Харькове он очень изменился и физически, и умственно, и душевно. Он обогатился знаниями по украинскому вопросу <…>»^[25].

Да, украинская тема и в романе — одна из самых существенных. Украина для Арсеньева — «чудесная страна», дарующая свободу:

«Страна же эта грезилась мне необозримыми весенними просторами всей той южной Руси, которая все больше и больше пленяла мое воображение и древностью своей и современностью. В современности был великий и богатый край, красота его нив и степей, хуторов и сел, Днепра и Киева, народа сильного и нежного, в каждой мелочи быта своего красивого и опрятного, — наследника славянства подлинного, дунайского, карпатского. А там, в древности, была колыбель его, были Святополки и Игори, печенеги и половцы, — меня даже одни эти слова очаровывали, — потом века казацких битв с турками и ляхами, Пороги и Хортица, плавни и гирла херсонские…»^[26]

И знакомство с этой страной началось для Арсеньева-Бунина в Харькове, Харьков стал для него воротами в Украину. Можно даже сказать и так: влюбившись в Харьков, Бунин, Арсеньев, влюбился и в Украину — это не будет преувеличением. Вот и Муромцева вполне безапелляционна: «За жизнь в Полтаве у него окрепла начавшаяся в Харькове любовь к Малороссии, по-нынешнему к Украине, которую он исходил и изъездил вдоль и поперек <…>»^[27].

В конце романа, уже вдосталь поездив по Украине, пожив в Полтаве, побывав в Крыму, Киеве, Николаеве, Кременчуге и других местах (а также в Смоленске, Витебске, Петербурге), герой объясняет своей невесте:

«— Ты говоришь — Петербург. Если бы ты знала, какой это ужас и как я там сразу и навеки понял, что я человек до глубины души южный. Гоголь писал из Италии: „Петербург, снега, подлецы, департамент — все это мне снилось: я проснулся опять на родине”. Вот и я так же проснулся тут. Не могу спокойно слышать слов: Чигирин, Черкасы, Хорол, Лубны, Чертомлык, Дикое Поле, не могу без волнения видеть очеретяных крыш, стриженых мужицких голов, баб в желтых и красных сапогах, даже лыковых кошелок, в которых они носят на коромыслах вишни и сливы. „Чайка скиглить, литаючи, мов за дитьми плаче, солнце гpie, витер вie на степу козачем…” Это Шевченко, — совершенно гениальный поэт! Прекраснее Малороссии нет страны в мире»^[28].

И то же самое — вне романа: «Он говорил мне, что это первое странствие по Малороссии было для него самым ярким, вот тогда-то он окончательно влюбился в нее, в ее дивчат в живописных расшитых костюмах, здоровых и недоступных, в парубков, в кобзарей, в белоснежные хаты, утонувшие в зелени садов, и восхищался, как всю эту несказанную красоту своей родины воплотил в своей поэзии простой крестьянин Тарас Шевченко!»^[29]

Хлебников

Все знают, Велимир Хлебников (1885 — 1922) вел жизнь странника, редко в каких местах задерживался больше чем на месяц-два. Харьковский период жизни Хлебникова необычайно долгий для него — шестнадцать месяцев, «великое харьковское сидение», с апреля 1919-го по август 1920 года — и невероятно плодотворный. За это время им было написано шесть поэм, в том числе вершинные в его творчестве «Ладомир»^[30] и «Поэт», и несколько десятков стихотворений.

Собственно, в Харькове Хлебников бывал и до этого: здесь жили его друзья, тоже поэты-футуристы Григорий Петников и Николай Асеев.

В 1916 году, призванный на военную службу, к которой был ни физически, ни психически не пригоден, Хлебников пишет знакомому врачу — приват-доценту Военно-медицинской академии Николаю Ивановичу Кульбину: «У поэта свой сложный ритм, вот почему особенно тяжела военная служба, навязывающая иго другого прерывного ряда точек возврата, исходящего из природы большинства, то есть земледельцев. Таким образом, побежденный войной, я должен буду сломать свой ритм (участь Шевченко^[31] и др.) и замолчать как поэт. Это мне отнюдь не улыбается, и я буду продолжать кричать о спасательном круге к неизвестному на пароходе»^[32]. Кульбин помог^[33], Хлебников прошел психиатрическую комиссию, ему диагностировали неврастению и дали месячный отпуск. 20 августа он уехал из Астрахани в Харьков, а оттуда в поселок Красная Поляна (ныне село Змиевского района), где у жен Асеева и Петникова сестер Ксении (по-домашнему — Оксаны) и Веры Синяковых находилась дача.

