АМБИВАЛЕНТНОЕ ОЧАРОВАНИЕ МОДЕРНА

Голубкова Анна Анатольевна родилась в 1973 году в Твери, окончила исторический факультет ТвГУ (1995), филологический факультет МГУ (2002), кандидат филологических наук (2006, диссертация «Критерии оценки в литературной критике В. В. Розанова»). Автор нескольких книг стихов и прозы; а также научной монографии «Литературная критика В. В. Розанова: опыт системного анализа» (Кострома, 2013). С 1997 года живет в Москве.

Анна Голубкова

*

АМБИВАЛЕНТНОЕ ОЧАРОВАНИЕ МОДЕРНА

Василий Розанов о писателях-современниках

Взгляд на любое культурное явление из современной этому явлению эпохи никогда не бывает простым и однозначным. К оценкам современников всегда примешивается много сиюминутного и случайного, и потому невозможно полностью полагаться на их свидетельства. С другой стороны, такие высказывания дают больше информации о личности говорящего, чем о каких-то сторонах обсуждаемого явления. Таким образом, феномен субъективного восприятия и сам по себе может быть источником знаний. Все это, конечно же, касается и Василия Васильевича Розанова, писателя подчеркнуто пристрастного, сделавшего именно крайнюю субъективность одним из главных своих авторских принципов. Впрочем, в его отношении к современникам есть три немаловажных момента, которые нельзя не учитывать. Во-первых, Розанов был пассеистом, то есть для него современные писатели были безусловно слабее и хуже писателей прошлого. Он даже разработал свою классификацию — поделил XIX век на золотой «от Карамзина до Гоголя включительно» и серебряный, к которому отнес Тургенева, Гончарова, Островского, Достоевского, Толстого. Современникам в этой иерархии места практически не находилось. Во-вторых, творческий путь самого Розанова был довольно-таки длительным, так что некоторые из его современников успели за это время завершить свою литературную карьеру и стать частью истории литературы. В-третьих, достаточно сложным является отношение Розанова ко Льву Толстому, которого он, с одной стороны, воспринимал как выступающего с нравственными проповедями современника, с другой стороны, как представителя «серебряного века» русской литературы.

Лев Толстой был для Розанова, разумеется, живым классиком. В масштабности личности Толстого и в мировом значении его произведений Розанов нисколько не сомневался. Он также высоко ценил словесное мастерство писателя и особенно прием психологического описания персонажей. Важнее всего для Розанова у Толстого было художественное исследование человеческой личности. В своих статьях он неоднократно ссылался на примеры из произведений писателя для подтверждения тех или иных своих рассуждений. Для Розанова эти произведения были таким же материалом, как и его собственные жизненные наблюдения, или даже более высокого качества, потому что Толстой предлагал для анализа уже типизированные и художественно осмысленные жизненные явления. К Толстому-писателю у Розанова не было никаких претензий, но при этом Толстой-мыслитель почти по всем вопросам вызывал у него резкое неприятие. Из-за особенностей творческого пути Толстого особой сложности в различении этих двух ипостасей у Розанова не было: Толстой как автор «Войны и мира» и «Анны Карениной» принадлежал прошлому, Толстой как нравственный искатель и проповедник относился к современности. Первого Толстого Розанов ценил и уважал, со вторым всячески спорил. И даже появление романа «Воскресение» не заставило Розанова переменить свою точку зрения. Этому произведению посвящена всего одна статья, «Пассивные идеалы»^[1], и то в ней больше рассуждений о проблемах активного и пассивного отношения к жизни, чем разбора художественных достоинств книги. Пассивный идеал Толстого Розанов безусловно осуждает, считая, что писателю так и не удалось выполнить поставленную художественную задачу — показать «воскресение» человеческой личности. Розанов хвалит только детали — естественный бытовой фон, описание которого так удается Толстому. На этом обращение к творчеству Толстого-современника фактически и заканчивается.

В основном же Розанов полемизирует с нравственной проповедью писателя. Даже в первой большой статье «По поводу одной тревоги гр. Л. Н. Толстого»^[2], посвященной исключительно Толстому, в основном разбираются его религиозные воззрения. Статья эта вызвала скандал в публике и долго еще потом припоминалась как доказательство неуважения Розанова к авторитетам — не из-за своего содержания, а из-за того, что в пылу полемики Розанов обратился к Толстому лично, да еще и употребил местоимение «ты»: «Отчего же ты не попытаешься покориться Богу? Ты не хочешь „сопротивляться злу” и сопротивляться даже благу. Ты все умничаешь, выдумываешь, лепишь снова человека из глины, когда его уже слепил Бог. Не вспомнишь ли, как „лепя” Платона Каратаева и в нем (впервые) — „непротивление злу”, ты в конце концов заставляешь людей, к нему привязавшихся, бросить его на дороге, так как он, больной, не может за ними следовать. Я помню, как прочел это, много лет назад, еще будучи мальчиком, и тогда же мне показалось это болезненным и уродливым вывертом. Тут еще замешалась собачка, которая ужасно тебя обличает, лает на тебя из всех сил: она — остается с умирающим Платоном Каратаевым, а люди — уходят. Как не натурально, как гадко! Как гадок человек, тобою созданный, сравнительно с тем, каков он есть»^[3]. И это обращение, и вся полемика середины 1890-х годов подчеркивали отношение к Толстому именно как к современнику Розанова.

