КНИГИ

КНИГИ

*

КОРОТКО

А. Х. В. (Анри Волохонский, Алексей Хвостенко). Всеобщее собрание произведений. Составление и примечания И. Кукуя. М., «Новое литературное обозрение», 2016, 544 стр., 1000 экз.

Все тексты (пьесы, поэмы, песни, стихотворения, басни), писавшиеся Анри Волохонским и Алексеем Хвостенко в соавторстве под псевдонимом А. Х. В.

Без тайны и нет любви. Стихотворные переводы Вяч. Вс. Иванова. М., «Рудомино», 2016, 272 стр., 1000 экз.

Переводы из Гейне, Рильке, Бодлера, Аполлинера, Шекспира, Киплинга, Милоша, Райниса и т. д.

Леонид Видгоф. Ахтимнеево и окрестности. М., «Воймега», 2016, 124 стр., 500 экз.

Первая книга стихов поэта, известного ранее своими исследованиями творчества Осипа Мандельштама.

Евгения Гинзбург. Крутой маршрут. Хроника времен культа личности. М., «АСТ (Редакция Елены Шубиной)», 2016, 878 стр., 3000 экз.

Из классики русской («лагерной») литературы прошлого века.

Дмитрий Воденников. Пальто и собака. М., «Лайвбук», 2016, 256 стр., 3000 экз.

Новая книга стихов и эссе известного поэта.

Вера Зубарева. Тень города, или Эм ЦЭ в круге. Стихотворения и поэмы разных лет. Charles Schlacks, Jr. Publisher Idyllwild, CA, 2016, 204 стр. Тираж не указан.

Стихи русской поэтессы, живущей ныне в США, редактора журнала «Гостиная», с предисловием Даниила Чконии.

Борис Хазанов. Зимнее солнцестояние. СПб., «Алетейя», 2016, 208 стр. Тираж не указан.

Проза одного из ведущих русских писателей, живущего ныне за рубежом.

А. В. Чанцев. Граница Зацепина. Книга странствий и путешествий. СПб., «Алетейя», 2016, 334 стр. Тираж не указан.

Новая книга прозаика и критика, япониста по первой профессии, автора «Нового мира».

Мишель Уэльбек. Очертания последнего берега. Стихи. Перевод с французского (Е. Белавиной, Е. Гречаной, Н. Шаховской, М. Яснова и других). М., «АСТ», «CORPUS», 2016, 464 стр., 3000 экз.

Мишель Уэльбек начинал как поэт (в начале 90-х), потом выдержал десятилетнюю паузу для написания романов, сделавших его знаменитым, и снова вернулся (в начале 10-х) к стихосложению; сборник содержит стихи всех периодов, а также эссе поэта о том, как правильно писать стихи.

Царскосельская антология. Составление А. Ю. Арьева и Б. А. Чулкова. Вступительная статья, подготовка текста и примечания А. Ю. Арьева. СПб., Издательство Пушкинского Дома, «Вита Нова», 2016, 768 стр., 700 экз.

Вышедшая в издательской серии «Новая Библиотека поэта» антология стихотворений русских поэтов о Царском Селе — от Ломоносова, Державина, Пушкина до Виктора Кривулина, Татьяны Бек, Елены Ушаковой.

*

Михаил Ардов. Улыбка и мурлыканье. Заметки читателя. М., «Б.С.Г.-Пресс», 2016, 314 стр., 1000 экз.

Литературоведческая эссеистика протоиерея, а также известного прозаика.

Павел Басинский. Лев Толстой — свободный человек. М., «Молодая гвардия», 415 стр., 7000 экз.

Новая книга Басинского о Толстом — «полная биография литературного гения в небольшом формате».

Николай Болдырев. Андрей Тарковский. Ускользающее таинство. М., «Водолей», 2016, 424 стр. Тираж не указан.

Новая книга поэта, переводчика, эссеиста, автора вышедших ранее двух биографических книг о Тарковском.

Души высокая свобода. Вступительная статья Д. Быкова. М., «ПРОЗАиК», 2016, 508 стр., 3000 экз.