Вообще-то сестер было пять^[34], еще Надежда, Мария (известная художница Синякова-Уречина) и Зинаида, оперная певица. Яркие, талантливые, богемные^[35], Синяковы «были своего рода местной достопримечательностью. Во всяком случае, их семья была настолько популярна, что приехавший в Харьков для поступления на филфак университета Асеев, услышав о них как о любителях искусства, счел своим долгом явиться к ним с визитом»^[36]. И в Харькове, и живя в 1913 — 1914 годах в Москве, Синяковы водили знакомство со многими поэтами и художниками, принимали их у себя в Красной Поляне^[37]. В Зинаиду был влюблен Маяковский; в Марию — Божидар и Давид Бурлюк; в Надежду — Борис Пастернак^[38]. Хлебников попеременно перевлюблялся во всех сестер, кроме Надежды, а дольше других питал чувства к Оксане («<…> ей он однажды даже сделал предложение. „Как же так, Витя, ведь я же замужем за Асеевым!” — сказала она. „Это ничего”, — ответил Хлебников»^[39]) и Вере («Хлебников постоянно ухаживал за Верой. Петников это видел и злился. <…> Доходило до того, что Петников, выходя из себя, кричал: „Витя, я сейчас дам вам по морде [физиономии]! Вы знаете, что это такое?! Вы видите эту руку?” [„Петников называл Хлебникова не Виктор, а Витя, Витенька”]. Хлебников обижался и начинал выкрикивать: „Я сейчас уйду от вас, я сейчас уйду!” Все бросались его успокаивать и удерживать — мир восстанавливался»^[40]). Синяковым посвящены, или обращены к ним стихи Хлебникова «Красная Поляна», «Харьковское оно», «В этот день голубых медведей», «Собор грачей осенний», «Кормление голубя», а также поэмы «Поэт», «Три сестры», «Переворот во Владивостоке», «Синие оковы» и проза «Малиновая шашка».

В следующем, 1917-м году Хлебников побывал в Харькове и Красной Поляне несколько раз. В начале марта — так до сих пор и не комиссованный, рядовой запасного пехотного полка — приехал из Саратова, получив от медиков новый, пятимесячный отпуск. Затем уехал с Петниковым в Москву. Во второй половине апреля Хлебников снова в Харькове, и здесь его настигает воинская повестка. Чтобы избежать очередного призыва, он на десять дней ложится на освидетельствование в Сабурову дачу — губернскую земскую психиатрическую больницу^[41]; ему опять дают пятимесячный отпуск. И еще раз приезжает летом. Об этих поездках 1917 года он говорит в рассказе «Октябрь на Неве» (1918):

«Ранней весной 1917 я и Петников садились на московский поезд. <…>

Этим воззванием был начат поэтический год, и с ним в руках два самозваных Председателя земного шара вечером садились на поезд Харьков — Москва, полные лучших надежд. <…>

Я испытывал настоящий голод пространства и на поездах, увешанных людьми, изменившими Войне, прославлявшими Мир, Весну и ее дары, я проехал два раза, туда и обратно, путь Харьков — Киев — Петроград. Зачем? Я сам не знаю.

Весну я встретил на вершине цветущей черемухи, на самой верхушке дерева, около Харькова. Между двумя парами глаз была протянута занавеска цветов. Каждое движение веток осыпало меня цветами»^[42].

Отчасти поездки Хлебникова в Харьков были связаны и с тем, что здесь его — стараниями Петникова и Асеева — много печатали, то в одном сборнике, то в другом, в газетах, альманахах, журналах появлялись его стихи. А для неизбалованного публикациями Хлебникова это было немаловажно — увидеть свои стихи напечатанными.

Но лишь отчасти: в апреле 1919-го, получив в Москве прописку и, главное, заключив договор с издательством на полное собрание сочинений, Хлебников все бросает и снова неожиданно уезжает в Харьков. Маяковский об этом пишет: «Ездил Хлебников очень часто. Ни причин, ни сроков его поездок нельзя было понять. Года три назад мне удалось с огромным трудом устроить платное печатание его рукописей <…>. Накануне сообщенного ему дня получения разрешения и денег я встретил его на Театральной площади с чемоданчиком. „Куда вы?” — „На юг, весна!..” — и уехал. Уехал на крыше вагона <…>»^[43]. Книга так и не вышла.

