МАРИЯ
ГАЛИНА: HYPERFICTION
СОЛЯРИС.
ВИД СВЕРХУ
В рамках
23-го Форума издателей 13 — 18 сентября во
Львове впервые состоялся фестиваль
«Город Лема»,
приуроченный к его 95-летию, — Лем, как
известно, родился во Львове, отношения
с которым в силу исторических причин у
него были напряженные и болезненные;
тем не менее именно этому городу посвящены
его «реалистические» романы — трилогия
«Неутраченное время» и автобиографический
роман «Высокий замок».
Фестиваль
оказался необычайно насыщенным — гости
из самых разных городов Украины, из
Польши, Сербии, Канады, России и Белоруссии,
круглые столы, доклады, виртуальное
путешествие «по местам Лема»; Лем как
свидетель и летописец самых страшных,
самых трагических моментов истории
Восточной Европы; Лем как фантаст; Лем
— как философ и т. д., фантастике в этом
списке отведено не больше места, чем
остальному. Фигура Лема, похоже, со
временем не теряет, а лишь приобретает
масштаб и значимость.
Фантастическим
текстам Лема, собственно Лему как
фантасту (в том числе его сложным и
напряженным взаимоотношениям с
сообществом писателей-фантастов) была,
как я уже сказала, отведена лишь часть
конференции, тем не менее часть значимая
и насыщенная.
Несколько докладов в этой части
конференции, совершенно естественно,
оказались посвящены, пожалуй, самому
загадочному произведению Лема — роману
«Солярис» (1959 — 1960), о котором сам Лем
говорил, что он, мол, написал вещь, которую
сам не совсем понимает…
Пересказывать
«Солярис» — дело неблагодарное,
интерпретировать его — тем более; роман
настолько многозначен, что в него удается
вчитать даже феминистский дискурс (был
один такой доклад), но на одном, совсем
небольшом моменте, который мне пришел
в голову во время конференции, я все-таки
хочу остановиться, а для этого очень
вкратце обрисую, что называется,
бэкграунд.
Сначала немного
истории. История переводов «Соляриса»
в России довольно бурная, и, возможно,
непосвященный читатель не подозревает,
что роман ему известен, скорее всего, в
сокращении – фрагменты, которые могли
быть восприняты как аллюзия на
«божественное» (в частности, финальный
монолог Кельвина о Боге-неудачнике)
были выкинуты в свое время по цензурным
соображениям. Но не только, некоторые
текстовые части (страницами), возможно,
были урезаны еще и потому, что показались
редакторам излишне затянутыми –
философией пожертвовали в пользу
динамики.
Вот соответствующая
справка Фантлаба:
Отрывок
из романа в переводе на русский В.
Ковалевского публиковался в журнале
«Знание — сила» № 12, 1961 г., стр. 48 — 50.
Первая
публикация на русском языке: Станислав
Лем. Соларис: Роман / Сокр. пер. М. Афремовича
// Наука и техника (Рига), 1962, № 4, — с. 38 —
42; № 5 — с. 41 — 45; № 6 — с. 42 — 45; № 7 — с.
43 — 45; № 8 — с. 42 — 45 (сильно сокращенный
вариант).
Несколько
позже появился перевод Дмитрия Брускина
в журнале «Звезда», 1962, № 8-10. Именно этот
перевод в советские времена являлся
классическим, но в нем были сделаны
цензурные сокращения. Более полный,
однако все еще сокращенный текст Брускин
опубликовал в 1988 г. Этот вариант
перепечатывается до сих пор.
Единственный
полный перевод «Соляриса» на русский
язык был сделан Г. Гудимовой и В. Перельман
в 1976 году.
Самые
значительные фрагменты, пропущенные в
переводе Д. Брускина, даны в переводе
Р. Нудельмана в составе статьи: З.
Бар-Селла. Status quo vadis (Введение в теологию
космических полетов // сб. Вчерашнее
завтра (Книга о русской и нерусской
фантастике), М., изд. РГГУ, 2004, стр. 158-177
(статья впервые опубликована в 1987 г.).
Перевод
Г. Гудимовой и В. Перельман в статье
раскритикован за «плохой язык».
«Плохой
язык» — понятие субъективное. Хотя мне
перевод Брускина тоже нравится больше;
возможно, тут сыграл роль импринтинг;
первая версия, с которой познакомился
читатель, всегда кажется лучше всех
последующих, мы же все-таки воспользуемся
полным переводом, вошедшим в десятитомник
лемовских текстов.