Книга составлена из мемуарной прозы об Анне Ахматовой: Михаила Зенкевича (главы из книги «Мужицкий сфинкс. Беллетристические мемуары»), Надежды Мандельштам («Об Ахматовой»), Анатолия Наймана («Рассказы об Анне Ахматовой»).

Е. И. Замятин: личность и творчество писателя в оценках отечественных и зарубежных исследователей. Сборник статей. Составление О. В. Богданова. СПб., РХГА, 2015, 484 стр., 300 экз.

Сборник, составленный как бы в дополнение к уже изданному в серии «Pro et contra» сборнику о «тамбовском англичанине».

Леонид Карасев. Достоевский и Чехов: неочевидные смысловые структуры. М., «Языки славянских культур», 2016, 336 стр., 600 экз.

Предмет своего исследования автор книги определил как «авторскую персональную онтологию и мифологию» Достоевского и Чехова.

М. А. Кронгауз. Слово за слово: о языке и не только. М., Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2016, 480 стр., 1000 экз.

Собрание работ известного лингвиста.

Мария Левис. «Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания. Составление Д. Д. Маркович. М., Екатеринбург, «Кабинетный ученый», 2016, 438 стр., 1000 экз.

Воспоминания выпускницы Бестужевских курсов Марии Михайловны Левис (1890 — 1991), прожившей свой век (век — буквально: родилась при Александре III, умерла при Горбачеве), так сказать, в полном объеме: две мировые войны, революция, тюрьма, ссылка, ленинградская блокада и многое-многое другое, в том числе общение с замечательными людьми своего времени, давшее ей возможность делиться воспоминаниями, скажем, о Северянине, Блоке или Маршаке.

Амартия Сен. Идея справедливости. Перевод с английского Д. Кралечкина. Научные редакторы В. Софронов, А. Смирнов. М., Издательство Института Гайдара, Фонд «Либеральная миссия», 2016, 520 стр., 1500 экз.

Книга известного экономиста, содержащая критику различных теорий социальной справедливости, которые не учитывают практические реалии, а также анализ различий в нашем понимании того, что такое «справедливое общество».

А. П. Чудаков. Поэтика Чехова. Возникновение и утверждение. СПб., «Азбука», «Азбука-Аттикус», 2016, 704 стр., 3000 экз.

Две основные работы классика отечественного «чеховедения».

*

ПОДРОБНО

В. Г. Зебальд. Естественная история разрушения. Перевод с немецкого Нины Федоровой. М., «Новое издательство», 2015, 172 стр. Тираж не указан.

Книга, чтение которой у меня, например, начиналось с непроизвольным чувством внутреннего сопротивления. Основной объем книги занимает эссе «Воздушная война и литература», посвященное уничтожению английской авиацией старинных немецких городов во время Второй мировой войны. Пафос автора: у немцев, если они хотят оставаться немцами, нет права на забвение этой трагедии; тем не менее, как отмечает Зебальд, в послевоенной немецкой литературе тема немцев как жертв той войны практически отсутствует. Страна, по обе стороны разделившей ее границы, как бы молчаливо договорилась о том, что этого не было. Причины: во-первых, непомерность ужаса, пережитого немногими оставшимися в живых жертвами тех бомбардировок, связанная с необходимостью жить дальше; а во-вторых — возможно, как надеется автор — отношение к тем бомбардировкам как к воздаянию за совершенное Германией в ХХ веке. Зебальд пишет, что моральная и стратегическая обоснованность бомбардировок была дискуссионной даже для руководства тогдашней Британии, что это та ситуация, когда Черчилль, по сути, осуществлял замысел Геринга уничтожить точно таким же образом Лондон; ну а завершается очерк упоминанием о бомбардировке Сталинграда, в которой погибло за несколько часов сорок тысяч человек (в налете участвовало 1200 немецких бомбардировщиков).