Жил Хлебников в Красной Поляне у Синяковых и в Харькове. Публикацией его стихов занимался Петников^[44], организовавший в то время издательство «Лирень» и журнал «Пути творчества». Для «Путей творчества» Хлебников и написал свою главную теоретическую работу — статью «Наша основа» — с наиболее полным изложением своих поэтических принципов. О том, как она появилась, вспоминает секретарь редакции «Путей творчества», литературовед и критик Виктор Перцов: «Хлебников пришел ко мне в солдатской гимнастерке и в обмотках, без всяких материалов. Устроившись неловко около письменного стола, — видно было, что такой способ писания был для него не очень привычен, — он стал покрывать бумагу ровными строчками, как будто переписывал с готового текста, и не прерывал этого занятия, пока не кончились бутерброды с какой-то непонятной пайковой икрой эпохи военного коммунизма. К счастью, у меня был достаточный их запас, огромная статья написалась в один присест. Писалась она, как учебная, или пропагандистская, для студентов, которые, как и я, увлекались Хлебниковым»^[45].

25 июня в Харьков вступила Добровольческая армия Деникина, и Хлебников, чтобы избежать очередной мобилизации, снова уехал в Красную Поляну. Однако и там тоже становилось небезопасно: однажды Хлебникова — «грязного, одетого в мешок, завязанный веревкой»^[46] — арестовали, приняв за красного шпиона. И если б Синяковы не разъяснили деникинцам, что перед ними «знаменитый поэт Хлебников», его бы расстреляли.

Но как Хлебников ни скрывался от мобилизации, он все-таки снова получил повестку. Петников обратился к своему знакомому — «по митингам и сборищам литературным» — военному комиссару штабс-капитану В. Ладнову, но все, чем тот мог помочь («Хлебников здоров, отличное зрение, силен, прекрасный пешеход, пловец»^[47]), — это выдать официальное направление на психиатрическую экспертизу. С таким «казенным письмом» Хлебников и отправился на уже знакомую Сабурову дачу^[48] — где ему предстояло провести всю осень и начало зимы.

С лечащим врачом ему очень повезло. Владимир Яковлевич Анфимов, главврач больницы, хорошо сознавая культурную ценность личности Хлебникова, постарался, чтобы время, проведенное поэтом в больнице, было для него творчески насыщенным: давал ему задания писать стихи на ту или иную тему (охота, лунный свет, карнавал). Так появились «Сказка о зайце», стихотворение «Лунный свет», поэма «Поэт» («лучшая моя вещь», скажет Хлебников), а кроме того стихи «Ангелы», «Горные чары», поэмы «Лесная тоска» и «Гаршин»^[49].

В отношении Хлебникова-пациента Анфимов пишет: «Все поведение В. Хлебникова было исполнено противоречий: он или сидел долгое время в своей любимой позе — поперек кровати с согнутыми ногами и опустив голову на колени, или быстро двигался большими шагами по всей комнате, причем движения его были легки и угловаты. Он или оставался совершенно безразличным ко всему окружающему, застывшим в своей апатии, или внезапно входил во все мелочи жизни своих соседей по палате, и с ласковой простодушной улыбкой старался терпеливо им помочь. Иногда часами оставался в полной бездеятельности, а иногда часами, легко и без помарок, быстро покрывал своим бисерным почерком клочки бумаги, которые скоплялись вокруг него целыми грудами»^[50]. Доктор поставил диагноз: «Для меня было ясно, что передо мной психопат типа Dejenere supericur» — и написал заключение, где не признал поэта годным к военной службе.

В больнице Хлебникова навещал Петников, сохранилось письмо: «Григорий Николаевич! <…> Голод как сквозняк соединит Сабурову дачу и Ст. Московскую^[51]. Пользуйтесь редким случаем и пришлите конверты, бумагу, курение, и хлеба, и картофель. И да благо вам будет, и да долголетен вы будете на земле! Алаверды. Дело такта изобрести еще что-нибудь. Если есть книги для чтения (Джером-Джером), то и их. Мы»^[52]. Но потом и Петников уезжает — в Москву, — и, когда 12 декабря в Харьков входит Красная армия и Хлебникову больше нет нужды скрываться в психбольнице, оказывается, что идти ему некуда: все харьковские друзья за это время разъехались, а больничные правила требуют, чтобы больного при выписке кто-то обязательно взял на поруки.

Помощь пришла абсолютно неожиданно и от незнакомых людей. Следователь Реввоентрибунала Александр Николаевич Андриевский^[53], появившийся в Харькове вместе с Красной армией, был хорошо знаком с творчеством футуристов и Хлебникова, читал наизусть и, случайно узнав, что поэт содержится в местном сумасшедшем доме и его не выпускают, явился туда, предъявил Анфимову «страшный» мандат, где говорилось, что он имеет право арестовать «любое гражданское лицо безотносительно к должности, которое это лицо занимает», чем напугал доктора до полусмерти, и забрал из больницы Хлебникова.