Довольно большое количество статей о Толстом было написано Розановым в два юбилейных года — 1907, год 55-летия литературной деятельности писателя, и 1908, 80-летие Толстого. Однако все эти статьи рассматривают Толстого уже как классика, как состоявшееся явление, оценка писателю дается так, как будто их разделяет определенная историческая дистанция. В некоторых случаях Розанов сознательно отказывается от полемики, стараясь более или менее объективно описать основные черты творчества Толстого и его место в русской литературе, в некоторых продолжает спор с религиозной проповедью писателя, но и этот спор обращен уже не столько к современнику, сколько в прошлое. Именно эти два юбилея и стали той границей, после которой Толстой окончательно сделался представителем классической культуры. И даже личная встреча не изменила этого отношения, а только подтвердила его.

В марте 1907 года Розанов с женой посетили имение Толстого. Статья «Поездка в Ясную Поляну», где подробно описываются впечатления от дома и семьи Толстых, вышла в 1909 году в сборнике «О Толстом. Международный толстовский альманах». Встреча с писателем нисколько Розанова не разочаровала, а даже наоборот — дала много нового материала для размышлений. Толстой здесь описывается апологетически, и в то же время Розанов постоянно подчеркивает, что писатель не только уже давно состоялся, но и принадлежит исключительно прошлому: «И я внутренне удивлялся, когда ко мне тихо-тихо и, казалось, даже застенчиво подходил согбенный годами седой старичок. Автор „Войны и мира”! Я не верил глазам, т. е. счастью, что вижу. Старичок все шел, подняв на меня глаза, и я тоже к нему подходил. Поздоровались. О чем-то заговорили, незначащем, житейском. Но мой глаз и мой ум все как-то вертелись не около слов, которые ведь бывают всякие, а около фигуры, которая явно — единственная. „Вот сегодня посмотрю и больше никогда не увижу”. И хотелось сказать времени: „Остановись”, годам: „Остановитесь!.. Ведь он скоро умрет, а я останусь жить и больше никогда его не увижу”»^[4]. Масштаб личности Толстого таков, что предметы и обстоятельства рядом с ним и по сравнению с ним становятся незначительными. И тон этой статьи, и все описания рассматривают Толстого именно как живого классика, носителя высокой культуры, вернее даже, воплотившего эту культуру в своей личности.

Уход из Ясной Поляны и смерть Толстого вызвали у Розанова всплеск интереса и искреннего сочувствия. После 1910 года этот интерес значительно уменьшается, Розанов чаще всего полемизирует с жизненной позицией Толстого и его попыткой как-то реформировать христианство. В эссеистике высказывания Розанова о Толстом в основном негативные, связано это, видимо, как раз с неприятием религиозной позиции писателя. Прозой Толстого Розанов искренне восхищается, причем признает и ее философское значение. Однако Толстой-проповедник вызывает у него за редким исключением откровенное неприятие, что в полной мере сказывается на всех статьях 1900—10-х годов. Таким образом, Лев Толстой в разных своих ипостасях оказывается у Розанова одновременно и современником, и представителем уже ушедшей в прошлое культуры, причем это отношение, в отличие от всех остальных случаев, установилось еще при жизни писателя.