Теперь
о тех аспектах романа, которые важны
для нас (и тут мы оставим всю фрейдистскую
подоплеку — и вообще всю философскую
составляющую — другим исследователям,
поговорим о космогонии).
Планета Солярис,
которая была открыта примерно за 130 лет
до событий, описанных в романе, вращается
вокруг двойной звезды, и по расчетам
ученых, вследствие нестабильной орбиты,
должна была давно уже упасть на одно из
своих солнц, однако этого не происходит
из-за необъяснимых флуктуаций. Дальнейшие
исследования, положившие начало целой
науке – соляристике – показали, что
орбита планеты каким-то образом
корректируется, и, вероятно, это происходит
благодаря воздействию странной, и как
поначалу казалось исследователям,
примитивной студенистой субстанции,
покрывающей всю площадь планеты и
являющейся единственным ее обитателем
– неким сверхорганизмом, мега-существом.
Выяснилось, что корректировка
осуществляется путем непосредственного
влияния на метрику простанства-времени,
а это значит, что субстанция, покрывающая
планету, отнюдь не примитивна, напротив,
чуть ли не всесильна (вспомним тот же
финальный монолог о Боге-калеке,
Боге-ребенке, изъятый в сокращенной
версии), остается только выяснить,
насколько осознаны эти действия – иными
словами, разумен ли Океан в человеческом
понимании, однако именно это и есть
самое сложное – действия Океана можно
интерпретировать как угодно, именно
потому что им нет аналогов в человеческом
опыте; они с равным успехом могут быть
как осознанными актами и физиологическим
выражением сложных мыслительных
процессов, так и простейшими рефлексами.
Одновременно выяснилось также, что
Океан способен стоить на своей поверхности
сложные структуры – возможно,
математические модели уравнений, при
помощи которых он корректирует орбиту;
в этих структурах меняются даже
характеристики пространства-времени,
а также более простые структуры (мимоиды),
чье предназначение – моделировать
внешние раздражители. Все эти структуры
наш герой и наблюдает в иллюминатор
исследовательской станции «Солярис»,
созданной для изучения Океана (и, как
следствие, для попыток контакта) и
парящей над поверхностью планеты
благодаря антигравитационным устройствам.
Есть еще и орбитальный спутник, но для
нас важна именно станция, произвольно
способная менять высоту и направление
передвижения.
Теперь
обратимся к тексту.
«За
стеклом блестели огромные гребни волн,
поднимавшихся и опускавшихся так
медленно, словно Океан застывал. <…>
Хлопья слизистой кроваво-красной пены
скапливались между волнами. Меня
затошнило».
«…На
северо-западе показалась симметриада
<…>. Она еле виднелась в рыжеватом
тумане и лишь зеркально поблескивала,
словно гигантский стеклянный цветок
<…>. Станция не изменила курса и
четверть часа спустя мерцавший рубиновым
светом колосс опять скрылся за горизонтом»
(курсив здесь и далее мой — М. Г.).
«На юге
показались отлично просматривавшиеся
с нашей высоты <…> Аррениды, цепь из
шести скалистых вершин. Пики Арренид
казались обледеневшими, но на самом
деле их покрывал налет органического
происхождения <…>. Мы изменили курс
<…> и некоторое время следовали вдоль
горного барьера, сливавшегося с тучами,
типичными для красного дня; потом все
исчезло».
«Еще
несколько месяцев мне предстояло
смотреть на него из иллюминатора, с
высоты наблюдать за непринужденностью
белого золота и усталого багрянца,
время от времени переливающихся в
каком-то жидком извержении, в серебристом
волдыре симметриады, следить за
передвижением наклоненных против ветра
тонких мелькальцев, встречаться с
полуразвалившимися, осыпающимися
мимоидами».
«…я
заметил, что <…> безжизненная
поверхность его постепенно мутнеет.
Она уже не была черной, побелела, словно
ее окутала легкая дымка; <…>
Черную поверхность закрыли пленки,
светло-розовые на гребнях волн и
жемчужно-коричневые во впадинах».
«Мы оба
вглядывались в горизонт, затянутый
рыжей дымкой.<…> Мимоид остался
сзади, его неправильные очертания
широким светлым пятном выделялись в
Океане. Он уже не был розовым, он желтел,
как высохшая кость.<…> Закругленные
вершины причудливых башен проплыли
далеко внизу».