Поселил его Андриевский где жил сам — на Чернышевской, 16, кв. 2^[54] — в доме, до революции, как и особняк рядом, принадлежавшем дочери подполковника Ольге Сердюковой, а теперь преобразованном в общежитие. Квартира 2 занимала весь второй этаж дома, и в ней жили коммуной «левые художники» Алексей Почтенный^[55], Иосиф Владимиров, студентка медфака Лиля Фильшинская с сестрой Зиной, некто Владимир Литвинов и инструктор политотдела 14-й армии Лидия Домбровская.

Андриевский вспоминает: «Коммуна вселила Хлебникова в помещение, выходившее окнами на Чернышевскую улицу. Это помещение было разделено на две части капитальной перегородкой, в которой была пробита полукруглая арка. Она была прикрыта тяжелым раздвижным занавесом. Хлебников в первый же день обнаружил, что ему были предоставлены апартаменты, состоящие из двух больших комнат. От такой роскоши он категорически отказался и стал настаивать, чтобы во вторую комнату подселили кого-нибудь из коммунаров. Ему объясняли, что и до его появления коммунары достаточно вольготно жили, не пользуясь этими комнатами. После долгого спора сошлись на том, что Хлебников будет жить в той из двух смежных комнат, где рядом с очень удобным для работы столом стоял широкий диван, покрытый пушистым ковром»^[56].

«Ночные беседы» Андриевского с Хлебниковым касались всеобщих физических и математических законов мироздания — Хлебников обдумывал свою философскую теорию, которую через полтора года, уже в Железноводске, изложит в трактате о «законах времени» «Доски судьбы» (а самому Андриевскому посвятит поэму «Председатель чеки»^[57], написанную осенью 1921-го в Пятигорске).

Андриевский говорит о глубоких знаниях Хлебникова в точных науках^[58] и поразившем его позже предвосхищении поэтом многих открытий в физике. Например: «В одной из очередных ночных бесед Хлебников начал подробно излагать свою концепцию пульсации всех „отдельностей” мироздания. Такими отдельностями для него являлись звезды, галактики, атомы элементов, атомные ядра, окружающие их электронные оболочки и отдельные электроны. Необычными были представления Хлебникова об атомах потому, что весной 20 года термин „протон” не существовал. Протон был открыт в Англии только в июне 1920 года, а до нас сведения об этом открытии дошли значительно позже. До этого времени атом представлялся ученым в виде неразделенного внутри себя массивного атомного ядра и вращающихся вокруг него электронов. Хлебников же уже весной 20 года мне говорил: „Если ядра атомов многозарядны, они должны быть и многозернистыми”». Или: «„<…> я утверждаю свою убежденность в пульсации всех отдельностей мироздания и их сообществ. Пульсируют солнца, пульсируют сообщества звезд, пульсируют атомы, их ядра и электронная оболочка, а также каждый входящий в нее электрон. Но такт пульсации нашей галактики так велик, что нет возможности его измерить. Никто не может обнаружить начало этого такта и быть свидетелем его конца. А такт пульсации электрона так мал, что никакими ныне существующими приборами не может быть измерен. Когда в итоге остроумного эксперимента этот такт будет обнаружен, кто-нибудь по ошибке припишет электрону волновую природу. Так возникнет теория лучей вещества”. Разговор происходил ранней весной 1920 года. Если я запомнил его содержание и даже отдельные формулировки Велимира, то только потому, что эти его высказывания показались мне чересчур парадоксальными и порожденными его неуемной фантазией. Все же если не в ту же ночь, то на следующий день я их записал. Нетрудно представить, до какой степени я был потрясен, когда в 1925 году, то есть спустя три года после смерти Хлебникова, до меня дошли первые сведения о диссертации Луи де Бройля, написанной им в 1924 году. <…> Я прочел ее несколько раз от корки до корки <…>. Сомнений не было никаких... Луи де Бройль пришел к предсказанному Хлебниковым выводу о волновой природе электрона, о дуализме частицы-волны»^[59].

В конце марта Андриевский уехал из Харькова вместе с Реввоенсоветом продвигающейся на юго-запад армии, а Хлебников, по всей видимости, после этого переселился из опустевших комнат коммуны в расположенный во дворе того же здания флигель^[60]. Здесь его примерно 12 апреля навестили приехавшие две недели назад из Москвы Сергей Есенин и Анатолий Мариенгоф, описавший и скудость обстановки, и бедность Хлебникова, вышедшего им навстречу для приветствия с чиненой щиблетой в руке^[61].