Зебальд восстанавливает картину бомбардировки Гамбурга 28 июля 1943 года: «...было сброшено 10 000 тон фугасных и зажигательных авиабомб»; «...фугасы массой по 4000 фунтов вышибали все окна и двери, затем легкие зажигательные бомбы подожгли чердаки, а зажигательные бомбы весом до 15 килограммов одновременно пробивали перекрытия и проникали в нижние этажи. За считанные минуты на территории около 20 квадратных километров повсюду возникли огромные пожары»; «Огонь, взметнувшийся ввысь на две тысячи метров, с такой силой затягивал кислород, что воздушные потоки приобрели мощь урагана»; «Так продолжалось три часа»; «Когда настало утро, солнечный свет не проникал сквозь свинцовый мрак над городом. Дым поднялся на высоту восьми тысяч метров и расползся там исполинской, похожей на наковальню тучей. Зыбкий жар — пилоты бомбардировщиков рассказывали, что чувствовали его жар сквозь обшивку самолетов». Количество жертв никто не подсчитал. Так возникает в книге ее центральный мотив — «ресентимента», оставленного войной в сознании немцев, пусть и заглушаемого успехами возрожденной жизни, «немецкого чуда». Присутствие его — свидетельство, как считает Зебальд, так и не состоявшегося осмысления в необходимой полноте знания о себе, открытого европейцам войной.

Тему «ресентимента», но уже с другой стороны Зебальд продолжает в эссе «Глазами ночной птицы», посвященном писателю и философу Жану Армени, немецкому еврею, до определенного времени считавшему Германию своей родиной, пока он как участник Сопротивления не попал в концлагерь. О пережитом в лагере Армени молчал много лет, не находя соответствующего языка для разговора о приобретенном опыте. Одной из поздних формулировок этого опыта стало: «Двадцать два года спустя я все еще раскачиваюсь на вывернутых руках над полом». То есть, как констатирует Зебальд, переживший пытки до конца своих дней остается жить с самоощущением жертвы. Ну а пытка нравственная началась для Армани утром «12 марта 1938 года, когда даже из окон отдаленных крестьянских дворов вывесили кроваво-красные полотнища с черным пауком на белом фоне. Я был человеком, который более не мог говорить „мы” и оттого просто по привычке, но не чувствуя на то полного права, говорил „я”». И далее — «Родина — это страна детства и юности. Потерявший ее останется потерянным, даже если научится не ковылять по чужбине как пьяный».

Также вышла книга: В. Г. Зебальд. Аустерлиц. Роман. Перевод с немецкого Марии Кореневой. М., «Новое издательство», 2015, 362 стр. Тираж не указан.

Альберик д’Ардивилье. Эрнест Хемингуэй: за фасадом мифа. Перевод с французского Сергея Нечаева. М., «Эксмо», 2016, 224 стр., 2000 экз.

Книжка, свидетельствующая о начале нового сюжета в наших взаимоотношениях с самой, пожалуй, яркой литературной легендой ХХ века — образом Эрнеста Хемингуэя.

До недавнего времени мы имели дело с двумя мифами о Хемингуэе.

Первый: 20-е годы, Париж, совсем молодой еще, но уже побывавший на фронте и награжденный орденами, необыкновенно одаренный американский писатель, носитель мироощущения и миропонимания, принципиально нового для воспитанных XIX веком поколений, начинающий текстами, написанными в новой, начавшимся веком рожденной стилистике и вызывающими поначалу отторжение у немногих читателей, но стоически делающий свою работу в литературе и получающий признание сначала у знатоков, а потом у широкой публики — в 27 лет издающий роман «Фиеста», принесший ему мировую славу, подкрепленную через два года выходом романа «Прощай оружие», и к тридцати годам Хемингуэй — новая звезда на мировом литературном небосклоне. Репутация замечательного писателя подкрепляется широко тиражируемым прессой образом исключительной мужественности: герой войны, потом военный корреспондент с трех, как минимум, войн, охотник, рыбак, путешественник, любитель рискованных приключений, любимец женщин, и при этом один из лучших — действительно лучших — писателей своего времени. Короче, «Папа Хэм». Персонификация настоящего писателя ХХ века для широких масс. С годами все более и более китчевая.