*

Дмитрий Мережковский наряду с Львом Толстым и Владимиром Соловьевым относится к главным идейным оппонентам Розанова. При этом надо отметить, что только после знакомства и сближения с кружком Мережковского в начале 1897 года Розанов стал таким, каким мы его знаем, нашел свои темы и стиль. Именно декаденты со своей неортодоксальной религиозностью, полемикой с позитивизмом и постоянными стилистическими экспериментами оказались наиболее близки Розанову. Только в рамках этого течения ему в полной мере удалось проявить все свои творческие способности. Самая важная из идей Мережковского для Розанова — это мысль о необходимости обновления христианства. Именно религиозные искания и объединили их с самого начала. Кроме того, интересовала Розанова и личность Мережковского, который, несмотря на многие годы знакомства, так и остался для него в какой-то степени загадкой. Труды Мережковского занимают Розанова постольку, поскольку затрагивают какие-то из его собственных идей и убеждений. Единственный раз безусловно положительно он отзывается только о философско-критическом анализе творчества Толстого и Достоевского. Романы Мережковского Розанов оценивает более чем сдержанно. Например, о трилогии «Христос и Антихрист» он пишет: «„Романы” эти вообще суть продукты столько же учености и размышления, сколько художественного воображения; точнее, они представляют собою попытку исторически иллюстрировать некоторую религиозно-философскую идею»^[5]. В статье «Представители „нового религиозного сознания”» Розанов высказывается еще более определенно: «В литературной деятельности Д. С. Мережковского, одного из образованнейших у нас писателей, и чрезвычайно искреннего, есть одна больная черта: это — слабость, отсутствие удара, силы; даже отсутствие кровности, сочности жизни. Точно это артерии с вытекшею из них кровью и пустые»^[6].

В 1909 году начинается расхождение Розанова с кружком Мережковских. Связано это с тем, что после недолгого увлечения идеями революции в 1905—06 годах Розанов снова вернулся к своей консервативной позиции, а Мережковский продолжил интересоваться этими идеями, более того, постарался даже соответствующим образом изменить работу Религиозно-философских собраний. Все это вызвало естественное недовольство Розанова, которое выразилось в ряде заметок. Например, статья «В Религиозно-философском обществе» («Новое время», 1909, 23 января) содержит ироническую характеристику бывшего собеседника: «Мережковский есть вещь, постоянно говорящая, или скорей совокупность сюртука и брюк, из которых выходит вечный шум. Что бы ему ни дали, что бы ни обещали, хоть царство небесное, — он не может замолчать. Для того, чтобы можно было больше говорить, он через каждые три года вполне изменяется, точно переменяет все белье, и в следующее трехлетие опровергает то, что говорил в предыдущее»^[7]. Здесь же Розанов критически высказывается и о писательском стиле Мережковского: «Поразительная особенность Мережковского заключается в том, что, при вечном его шуме и воплях, он есть абсолютно и как-то предвечно холодный писатель, который никогда и сам не разогревался, не теплел от написанного, и никогда ни одной души не согрел, не умилил, не затомил ни одною страницею»^[8].

В «Апокалипсисе нашего времени» Мережковский вырастает у Розанова до символической фигуры, через которую воплощается смысл всего происходящего в России: «Когда-нибудь вся „русская литература”, — если она продолжится и сохранится, что очень сомнительно, — будет названа в заключительном своем периоде „Эпохою Мережковского”. И его мыслей, что тоже важно: но главным образом его действительно вещих и трагических ожиданий, предчувствий, намеков, а самое, самое главное — его „натурки”, расхлябанной, сухой, ледащей, узенькой… Его — ломанья искреннего, его фальши непритворной, и всего, всего его»^[9]. Мережковский становится символом и главным выразителем эпохи начала ХХ века. Розанов находит сходство с ним и у Владимира Соловьева, и у Валерия Брюсова, и у Андрея Белого, и даже у императора Николая Второго. Мережковский здесь для Розанова воплощает сущность декадентства с его отрицанием жизни на бытовом уровне и неумением, на его взгляд, породить что-то значительное и жизнеутверждающее. Тем не менее предсказание Розанова не сбылось, и, при том что Дмитрий Мережковский является одной из самых характерных фигур Серебряного века, эпохой Мережковского этот период так никогда и не был назван.

*

Владимира Соловьева Розанов воспринимал не только как поэта, но и как критика или, скорее, теоретика искусства, как философа и религиозного деятеля. У них были периоды и сближения, и жесткой полемики, о которой впоследствии Розанов искренне сожалел. Стихи Владимира Соловьева Розанов оценивал достаточно высоко. В прижизненной рецензии на третье издание «Стихотворений Владимира Соловьева» Розанов подчеркивает какую-то отстраненность философа от эпохи и условий российского быта: «Россия или, по крайней мере, русский ум, русская душа и стоящий перед нею данный человек не сливаются и не образуют никакого нового соединения»^[10]. В вопросе о стихах Владимира Соловьева Розанова интересуют два момента. Первое — это соотношение поэзии и философии, второе — определение иерархического места Соловьева-поэта в русской литературе. По мнению Розанова, поэзия в принципе отлично сочетается с философией, более того, «плох тот человек, который не писал стихов; и плоха та философия, в которой ни одна часть не просится в стихи». Другой вопрос — не только философская, но и литературная ценность такого поэтического высказывания. В случае Соловьева эта ценность для Розанова несомненна, хотя и не абсолютна. Соловьев для него тоже «и поэт», настоящий, хотя и не самый выдающийся: «У г. Соловьева нет сильного стиха. Вообще в поэзии — он рисовщик красивых фигур, образов, положений. <…> из тумана мыслей, не сильных волевых движений, воспоминаний и ожиданий он ткет фигуры, сцены, случаи, всегда бледные, но часто изящные и привлекательные»^[11]. Также Розанов находит в стихотворной манере Соловьева сходство с А. К. Толстым, считая наименее удачными стихи шуточного характера и наиболее удачными — стихотворения с религиозной и философской тематикой. В конце рецензии Розанов дает очень точное, на мой взгляд, определение эпохи модернизма как раз через судьбу и духовный путь Соловьева — «человека в момент какого-то исторического излома, в котором ему самому больно, где он занял некрасивое и неестественное положение и не может из него ни рвануться назад, ни рвануться вперед». Именно на примере Соловьева Розанов хорошо понял суть мировоззренческого конфликта и проблематики наступающей эпохи. Фактически в этом определении указана та причина, по которой Владимир Соловьев оказался так нужен и созвучен младшим символистам, почему его стихи оказали такое большое влияние на всю русскую поэзию начала ХХ века.