Тут же Есенину пришла в голову идея через неделю, во время вечера имажинистов в городском театре, устроить представление с посвящением Хлебникова в Председатели Земного шара^[62]. Станислав и Сергей Куняевы в «жэзээловском» «Сергее Есенине» предполагают, что идея «коронования» возникла не просто так, а с целью насолить Маяковскому — злейшему есенинискому врагу, — унизив его друга Хлебникова^[63]. И пожалуй, что этот момент требует нашего с вами внимания.

Может быть, идея о совместном вечере пришла в голову Есенину и спонтанно, но случайной не была. Наоборот — и здесь мы вторгаемся в жанр криптоистории, — все это хорошо, концептуально укладывалось в имажинистские программные цели, и подвернувшийся в Харькове Хлебников был для них, воинствующих имажинистов, просто подарком судьбы. Недаром Есенин после, раздувая и преувеличивая, вспоминал о том совместном вечере как об одной из своих самых крупных побед над футуризмом: «— У этого дяденьки-достань воробышка хорошо привешен язык, — охарактеризовал Сергей Маяковского. — Он ловко пролез сквозь игольное ушко Велемира Хлебникова и теперь готов всех утопить в поганой луже, не замечая, что сам сидит в ней. Его талантливый учитель Хлебников понял, что в России футуризму не пройти ни в какие ворота, и при всем честном народе, в Харькове, отрекся от футуризма. Этот председатель Земного шара торжественно вступил в „Орден имажинистов” и не только поместил свои стихи в сборнике „Харчевня зорь”, но в нашем издательстве выпустил свою книгу „Ночь в окопе”^[64]»^[65]. Вот так, ни больше ни меньше.

Так в чем же корень проблем, так сказать, casus belli? Под какую раздачу попал в Харькове Хлебников? Лев Повицкий (о нем позже, в главе о Есенине) пишет:

«Так в Харькове была ими напечатана „Харчевня зорь” — сборник нескольких стихов Есенина, Мариенгофа и Хлебникова. Последний, теоретик и основоположник русского футуризма, получил место в сборнике за рекламное стихотворение „Москвы колымага...”^[66] Стихотворение в целом представляло собой сумбурный набор рифмованных строк психически больного человека, каковым в то время уже несомненно являлся Хлебников, но оно нужно было воинствующим имажинистам как знак их влияния даже в могущественном лагере футуристов.

В чем, собственно, состояла причина обостренных, резко враждебных, отношений между имажинистами и футуристами?

В „Ключах Марии” Есенин говорит: „Футуризм <...> крикливо старался напечатлеть нам имена той нечисти (нечистоты), которая живет за задними углами наших жилищ”. И далее: „Он сгруппировал в своем сердце все отбросы чувств и разума и этот зловонный букет бросил, как проходящий в ночи, в наше, с масличной ветвью ноевского голубя, окно искусства”.

На мои неоднократные обращения к Есенину за разъяснениями по этому вопросу я получал от него другой, весьма лаконичный ответ: „Они меня обкрадывают”.

Смысл этих слов заключался в том, что Есенин считал себя хозяином и монополистом образного слова в поэзии. Футуристы под иной вывеской прибегали, мол, к тому же имажинистскому методу, насыщая его „для отвода глаз” гиперболоурбанистским содержанием. Это Есенин считал этически недопустимым приемом. Никто и ничто не могло его разубедить в этом, созданном его воображением, своеобразном представлении о „литературной собственности”, и вражда к футуристам жила в нем до последних дней»^[67].

Вечер в городском театре (сейчас — Харьковский государственный академический украинский драматический театр имени Т. Г. Шевченко, ул. Сумская, 9)^[68] состоялся 19 апреля, в первом отделении выступали Есенин и Мариенгоф, второе было отведено под церемонию шутовского посвящения, закончившегося тем, что поэта довели до слез^[69].

Райт-Ковалева, присутствовавшая на этом мероприятии, говорит: «Как страшно <…> вспоминать тот недостойный, нехороший и нелепый вечер <…>, который устроили имажинисты в харьковском театре. Из Москвы приехали Есенин, Мариенгоф, все какие-то показные, расфуфыренные. В афишах широко рекламировалось участие Хлебникова, что-то вроде „коронации Председателя Земного Шара” с какими-то дополнительными „трюками”. Велимир все принял абсолютно всерьез. Не помню, видели ли мы его перед этим вечером, но там, в театре, была страшная духота — настоящая или душевная? — а на сцене, после совсем не запомнившегося мне чтения имажинистов — слишком крикливого и неестественного, вдруг появился Хлебников. Не стану описывать, как его „венчали на царство” — не помню. Осталось только невыносимое чувство стыда за всю эту комедию, жалость к нашему другу, бормочущему что-то под нос, какое-то кольцо, которое надевают ему на палец под хохот публики, — а потом, за кулисами, — растерянный, обиженный, плачущий Хлебников: у него отнимают кольцо, все это было „нарочно”, а он поверил... Мы его пытались увести, — а может быть, даже и увели оттуда, но у меня с тех пор зародилась невольная и прочная неприязнь к имажинистам. После того несчастного вечера мы еще больше привязались к Хлебникову»^[70].

