ИЮЛЬСКИЙ СВЕТ

Варава Владимир Владимирович родился в 1967 году в Воронеже. Окончил Воронежский государственный педагогический университет. Доктор философских наук, профессор Воронежского государственного университета. Награжден почетными грамотами Союза писателей РФ (2001, 2006), дипломом «За вклад в русскую культуру публикациями в интернете» сетевого журнала «Русский переплет» (2000), лауреат премий журналов «Подъем» и «Русская речь» (2003). Публиковался в журналах: «Вопросы философии», «Человек», «Сибирские огни», «Родная Ладога», «Москва», «Московский вестник», «Русский мiр», «Дон», «Подъем». Автор книг «Этика неприятия смерти» (Воронеж, 2005, сербский перевод «Етика неприхватаньа смрти», Београд, 2010). Книга «Неведомый Бог философии» (М., 2013) вошла в шорт-лист премии «Общественная мысль — 2014». Награжден дипломом VII Общероссийского конкурса для высших учебных заведений «Университетская книга — 2015» за книгу «Андрей Платонов. Философское дело». Книга «Адвокат философии» (М., 2014) вошла в лонг-лист Литературной премии имени Александра Пятигорского (сезон 2014 — 2015). Произведения переводились на сербский, польский и азербайджанский языки. Живет в Воронеже. В «Новом мире» печатается впервые.

Владимир Варава

*

Июльский свет

Рассказы

ТРЕВОГА

Наш загородный дом был недалеко от реки, и летними вечерами мы часто любовались редкостной картиной заката, которую нам дарила природа. Солнце свершало свой прощальный жест ухода, превращаясь в одну светящуюся точку, сквозь которую была видна вся потусторонняя изнанка мира. Особенно чарующие образы мы наблюдали в чистой поверхности реки, чья зеркальная гладь отражала бездонную синь неба, создавая невесомое ощущение бесконечности времени и пространства, которые здесь просто умирали, сливаясь с уходящей в неведомую даль линией горизонта. Возвращаясь в дом, мы приносили умиротворение и благодарили Творца за подаренные минуты счастья.

В то лето нам с Вероникой выдалась редкая за последнее время возможность вместе провести две недели кряду после насыщенного работой года. Целого года работы над новыми переводами древнекитайских философских текстов, так что слова о счастье не были преувеличением. Кропотливый, почти адский труд, требовавший не столько вдохновения и даже элементарного творчества, сколько непомерной усидчивости, изнурил нас до пределов физических и психических возможностей. Нельзя сказать, что мы не любили свое дело. Мы и сошлись-то с Вероникой на основании редкостной любви и даже привязанности к Китаю, к чарующей магии его древних иероглифов, в которых мир представал таким загадочным. И не только загадочным, но далеким, чужим и даже абсурдным. Самая трудная и в то же время увлекательная задача и заключалась в том, чтобы передать этот едва уловимый аромат иной, притом еще и древней культуры средствами родного языка. Временами это казалось невыполнимым, невозможным, да и просто ненужным. И требовалось немало душевных усилий, чтобы принуждать себя к нелегкому труду поиска ненаходимого: поиска несуществующих слов и значений, которые должны были родиться в результате встречи с давно ушедшим таинственным миром древнего Китая. В нашей работе необходимо было соблюсти одновременно два практически невыполнимых условия: нужна была новизна, соответствующая всегда несвоевременному духу времени, и корректность по отношению к классическому канону, нарушить который значило разрушить все наши устоявшиеся представления о китайской культуре. Мы не могли себе этого позволить и поэтому довели себя до изнеможения. Хорошо известно, как любимая работа может стать проклятием, если требуется строгий формализм, угрожающий истинному смыслу.

Нельзя сказать, что мы совершили подвиг; но чувство выполненного долга на границе человеческого у нас нельзя было отнять. Поэтому самые обычные вещи приводили нас в трепет; и все, что не было связано с древним Китаем, отныне воспринималось как благодать. И мы действительно радовались как малые дети внезапно открывшемуся счастью, которое таилось в тихой гавани нашего загородного убежища.