Владимир Соловьев скончался 31 июля (по новому стилю 13 августа) 1900 года, и уже в ближайшем выпуске журнала «Мир искусства» (1900, т. 4, № 15-16 [август]) выходит написанный Розановым некролог — статья «Памяти Вл. Соловьева». Смерть философа, сразу же сделавшая фактом истории все их религиозные и философские разногласия, заставила Розанова дополнить и пересмотреть какие-то из своих суждений. Общая оценка масштаба личности Соловьева безусловно положительна: «Смерть унесла в лице Вл. С. Соловьева самый яркий, за истекшую четверть века, светоч нашей философской и философско-религиозной мысли. <…> Он был мистик, поэт, шалун (пародии его на декадентов, некоторые публицистические выходки), комментатор и наряду с этим, в глубокой с этим гармонии — первоклассный ученый и неустанный мыслитель»^[12]. В отличие от предыдущей статьи, где Соловьев был назван «и поэтом», то есть на первое место все-таки ставилась его деятельность философа и религиозного теоретика, здесь у Розанова на первом плане оказывается именно поэзия. Безусловно положительным качеством поэзии Соловьева становится ее соединение с философией. Но если раньше Розанов просто отмечал это как некую особенность, то теперь именно философичность лирики Соловьева оказывается не только ее отличительным признаком, но и необыкновенно повышает художественную ценность стихотворений: «Стихи его так хороши, что хочется их цитировать, и цитировать, как его биографический образ, как вереницу его душевных картин. Прав тысячу раз Тютчев, что все выразимое — не истинно, а все истинное — невыразимо; так и философия: хочется иногда сказать, что философы-прозаики, по несовершенству своего орудия, суть плотники-философы, а поэты суть тоже философы, но уже ювелиры, по тонкости и переливчатости своих средств»^[13]. По сравнению с предыдущей статьей нет кардинального изменения суждения, хотя общий тон высказывания и сам уровень оценки литературных достоинств поэзии Соловьева значительно изменились. Очевидно, что это связано именно с внезапно возникшей исторической дистанцией. Одно дело — рецензия на книгу своего давнего идейного противника, и совершенно другое — оценка литературного наследия только что скончавшегося поэта. Более того, в конце этой статьи Розанов прямо просит прощения у покойного философа за свои резкие высказывания во время их полемики.

Так или иначе интерес к Соловьеву и его идеям у Розанова проявляется постоянно. В 1910 году (отклик на статью Л. З. Слонимского «О свободе полемики») Розанов подводит итоги своих отношений с философом: «Я во многом (в полемике) сознаю себя виновным перед покойным; как о человеке — я о нем теперь лучшего мнения, какое вообще можно иметь о человеке; как поэт — он всегда мне чувствовался прекрасным, благородным и глубоким; к философии его я, правда, не имел и не имею вкуса, может быть, по безвкусию»^[14]. Он также пишет о том, что сознательно старался после смерти философа «загладить вину» многими статьями о нем. Своеобразную точку в этом затянувшемся диалоге, на мой взгляд, ставит рецензия Розанова на очередное издание «Стихотворений» Соловьева. Как и раньше, Розанов отзывается отрицательно о стихотворных пародиях Соловьева, однако значение его поэзии теперь оказывается безусловным: «...Соловьев есть признанный поэт России, и поэтическая его долговечность переживет и философскую, и богословскую. И в философии, и в богословии он, пожалуй, имеет местное, русское значение; и именно — значение возбудителя, значение бродильного начала. <…> Но его прелестные стихи и те высокопоэтические образы и мысли, какими они усеяны, — это уже есть у нас, это — богатство Руси, и это никуда не уплывет»^[15]. Как видим, и тут предсказание Розанова оказалось не очень точным, и, при всем значении поэзии Владимира Соловьева, оно несравнимо с его философским наследием.