К тому вечеру в театре, как уже говорилось, имажинисты напечатали в местной типографии сборник «Харчевня зорь», куда кроме их стихов вошли и «Москвы колымага...», «Горные чары», «Город будущего» Хлебникова. Последнее — посвящено Харькову, точнее — каким он будет, и если уж говорить о пророческом даре Хлебникова, то вот вам предсказание конструктивистского Харькова, Госпрома и т. п.:

Здесь площади из горниц, в один слой,

Стеклянною страницею повисли,

Здесь камню сказано «долой»,

Когда пришли за властью мысли.

Прямоугольники, чурбаны из стекла,

Шары, углов, полей полет,

Прозрачные курганы, где легла

Толпа прозрачно-чистых сот,

Раскаты улиц странного чурбана

И лбы стены из белого бревна —

Мы входим в город Солнцестана,

Где только мера и длина.

<…>

О, ветер города, размерно двигай

Здесь неводом ячеек и сетей,

А здесь страниц стеклянной книгой,

Здесь иглами осей,

Здесь лесом строгих плоскостей.

Дворцы-страницы, дворцы-книги,

Стеклянные развернутые книги,

Весь город — лист зеркальных окон,

<…>

Ты мечешь в даль стеклянный дол,

Разрез страниц стеклянного объема

Широкой книгой открывал.

В апреле же Александр Лейтес как секретарь клуба «Коммунист»^[71] Харьковского губкома КП(б)У получил задание организовать центральную литературную студию и пригласил Хлебникова на ее первое заседание. Придя без опоздания, Хлебников три часа молча слушал выступления других писателей, а также литературоведов, предлагавших лекционные курсы для студийцев, а затем после настойчивых просьб предложил свои: по принципам японского стихосложения (японский он самостоятельно изучал еще в середине 1900-х) и методам строительства железной дороги в Японию, через Гималаи, параллельно границе с Китаем, к Тихому океану, дальше — постоянно действующая паромная переправа.

«На должность лектора в клубе „Коммунист” Хлебникова не утвердили, но зачислили трубачом в клубный оркестр. Это было сделано для того, чтобы поэт мог получать паек. Конечно, паек был скудный и состоял в основном из хлеба со жмыхом и сахарина, но Хлебников не жаловался»^[72]. И еще приглашали выступать на поэтические вечера литстудии. Лейтес пишет: «Никаких внешних данных поэта-оратора (а тем более эстрадного говоруна) у него не было. Скандировал он тихим, чаще всего вялым голосом. Случалось, что переходил на скороговорку, на шепот, а то и просто обрывал чтение, произнося при этом свое обычное „и тому подобное” или „и так далее”»^[73].

Здесь в «Коммунисте» в середине мая Хлебников встретился с приехавшим в Харьков наркомом просвещения Анатолием Луначарским — попросил Лейтеса устроить встречу, — чтобы предложить несколько строф из поэмы «Ладомир», над которой в то время работал, в качестве нового пролетарского гимна взамен «Интернационала».

«Ладомир» вышел в июне, без содействия Луначарского и тиражом всего 50 экземпляров. Зато это была не просто книга. Литография с рукописи (вместо печатного текста — рукописный), обложка, титульный лист, шмуцтитул, иллюстрации на отдельных листах, заставки, ручная раскраска акварелью — работа знаменитого художника-авангардиста Василия Ермилова, друга Хлебникова. И Ермилов же помог издать книгу, его брат работал в типографии. «<…> это он, Ермилов, подделал подпись харьковского комиссара по печати, сам написал красным карандашом „Разрешаю” на просьбе напечатать в литографской мастерской харьковской железной дороги поэму Хлебникова „Ладомир”»^[74].

Но как ни вжился Хлебников в Харьков, летом 1920-го его все больше снова мучил «голод пространства», он рвался к родителям в Астрахань или на Кавказ, где уже советская власть и можно ехать. 22 августа он получил в харьковском Политпросвете два удостоверения о командировках в Астрахань и Баку (там 1 сентября начинался Первый съезд народов Востока).

Дальше были Ростов-на-Дону, Армавир, Дагестан, поход в Персию с Персидской Красной армией (в качестве лектора), работа у местного хана воспитателем его детей. Потом опять Баку, Железноводск, Пятигорск, Москва и смерть — в 1922-м — от паралича и гангрены в деревне Санталово Крестецкого уезда Новгородской губернии.