Функционирование этого мифа где-то с середины прошлого века начало сопровождаться возникновением другого, прямо противоположного: при внимательном рассмотрении обнаруживается, что героем войны юного Хемингуэя назвать можно очень условно — несколько месяцев службы в тыловых частях, закончившиеся ранением, госпиталем и возвращением в США, героем не делают. Однако сам Хемингуэй как мог поддерживал легенду о своих воинских доблестях, всю жизнь добавляя все новые и новые детали. То есть позер, «патологический лгун». Сомнительны и самобытность его таланта, если вычесть из этой «самобытности» литературные уроки Шервуда Андерсена и Гертруды Стайн. Плюс постоянная выпивка, сделавшая его запойным алкоголиком, заканчивавшим свою жизнь, по сути, в психиатрических лечебницах. Плюс маниакальное стремление соответствовать им же самим созданной легенде о себе — стремление, часто делавшее его просто смешным (патрулирование на лодке «Пилар» берегов США с намерением уничтожить ручной гранатой немецкую подводную лодку и т. д.). То есть второй миф — это миф об искусном самопиарщике; сверхамбициозном, но быстро исписавшемся писателе, пафос сочинений которого исключительно в болезненном самоутверждении с помощью военных баек о себе, путешествиях, охоте, рискованных авантюрах, женщинах и т. д.

Вторая легенда начала вытеснять первую. Читатель, слегка подуставший от блеска образцово-показательного персонажа, обнаружил, что да, действительно, читать «За рекой в тени деревьев» или «Райский сад» после «Фиесты» или «Снегов Килиманджаро» трудно, — читатель решил, что во второй легенде правды больше. К концу века звезда Хемингуэя заметно потускнела. Замечание Гертруды Стайн о том, что от прозы Хемингуэя пахнет музеем, в контексте литературы ХХ века, ландшафт которой выстраивают имена Джойса, Кафки, той же Гертруды Стайн с одной стороны, а с другой — Генри Миллера, Берроуза, Буковски и других, начало казаться почти констатацией. Имя Хемингуэя в высокоинтеллектуальной среде принято сегодня произносить с легкой иронией, как относящееся скорее к масскульту, нежели к «большой литературе».

Ситуация закономерная. Закон маятника. Любой перехлест с похвалами какого-то явления, пусть и достойного высокой оценки, неизбежно потянет за собой противоположную реакцию. Младший современник Хемингуэя, Чарльз Буковски, давая краткие характеристики литературной состоятельности «литературных авторитетов», высказался так: «Хемингуэй — только наполовину». При всей как бы размашистости, формулировка точная и, на мой взгляд, отнюдь не уничижительная. Потому как соответствовать канонической легенде о Хемингуэе хотя бы наполовину дорогого стоит.

И вот книжка француза, начавшего читать Хемингуэя подростком через много лет после его смерти — и физической, и в качестве культовой литературной фигуры; то есть с самого начала знающего содержание обоих мифов. При этом д’Ардивилье нисколько не смущен противоречивостью образа писателя, у него нет обиды (и, соответственно, мстительного чувства) современников и давних поклонников Хемингуэя, в какой-то момент вынужденных расстаться с гревшим их образом Папы Хэма. Д’Ардивилье с самого начала пишет о замечательном писателе и сложном человеке, имевшем неоспоримые достоинства и, как всякий человек, очевидные слабости. Использование д’Ардивилье данных, составлявших оба мифа, спокойное, трезвое, дает ему, как ни парадоксально, возможность попросту игнорировать задаваемые этими направлениями способы анализа творчества Хемингуэя. Для д’Аредивилье важно дотянуться до того, кем на самом деле был писатель Хемингуэй в своей прозе, что для его прозы дал его жизненный опыт и каким был этот опыт.