*

Как и в случае Владимира Соловьева, внимательнее взглянуть на Антона Чехова Розанова заставила именно кончина писателя. Розанов начинает интересоваться Чеховым, когда тот из писателей-современников окончательно переходит в историю литературы. До 1904 года упоминания о Чехове крайне редки и достаточно случайны. 16 июня 1904 года (то есть фактически — за две недели до кончины писателя) в «Новом времени» был опубликован обзор «Литературные новинки», посвященный «Сборнику товарищества „Знание” за 1904 год». Из всех помещенных в этот сборник произведений Розанов особенно выделил «Вишневый сад». Розанов встраивает Чехова в условно классические направления в русской литературе: «глубокая лирика от скуки, ничегонеделания и тоски (Лермонтов, Гоголь, Тургенев; сюда и Чехов входит)» и «правописание, сатира, раздражение (начиная с Гоголя, и сюда также входит Чехов)». Интересно также, что, описывая «Вишневый сад», Розанов очень точно указывает на имеющиеся в пьесе черты литературы абсурда, естественно, никак не обозначая это терминологически: «Вишни цветут, а люди блекнут. Все разъезжаются, ничего не держится на своем месте, всем завтра будет хуже, чем сегодня, а уже и сегодня неприглядно-неприглядно... <…> В рассматриваемой пьесе, — не понимаешь, для чего любовь, мысли, быт, нравы, деньги, — всем этим людям? На человеке ничего не держится. Единственная крепкая ухватка — это Лопахина за деньги: но совершенно непонятно, для чего же ему они? Деньги для денег? Но это знал уже Плюшкин, и этот новый человек новой России, хотя очень энергичен и умен, — однако умен и энергичен как-то глупо, ибо в высшей степени бесцельно, бессодержательно»^[16].

Статья «Писатель-художник и партия» написана уже после смерти Чехова и представляет собой своеобразный некролог и одновременно подведение итогов творческой деятельности писателя. В этой статье интересны три основных момента. Во-первых, это уже окончательное определение того места, которое Чехов, по мнению Розанова, занимает в иерархии русских писателей: «Талант его всегда был и остался второго порядка: этого изумительного, титанического творчества, какое мы, слава Богу, видели у Гоголя, Толстого, Достоевского, конечно самых намеков на эти силы не было у Чехова...»^[17] Во-вторых, осуждение уровня современной Розанову литературы: «Смерть Чехова, во всякое время грустная, не почувствовалась бы так особенно остро, как ныне, будь иное литературное время. Но теперь, когда он стоял сейчас за Толстым, когда около Чехова и в уровень с ним называлось только имя автора „Слепого музыканта” (Вл. Короленко), и то почти переставшего писать; когда и в Европе торчит каким-то бесстыдным флагом только „всемирное имя” Габриэля д’Аннунцио, и больше назвать некого, т. е. назвать сразу, без колебаний — потеря эта чувствуется чрезвычайно»^[18]. В-третьих, Розанов обращает внимание на важную проблему отношений Чехова с демократическим движением. По его мнению, между свободной реализацией своего творческого потенциала и широкой популярностью, особенно среди молодежи, Чехов выбрал популярность. Однако поневоле выбранное Чеховым литературное направление оказалось для писателя слишком узким, что в свою очередь не могло не повлиять на все его творчество: «Чехов дал ему и „направлению” свое перо; но „направление”, подчинив его себе критическими „шпицрутенами”, ничего решительно ответно ему не дало, что для Чехова было бы ново, озаряюще, трогательно; что взволновало бы и соблазнило его неиспытанным соблазном. Чехов был „соблазнителен” для партии; вкусен. Но была ли партия для Чехова „соблазнительна”, „чарующа”<...> об этом — просто смешон вопрос»^[19].