А в Харькове Хлебников остался легендой^[75].

Кленовский

Случай в своем роде уникальный. И загадочный, требующий разъяснения. Один из лучших поэтов Русского Зарубежья, один из лучших лириков России середины XX века, согласно отзыву архиепископа Иоанна Шаховского, один из последних классицистов, согласно Нине Берберовой, и т. д. двадцать лет прожил в Харькове уже состоявшимся поэтом и не написал за все это время ни строчки, а потом, уехав из Харькова, эмигрировав из страны, сразу же снова вернулся к поэзии и выпустил в последующие тридцать лет одиннадцать поэтических сборников.

Дмитрий Кленовский (1892 — 1976; настоящая фамилия — Крачковский) родился в Петербурге в семье художников — академика живописи Иосифа Евстафьевича Крачковского и акварелистки Веры Николаевны Беккер; окончил Царскосельскую гимназию, бывал с родителями во Франции, Италии и других странах Европы, три года по состоянию здоровья, из-за подозрения на туберкулез, жил в Швейцарии. Учился на юридическом факультете Петербургского университета, параллельно посещал лекции на историко-филологическом; с 1914-го печатался в петербургских журналах, в 1916-м вышел его первый сборник стихов — «Палитра».

В 1917-м Кленовский был призван на военную службу, служил в Главном артиллерийском управлении — в 1918 — 1920 гг. В 1921 — 1922 гг. работал журналистом, корректором, редактором, корреспондентом, рецензентом в Москве. Посещал литературные кружки, ходил на собрания философского Общества сравнительного изучения религий, слушал лекции Волошина и Андрея Белого.

Его второй сборник стихов — «Предгорье» — должен был выйти в петроградском издательстве «Петрополис», но так и не вышел, издательство сворачивало свою деятельность в России. В 1921-м закончился Серебряный век русской поэзии: умер Блок, расстреляли Гумилева (он многое значил для Кленовского^[76] и не раз появляется в его поздних стихах), Белый эмигрировал в Берлин, вообще все разъезжались, — а тот, который сменял собой Серебряный, только рождался, был по-постреволюционному жесток и пугал новыми формами и новыми темами. Этих форм, тем Кленовский-классицист не принял и, когда стало ясно, что это конец, уехал в 1922-м из Москвы с матерью (отец умер еще в 1914-м) в Харьков. И как поэт замолчал, казалось, навсегда^[77]. Последнее, что он сделал, перед тем как замолчать, — попытался издать «Предгорье» в Харькове. Безуспешно.

В Харькове Кленовский работал в Радиотелеграфном агентстве Украины — редактором и переводчиком технических текстов с украинского и на украинский; для «Антологии украинской поэзии в русских переводах» перевел Максима Рыльского^[78] — в 1920-е годы «неоклассика». «Неоклассики» (Мыкола Зеров, Мыхайло Драй-Хмара, Павло Филипович, Юрий Клен), отмежевавшиеся от пролетарской культуры и ушедшие в чистое, асоциальное искусство, в античные сюжеты и мифологические образы, были Кленовскому, конечно, близки^[79].

Чуть-чуть фантазии, и можно представить себе Кленовского украинским поэтом-«неоклассиком»: ничего удивительного, такой переход был бы в порядке вещей: многие прославленные украинские поэты 1920-х годов (Майк Йогансен, Сосюра, Леонид Чернов-Малошийченко, а из «неоклассиков» — Филипович и Драй-Хмара) начинали в 1910-е как поэты русские. Однако все «неоклассики» жили в Киеве, не в Харькове, в Харькове расцветали другие литературные сообщества: «Плуг», «Гарт», «ВАПЛИТЕ», «Нова генерація» — пролетарские, крестьянские, авангардные, социально громкие, — но в Харькове уже была работа, семья, дом. К тому же в 1927 году пленум ЦК КП(б)У дал политическую оценку «неоклассикам», их поэзия стала идеологически опасной, Рыльского в 1931-м арестовали, он год просидел в тюрьме, а в 1935-м арестовали Зерова, Филиповича, Драй-Хмару, и из лагерей они уже не вернулись. Самого Кленовского несколько раз вызывали на допросы в НКВД, но не арестовывали.