Не скажу, что книга эта прорыв в нашем знании о Хемингуэе, — здесь нет неожиданной, переворачивающей уже знакомые нам концепции творчества Хемингуэя, как нет и опоры на какие-то ранее не использовавшиеся исследователями данные. Следившие за литературой о Хемингуэе ничего нового из этой книжки как будто и не узнают. Кроме очень важного и, дай бог, симптоматичного: самой интонации повествования и самого подхода. Д’Ардивилье пишет о Х. «просто» как о мастере прошлого века, о его текстах и о внутренней связи содержания прозы Хемингуэя и ее поэтики с реальной жизнью Хемингуэя. Автор не отвлекается на доказательство самобытности прозы Хемингуэя, исходя из того, что его поэтика, разумеется, поэтика индивидуальная, что художественный мир, создаваемый Хемингуэем, и способы выстраивания этого мира в прозе принадлежат писателю Хемингуэю и никому другому. И предлагаемый д’Ардивилье разбор делает этот, стоящий как бы за кадром его повествования тезис достаточно убедительным. Разбирая обстоятельства внешние и внутренние относительно недолгого пребывания Хемингуэя на Первой мировой войне, д’Ардивилье сосредоточен на том, как и во что выбраживал в прозе Хемингуэя процесс выяснения им своих отношений с мотивом смерти (в частности, смерти насильственной). Д’Ардивилье ищет свои определения того, что значили для Хемингуэя как писателя его путешествия, именно путешествия, а не туристские поездки, — погружение в другую национальную культуру и одновременно поиск неких универсалий мировой культуры. Параллельно автор прослеживает отношения Хемингуэя с женщинами, где рыцарский кодекс из прошлого века плюс глубоко сидевшие в Хемингуэе религиозные представления сочетались с формами ХХ века, выстраивая сложнейшие психологические коллизии, содержание которых невозможно исчерпать с помощью понятий греха и добродетели. Д’Ардивилье пишет о любви Хемингуэя к природе, о его охоте и рыбалке, которые были одновременно и медитацией художника-философа, и активным участием в жизни самой природы, в которую он вмешивался уже как составляющая этого необыкновенно сложно устроенного организма, функционирующего отнюдь не по законам человеческого сообщества; д’Ардивилье пишет о любви Х. к живописи, которую тот хорошо знал, более того, коллекционировал и которой многим обязан как писатель, находивший, скажем, у того же Сезанна внутренние коды художественных импульсов ХХ века. Ну и разумеется, д’Ардивилье пишет о взаимоотношениях Хемингуэя с литературой и литературным трудом, которые для него были отнюдь не только средством зарабатывать деньги и славу, но — главным способом «быть», соответствовать самому замыслу о себе.

В итоге перед нами портрет человека и художника, который на порядок сложнее и интереснее любого из существующих о нем мифов. И при этом, повторяю, книга написана относительно просто, на многое как бы не претендует, но тем не менее это книга, возвращающая вкус к чтению книг Хемингуэя.

Яков Клоц. Поэты в Нью-Йорке. О городе, языке, диаспоре. М., «Новое литературное обозрение», 2016, 692 стр., 1000 экз.

Содержание этой книги оказалось гораздо шире, нежели обещало ее название. То есть отнюдь не только нью-йоркский миф в литературе, в частности, русской (уже в своем предисловии Клоц констатирует, что для современных русских писателей Нью-Йорк, конечно, — заграница, но заграница уже отчасти условная; поскольку написанное русскими писателями в эмиграции 70 — 80-х годов уже не было, строго говоря, особой эмигрантской литературой, а просто — частью современной русской литературы, ну а сегодня нам (и литературе) без разницы, где живет Кенжеев или Вера Павлова). Замыслом составителя (и интервьюера) была книга, содержание которой составят «беседы с русскими и восточноевропейскими поэтами разных поколений и биографий, объединенными опытом жизни вне родной географии и в той или иной степени вовлеченными в культурное поле Нью-Йорка»; «Цель проекта — дать повод переосмыслить такие понятия, как диаспора, эмиграция и ее волны, родной и неродной язык, городской ландшафт и архитектура, пересечение географических, политических и языковых границ». В книге 16 бесед с поэтами, среди которых Алексей Цветков, Дмитрий Бобышев, Бахыт Кенжеев, Владимир Гандельсман, Полина Барскова, Вера Павлова, Василь Махно, Томас Венцлова и другие.