В статье «Наш „Антоша Чехонте”» Розанов переворачивает определение «второстепенный писатель» в пользу Чехова. Сравнивая фотографию Чехова с изображениями других писателей, Розанов отмечает: «И среди бородатых, могучих в лепке матушки-натуры или глубоко оригинальных фигур Тургенева, Толстого, Плещеева, Мея, Некрасова, Добролюбова, Чернышевского — фигура или, точнее, фигурка Чехова представляется такою незначительною, обыкновенною... Слишком „наш брат”, то же, что „мы, грешные”, — слабые, небольшие и вместе недурные люди»^[20]. Розанов вместе с Чеховым оказывается на стороне простого обывателя, так называемого «маленького человека», то есть обозначение «второстепенный» становится тут положительным и означает «свой, близкий каждому». Интересно также, что, несмотря на все вышеизложенное, Розанов высоко оценивает вклад Чехова в развитие русской литературы: «Даже более: тот гений, та виртуозность, до которой Чехов довел обыкновенный рассказ об обыкновенном событии, свидетельствует, как и всякий апогей и вершина, что мы подошли к краю, за которым начинается „перевал к другому”... Чехов довел нас как раз до взрыва, — поднятия большой волны. И его „Дядя Ваня”, „Три сестры”, „Вишневый сад” по времени почти сливаются, немного отступая назад, с „Песнью буревестника”»^[21]. Розанов если и ошибся немного с масштабом оценки, то все равно правильно оценил историческую роль и значение писателя.

*

Прямыми наследниками обличительного направления «60 — 70-х годов» являются для Розанова Леонид Андреев и Максим Горький, что и обусловило достаточно скептическое к ним отношение. У Леонида Андреева Розанов очень хвалит рассказ «Жизнь Василия Фивейского» за точное изображение бытовых подробностей^[22]. Однако через три года в статье «Русский „реалист” об евангельских событиях и лицах» Розанов отзывается о писателе резко критически. Причиной изменения отношения стало апокрифическое изложение евангельских событий в повести Леонида Андреева «Иуда Искариот и другие». Розанов обвиняет Андреева в нескромности и всячески высмеивает помещенное в книге объявление о необходимости разрешения на перевод произведений Леонида Андреева. Кроме того, он насмешливо комментирует все содержание повести, признаваясь, впрочем, что не смог дочитать произведение до конца. По его мнению, писателю никак не удалось передать масштаб и значение евангельских событий. Интересно, однако, что Розанов, хоть и в негативном контексте, отмечает новаторские особенности прозы Леонида Андреева: «Уже при чтении его „Василия Фивейского” меня удивило постоянно усилие знаменитого автора, так сказать, таращить глаза и этими вытаращенными глазами стараться напугать читателя. Это „стиль Андреева”, везде пробегающий у него и решительно не свойственный ни одному русскому писателю, которые все пишут просто»^[23]. Несколько позже в заметке «Литературные и педагогические дела» Розанов отмечает, что статья его об Андрееве получила много критических откликов, однако он сам ничуть не сожалеет о написанном: «О Л. Андрееве я написал статью в прямом смысле и, конечно, совершенно искренно: и был вправе назвать своим именем произведение характерно пошлое, пошлым языком и тоном написанное — о великой теме. Я почувствовал себя глубоко оскорбленным как читатель, как старый писатель на религиозные темы»^[24].

В дальнейшем полемика была продолжена. В статье «Л. Андреев и его „Тьма”» Розанов отзывается об этом рассказе как о слабом подражании Достоевскому: «„Тьма” подражательная вещь: темы ее, тоны ее — взяты у Достоевского и отчасти у Короленки. Встреча террориста и проститутки в доме терпимости и философски-моральные разговоры, которые они ведут там, и все „сотрясение” террориста при этом, — повторяет только вечную, незабываемую, но прекрасную только в одиночестве своем, без повторений — историю встречи Раскольникова и Сони Мармеладовой в „Преступлении и наказании”. Но какая разница в концепции, в очерке, в глубине!»^[25] По мнению Розанова, писатель не справился с поставленной темой в первую очередь потому, что ему не хватило ума и «хорошей школы религиозно-морального воспитания», ведь за душой у Андреева нет ничего, «кроме общего демократического направления и знания нескольких сантиментальных сентенций из Евангелия». В дальнейшем Розанов упоминает Леонида Андреева исключительно в критическом контексте, а в книге «Мимолетное» с удовлетворением отмечает, что публика потеряла интерес к его произведениям: «Как в свое-то время могли читать пошлости Андреева — этого я совершенно себе не представляю. Одно объяснение — всеобщее обязательное обучение. Когда „сквозь строй училищ” начали прогонять кнутом и обязательством все человеческое стадо, всех копытных и многокопытных, то, естественно, вырос массовый копытный читатель, и к этому именно времени начала возникать копытная литература: Вербицкая, Нат-Пинкертон и „вещи” Л. Андреева. Сам-то он делал вид, что его читают „не те”, что Вербицкую: но читали именно „те самые”. Их миллион»^[26]. Розанов пытается причислить Леонида Андреева к массовой литературе, однако его прогноз и тут оказался неверным.