Свидетельств нет, но с кем мог общаться или хотя бы пересекаться Кленовский, работая в РАТАУ, на Сумской, 11? Кроме РАТАУ — это же был тогдашний Дом печати — в этом здании находилась редакция газеты «Вісті ВУЦВК» (главредом которой был Эллан-Блакитный и где часто бывали Остап Вишня, Сосюра, Павло Тычина, Александр Довженко), а также редакции газет «Селянська правда» (ее главредом был Сергей Пилипенко), «Пролетар», «Літературна газета», а с 1932 года здесь находился оргкомитет Союза писателей Украины. Так что — с кем угодно из харьковских украинских писателей того времени. Документальных свидетельств, повторюсь, нет. Потом, уже в эмиграции, Кленовский переписывался с Иваном Багряным, который после войны тоже жил в Баварии, в Ной-Ульме.

В 1928-м Кленовский женился на уроженке Петербурга, учительнице немецкого языка Маргарите Гутман, немке по происхождению — как и мать Кленовского. И здесь самое время сказать о харьковских адресах поэта. Сначала, в 1920-е, они с матерью жили на Пушкинской, 54. Теперь адрес «ул. Пушкинская, 54/2» — у построенного в 1931 году конструктивистского жилого дома, а № 54 — у дома во дворе и, скорее всего, дом, где жил Кленовский, — на другом углу этих улиц. Это сегодня «Пушкинская, 56». А в 1930-х Кленовский с супругой жили в доме по улице Иванова, 33 (квартира 6)^[80] и на лето снимали дачу в пригородном поселке Малая Даниловка. «Крачковский был очарован слобожанской природой, подружился с местными жителями, особенно с соседями — семьей Кипарисовых»^[81]. Малой Даниловке повезло больше Харькова: возможно, о ней, о слобожанском лете, одно из стихотворений Кленовского, написанное в 1951 году:

Вспомним вместе, вспомним все с начала!

Утро пело, озеро цвело,

Лодка у короткого причала

Надломила легкое весло.

А оттуда, где, спустясь, опушка

Загляделась в радужную гладь,

Куковала щедрая кукушка —

Было даже и не сосчитать!

Что тайком мы оба загадали —

В этом мы признались лишь потом,

А покуда, сидя на причале,

Толковали о совсем пустом.

Вот уже былое как в тумане,

Но еще с тобою мы не раз

Милую пророчицу помянем,

Что тогда не обманула нас^[82].

Летом 1942-го Кленовский с супругой выехали в Симферополь (там Кленовский сотрудничал в местной прессе), в 1943-м — в Австрию, где до 1944-го находились в лагере для немцев-беженцев, потом по май 1945-го Кленовский работал служащим на лесопилке, а после войны^[83] супруги перебрались в Баварию и осели в деревушке под Траунштайном. Жили скромно, уединенно, на социальное пособие снимая у крестьян маленький домик. В 1954-м американские друзья купили им место в приюте для одиноких престарелых людей на окраине Траунштайна, и они переселились туда. За год до смерти Дмитрий Иосифович ослеп, но продолжал работать: записывал, как мог, новые строчки на бумаге, затем жена с трудом разбирала и зачитывала ему написанное, а Кленовский вносил последние исправления^[84]. Умер Кленовский в 1976 году известным поэтом Зарубежья, похоронили его на местном траунштайнском кладбище.

В статье «Казненные молчанием (О судьбе некоторых русских поэтов)»^[85] Кленовский написал: «Не успела моя нога оторваться от советской почвы, как неожиданно для самого себя, отнюдь не ставя перед собой этой задачи, я возобновил после 20-летнего молчания мою литературную работу…» И о том, что до этого — в Харькове: «Казалось, духовная атмосфера во всей стране выжжена, выхолощена до предела. Дышать для творчества, для стихов стало нечем».

И еще жестче — в одном из самых первых после молчания стихов:

Я мертвым был. На тройке окаянной

Меня в село безвестное свезли,

И я лежал в могиле безымянной,

В чужом плену моей родной земли.

Я мертвым был. Года сменяли годы.

Я тщился встать и знал — я не могу.

И вдруг сейчас под легким небосводом

Очнулся я на голубом снегу^[86].

Это стихотворение написано в 1945-м и называется — вы не поверите — «Болдинская осень».

У Хлебникова было «великое харьковское сидение» — самый плодотворный период творчества — и множество строк, посвященных Харькову; у Кленовского — «великое харьковское молчание», затянувшееся на два десятилетия, и ни строчки потом о Харькове — «селе безвестном»^[87]. Однако «Помолчать бывает даже полезно… И никакое молчание не проходит бесследно, это всегда период накопления внутренних сил. <…> я молчал 20 лет, но это отразилось на мне скорее благоприятно»^[88].

А что касается Харькова, то очень справедливо — во всех отношениях, — что первой книгой возвращенного на родину Кленовского стала вышедшая в 2004 году в Харькове — «Певучая ноша: Избранное»^[89].

(Окончание следует.)