Главным же достоинством получившейся в итоге книги, на мой взгляд, является полнота, с которой составитель дал высказаться интервьюируемым им поэтам. Перед нами, по сути, 16 развернутых автопортретов, 16 эссе о своих взаимоотношениях с литературой, временем, пространством. В частности, например, основное содержание интервью с Валентиной Синкевич составляет ее рассказ о том, как еще юной девушкой она ходила по улицам немецких городов со знаком ОСТ на груди, о своей личной одиссее, составленной из разного рода лагерей послевоенной Европы, о долгом и трудном вживании в американскую жизнь; или абсолютно естественным для общего контекста этой книги выглядят, например, воспоминания о поэтической молодости, о круге так называемого «Московского времени» в мемуарах Кенжеева и Цветкова.

В развернутом предисловии, а по сути, статье о содержании самого понятия «литературная диаспора» в ХХ веке Клоц цитирует Петра Вайля («Нью-Йорк текуч, стремителен, изменчив, его не уложить на бумагу») и Бродского: «[П]етербургский пейзаж классицистичен настолько, что становится как бы адекватным психическому состоянию человека, его психологическим реакциям», «а то, что творится здесь, находится как бы в другом измерении, и освоить это психологически, то есть превратить это в твой собственный внутренний ритм, я думаю, просто невозможно». Ему возражает в книге Вера Павлова: «Обо всем можно писать. Бродский слишком категоричен. Я не очень понимаю, что он имел в виду. Ему следовало бы сказать: „Мне не удалось написать стихов о Нью-Йорке”. Это было бы честнее». Павловой повезло, в отличие от большинства русских поэтов, оказавшихся в этом городе в качестве эмигрантов, она начинала узнавать его изнутри — «В своей нью-йоркской жизни я не была путешественницей ни минуты. Я приехала сюда даже не как гостья, а как любимая женщина»; то есть поначалу Нью-Йорк был для нее продолжением квартирки любимого и его самого, и в ее стихах нью-йоркские реалии подчинены ей как художнику так же, как и московские.

Практически для всех интервьюируемых Клоцем поэтов Нью-Йорк оказался еще и поводом для литературно-философской рефлексии, которая вела их к часто неожиданным, парадоксальным образным и логическим (художественно) ходам. Еще две цитаты — из интервью самого (для меня) «американского» из нынешних русских поэтов Кати Капович: «— „Но в Нью Йорке Гоголь все-таки не был. Почему ты его туда отправила?” — „Потому что Нью-Йорк — это тоже и Рим, и Иерусалим, только Нового времени. Гоголь для меня — вообще символ поэта. Самый загадочный поэт всех времен и народов не Гомер, а Гоголь, с его, с одной стороны, категорической неспособностью описать реальный мир, а с другой — умением понять, что вся Испания находится у петуха под крыльями”»; «Нью-Йорк — идеальное место для Гоголя со всеми его кошмарами и гурманством. Улицы очень прямые, но никуда не ведут. Никуда невозможно доехать, потому что там ничего нет. „Там нет там”, — как сказала Гертруда Стайн»; про 11 сентября: «Нью-Йорк для меня был замком, совершенно неуязвимым местом. <...>. Нью-Йорк, такой нетронутый и неуязвимый, слишком довлеет над человеком. Банальность, конечно, но герой в нем исчезает. А тут произошло как бы рождение героя, потому что отдельный человек мог кого-то спасти, вывести другого из пепла. В тот день для меня упал весь Нью-Йорк, не только два здания. Упал сразу весь, обвалился. Но дух — поднялся. Потому что дух — это человек. Когда ломаются его кости, выпадают волосы, человек становится уязвим телесно, но дух его поднимается. Появился „небесный Нью-Йорк”. Ведь раньше, до этого дня, у него, как мне кажется, не было небесного тела».

Составитель Сергей Костырко

Составитель благодарит книжный магазин «Фаланстер» (Малый Гнездниковский переулок, дом 12/27) за предоставленные книги.

В магазине «Фаланстер» можно приобрести свежие номера журнала «Новый мир».