*

Максима Горького Розанов часто упоминает в паре с Леонидом Андреевым и чаще высказывается о его публицистических выступлениях, чем непосредственно о художественных достижениях писателя. Кроме того, как и в случае с Чеховым, Розанов считает, что Горький был «испорчен» демократическим движением: «…с момента, как он принес в журнал Михайловского и Короленки свой первый свежий рассказ про „бывших людей”, линия этих лысых радикалов и полупараличных революционеров завизжала, закружилась, захлопала, затопала от прибывшей впору помощи, — выдвинула его впереди всех, поставила над собой, — и человек был погублен, писатель был погублен, в сущности, ради того, чтобы в „Истории российской социал-демократии” был выдвинут некоторый своеобразный эпизод»^[27]. Статья содержит совершенно убийственную характеристику писателя: «Сам Горький, человек совершенно необразованный, едва только грамотный, или ничего не думал, или очень мало думал: за него думали другие, „лысые старички” и „неспособные радикалы”, которые стали начинять его темами, указывали предметы писания, а он только эти темы и эти предметы облекал в беллетристическую форму, придумывал для них „персонажи”, придавал им свой слог, размашистость и подписывал свое имя. <…> Он не замечал, что делает совершенно нелепости, что и писатель, и человек в нем давно умерли, а осталась какая-то пухлая, нелепо летающая птица, с „былою славою”, этой грустной параллелью „былых людей”, — которая клокочет о чем-то и летит куда-то, но все это совершенно бессмысленно...»^[28] В той же книге «Мимолетное» Розанов с удовлетворением отмечает, что Горького наряду с Леонидом Андреевым и Григорием Петровым перестали читать: «Все три — писатели освободительной эпохи; она их подняла, вдохновила, дала широкий полет им, дала воздух под крылья. Они — ее выразили. Потом что-то случилось и с освободительным временем, и с ними. Их перестали читать»^[29].

Полемика с Александром Амфитеатровым, имевшая откровенно комический характер, началась с того, что в своем сборнике статей этот писатель высмеял заметку Розанова об Айседоре Дункан. Розанов ответил статьей «Амфитеатров», где всячески подчеркивается нелепость, бессмысленность и внешнего облика, и биографии, и стиля писателя: «Человек огромный, шумный, производительный, с большим животом, с большою головою, сын или внук протодиакона или архиерея — и революционер, когда-то сосланный, теперь убежавший в Париж — все черт знает для чего — обширно начитанный и образованный, но который пишет, точно бревна катает, вечно предпринимающий, вечно разрушающий, ничего не создающий, кроме заработка бумажным фабрикам»^[30]. Розанов также всячески высмеивает псевдореволюционность Амфитеатрова: «Вот и „революции” Амфитеатров дает „на чай” своей литературной деятельностью, отнюдь волнуясь ею не больше, чем судьбою какой-то „Маши Люсьевой”, о которой он исписал десятки печатных листов, т. е. сколько не исписал о всех революционерах вместе. Ах, Амфитеатров, Амфитеатров, — легкомысленный вы человек, похожи в литературе на Боборыкина»^[31]. Революционером Амфитеатров, по мнению Розанова, оказался совершенно случайно, потому что писателя совершенно не волнует то, что он пишет. Ну и наконец в статье «Саша Амфитеатров и его эпилог» Розанов критически оценивает писательский стиль Амфитеатрова: «Писатель — живой, во всяком случае „беглый”; темы — жизненные, интересные. А книга из рук валится, засыпаешь. „Да почему? Почему?” — Темы все раздражительно-современные, „точно газета”. Но газету читаешь с живостью, а над Амфитеатровым — спишь. „Господи, что же это такое и почему?” Наконец, автор очень образован, почти учен и — весь свет видел. Прямо находка. А скучно»^[32]. Розанов выделяет в мемуарных заметках прототипический эпизод — как Амфитеатров пел в опере «Кармен» и все перепутал, и через этот эпизод еще раз демонстрирует сущность писателя: «Был баритоном — выперло в литературу. Роль трагика — а впечатление комическое. „Все перепутал”. Ну, уж это конечно. Да и как осудить? „Близорук”. Но в основе и самое главное — актер, человек сцены, игры разных ролей, но вялый по существу, при колоссальном росте»^[33]. Точно так же отдает театральностью, считает Розанов, и революционность Амфитеатрова, и вообще вся его литературная деятельность. По его мнению, тут дело даже не в стиле писателя, а в его изначальном неумении правильно поставить тему, выделить в ней главное и затем последовательно довести дело до вывода.