«…удивительно
красивый закат освещал иллюминаторы
верхнего коридора. <…> сейчас он
переливался всеми оттенками розового
цвета, приглушенными дымкой,
осыпанной серебряной пылью. Тяжелая,
лениво движущаяся чернота бесконечной
равнины Океана, казалось, отвечала
на нежное сияние буро-фиолетовым,
мягким отблеском».
Ничего
не напоминает? Вид с высоты сквозь
круглый (у Лема, кажется, все-таки
полукруглый) иллюминатор, странные,
неземные ландшафты, окрашенные
преимущественно в коричневые, пурпурные
и черно-фиолетовые тона, серебряная
дымка, способность произвольно изменять
курс следования над объектом, приближаться
к нему и отдаляться от него? Человек, не
имевший дела с микроскопом и гистологическими
препаратами, не скажет ничего; человек,
глядящий в окуляр микроскопа на предметное
стекло, произвольно летит над странным,
подсвеченным серебристым светом
внеземным ландшафтом, видимым словно
сверху, в иллюминатор.
Лем был
врачом и наверняка работал с гистологическими
стеклами, испытывая по мере наблюдения,
подкручивая верньеры микроскопа,
приближая и удаляя лежащий в поле зрения
объект, перемещаясь от объекта к объекту,
меняя в некоем нужном ему порядке
направление перемещения, корректируя
эту странную иллюзию полета.
Явный,
вызывающий биологизм организма-океана
(слизь, кровавый цвет, отслаивающиеся
хлопья) еще не все. Вид на Солярис — вид
на тканевый препарат в микроскоп.
Предложу
некий опыт, для которого выпишу самые
частотные слова, описывающие солярианский
ландшафт: серебристый, поблескивающий,
полуразвалившийся, осыпающийся, легкая
дымка, серебряная пыль, бесконечная
равнина, безжизненная поверхность, и
сравним их с той картиной, которую
предлагает сам автор.
«Я видел,
словно с большой высоты, безбрежную
пустыню, залитую серебристым блеском.
На ней лежали окруженные легкой
дымкой, потрескавшиеся, выветрившиеся
плоские булыжники. Это были красные
кровяные тельца. <…> Казалось, что
объектив наезжает на бесформенный,
вдавленный посредине эритроцит, который
выглядел уже как кратер вулкана, с
черными резкими тенями в углублении
кольцеобразной кромки…»
Это
описание того, как Крис рассматривает
в микроскоп взятую у Хэри каплю крови.
Параллели
очевидны.
Диковато
и спекулятивно предполагать, как приходит
в чужую голову та или иная идея, но мне
представляется, что первоначальная
идея сверхорганизма-океана пришла в
голову Лему именно тогда, когда он
рассматривал препарат под микроскопом
— необъятная сине-черная или
розово-пурпурная (цвет основных
красителей) равнина с ни на что не
похожими, не имеющими аналогов в макромире
структурами, масштаб которых в силу
отсутствия возможности сопоставления
непредставим; притом равнина, освещенная
белой, очень яркой подсветкой, над
которой словно парит, произвольно меняя
направление, наблюдатель. Не знаю, можно
ли доказать это или обращал ли кто на
это внимание, — если об этом писал или
говорил где-то сам Лем, я опять же об
этом ничего не знаю, а если так, мне
остается только предполагать.
В каком-то
смысле любой человек — Солярис,
биологическая машина, о внутреннем мире
которой мы можем судить лишь по внешним
проявлениям, и наши интерпретации далеко
не всегда верны и всегда субъективны
(у Лема в полной версии романа присутствует
описание науки соляристики как каталога
бесплодной системы подходов к объекту
в попытке этот объект понять); но
предположим, какой-то подход оказался
верен — как мы об этом узнаем? Повторив
опыт и убедившись в повторяемости
реакции объекта? Но самые тонкие и
сложные реакции — мыслительные процессы
— не повторяются никогда (как не бывает
двух одинаковых симметриад). И только
наивный исследователь может положиться
на веру тому, что его объект говорит о
себе. В этом смысле литература дает,
пожалуй, одну из немногих возможностей
познания другого; поскольку предлагает
нам опыт внутреннего проживания,
который можно сопоставить со своим.