Новое модернистское течение в литературе сначала было воспринято Розановым критически, о чем свидетельствует рецензия на сборники «Русские символисты» (выпускались Брюсовым в 1894—95 гг.). Статья была написана в начале 1896 года, до личного знакомства с кружком Мережковского и Гиппиус, когда Розанов все еще придерживался откровенно консервативных воззрений. Главное, что не устраивало Розанова в новом направлении, — это отказ от религиозности и сведение духовного к телесному. Тем не менее он признает принципиальное новаторство модернистской литературы и считает вполне закономерным ее появление. Впрочем, через два года (после того как Розанов найдет в декадентах союзников в борьбе с позитивизмом) эта негативная точка зрения изменится. В этот период наиболее важным для Розанова оказывается то, что именно модернисты как бы переломили в русской литературе прежнее обличительное направление и вытеснили позитивизм из литературной критики. Например, в заметках «Перед Сахарной» (1913) он пишет: «Как хорошо, что эта Дункан своими бедрами послала все к черту, всех этих Чернышевских и Добролюбовых. Раньше, впрочем, послали их туда же Брюсов и Белый (Андрей Белый)»^[34].

Однако обращение к творчеству модернистов было для Розанова скорее случайным. Александра Блока он критикует за статью о Религиозно-философских собраниях. Розанов насмешливо комментирует лирические пассажи из статьи Блока, касающиеся обстоятельств проведения Религиозно-философских собраний, и приходит к следующему выводу: «Блок не имеет никакого понятия, кроме внешнего и театрального, о религии, а может быть, и о поэзии»^[35]. Также достается Блоку за поддержку Мережковского в статьях «Литературные симулянты» («Новое время», 1909, 11 января), «Трагическое остроумие» («Новое время», 1909, 9 февраля) и «Попы, жандармы и Блок» («Новое время», 1909, 16 февраля). В первой статье Розанов называет Блока «красивым мертвецом». Собственно к характеристике поэта относится следующее высказывание из третьей статьи: «Ужасно мрачно пишет Блок. Так мрачно, как Надсон в минуты самого трагического настроения. Мрачно, гневно и презрительно. Боже мой, кого не презирает Блок? И почему он не играет Демона в опере Рубинштейна?.. Было бы так натурально, ибо это был бы Демон не подмалеванный, а настоящий»^[36]. Розанов обвиняет поэта в черствости, бесчувственности и неспособности к подлинному состраданию, причем, по его мнению, это особенность не только Блока, но и в целом всех декадентов. Интересно, что несколько добрых слов заслужила у Розанова поэзия Федора Сологуба: «И, наконец, просто, что „изображать действительность” ему и в голову не приходило, — что это „не его дело”, „не его тема”, не „его интерес”... Все это очевидно решительно для всякого, — и было очевидно еще лет 15 назад, когда он издал первый крошечный сборничек своих стихов, действительно прелестных по классическому завершению формы, — и конечно в то время никем не замеченных»^[37]. В этой статье Розанов также опровергает мнение о реалистичности романа «Мелкий бес»: «Соллогуб есть субъективнейший писатель, — иллюзионист в хорошую сторону, или в дурную сторону — но именно иллюзионист, мечтатель, и притом один из самых фантастических на Руси»^[38].

Вообще главная претензия Розанова к модернистам — это отсутствие выдающихся литературных произведений. Впрочем, для него современная ему литература во всех ее проявлениях и русская классика XIX века просто несопоставимы. Как хорошо видно по приведенным цитатам, за исключением Льва Толстого — и то лишь из-за его уже канонизированных произведений — никого из современников к писателям первого ряда Розанов не причисляет. Суждения о них у Розанова не просто субъективны, они прямо связаны с его собственными поисками и интересами. Розанов рассматривает творчество современных ему авторов исключительно через свои воззрения на религию, культуру и литературу. Однако при этом ему во многих случаях удается подметить в произведениях писателей и поэтов начала ХХ века наиболее характерные черты стиля и поэтики. То есть, абсолютно не справившись с построением иерархии, Розанов все-таки достаточно правильно определяет основные тенденции развития литературы. Конечно, даже самому проницательному человеку сложно учесть все факторы и предсказать литературную судьбу своих современников. Не говоря уже о том, что совершенно бесполезно гадать, что будет интересно читающей и мыслящей публике лет через 30-50. Вот и в оценке Розанова авторы, впоследствии вошедшие в русский литературный канон, оказываются в лучшем случае писателями второстепенными — например, Антон Чехов. Александр Блок как поэт вообще не заслуживает положительного упоминания. Леонида Андреева Розанов причисляет к массовым популярным писателям. Владимира Соловьева считает скорее поэтом, чем философом, а Дмитрий Мережковский для него прежде всего символически воплощает основные ошибки и заблуждения эпохи. Прошло не так уж много времени, и все эти оценки оказались несостоятельными, а литературный канон сформировался совсем по другим принципам. Ну а высказывания Розанова о русской литературе тоже стали частью этой самой литературы. И это, наверное, наилучшая судьба для любого произведения.