Последние недели мы только и жили тем, что представляли, как легко и беззастенчиво ворвемся в беззаботную густоту июльского лета, сбросив с себя последние остатки городского напряжения. Мы были просто экзальтированы предстоящей возможностью на время избавиться от рутинного труда. И вот полная отрешенность и лишь созерцание, покой и тишина. Что-то китайское было в этом, Китай нас преследовал по пятам.

В этой заброшенной деревне, которая давно уже слилась с окружающей природой, потеряв знаки человеческого присутствия, все было необычно и прекрасно. Вот уже третий год мы проводили здесь пару летних недель. Земля и небо соединялись тут настолько причудливо, что рождалось воздушное ощущение рая. Такова вообще особенность природы, но всегда ведь кажется, что выбранный тобой уголок обладает особенным свойством, что именно в нем мироздание раскрывает свои самые сокровенные дары. Наверное, это какая-то психологическая особенность жителя города; все природное он уже воспринимает не как натуральное, но как чудесное. Перенасытившись китайским мировосприятием, мы невольно прислушивались к робким проявлениям естественного мира, видя в этом отражение сверхъестественных знамений, которые посылала нам божественная природа.

Все казалось необычным в этом деревенском затоне, все было исполнено спокойного величия и торжественности. Особенно пронзительной и впечатляющей была вечерняя тишина; то ли углубление в ландшафте и сильная плотность и влажность воздуха, то ли простое отдаление от грохота городской жизни, то ли еще что-то неведомое создавало невероятную тишину, которая опускалась на землю в тот момент, когда огненный шар солнца скрывался в запредельных очертаниях горизонта. Вот в эти избранные минуты можно было действительно услышать звон тишины.

Лето выдалось в тот год особенно знойным и душным, так что вечерняя прохлада была поистине целебной. Однако уже на третий день нашего совершенно бездеятельного существования, которое мы, повинуясь общим правилам приличия, называли отдыхом, почувствовали скуку и пресыщенность бездельем. Нам запомнился тот вечер, тот особенный вечер, поскольку именно тогда нам с Вероникой одновременно захотелось сменить свой теперешний «отдых» на что-то более достойное. Как ни странно, нас вновь потянуло к работе.

В тот вечер, когда возникло это обоюдное чувство необходимости прекращения плебейского безделья, мы вернулись раньше обычного со своего пункта наблюдения заката, ощутив какое-то неприятное пресыщение природой и острую нужду в культуре. Неудивительно, что пришло решение возвратиться на следующий день в город и прервать отпуск, оправдав свое безумие новым срочным заказом. Зов культуры оказался сильнее зова природы. Мы посчитали, что и так прошло уже достаточно времени для восстановления сил. И, обрадовавшись скорому возвращению в город, мы оказались в колдовской власти крепкого летнего сна.

Проснувшись, я обнаружил, что еще была ночь. Мне показалось это странным, поскольку по моим каким-то бессознательно мгновенным подсчетам мы должны были проспать много времени. Я почувствовал, что был чем-то разбужен. Что-то определенное вывело меня из того коматозного состояния, в которое мы с Вероникой одновременно провалились, решив назавтра уехать отсюда. Но я никак не мог осознать причину своего пробуждения. Стояла тишина глубокой летней ночи.

Глянув на сонный обморок Вероники, я убедился, что она не могла быть причиной моего пробуждения. Еще миг назад я сам был в таком же состоянии. И вот что-то меня из него вытащило. Но что? Я ощутил неприятное волнение, грозившее быстро перерасти в тревогу. От природы лишенный суеверного страха, я вдруг вспомнил обрывки разных страшных историй, моментально рухнувших на меня. В первый миг я даже усмехнулся, однако смешливость сразу же прошла, как только я понял, что боюсь повернуться и посмотреть в окно.

Я почувствовал оцепенение в теле и легкое шевеление волос на голове, когда вдруг представил себе темную фигуру в человеческий рост, стоящую возле окна и зловеще вглядывающуюся в глубь комнаты. Как назло, на улице стояла кромешная тишина, усиленная красно-желтым светом полной луны, и поэтому малейший звук, который не редкость в старом деревенском доме, больно ударял по напряженным нервам. Но все было тихо, предательски тихо. В один момент тишина как бы сгустилась, и, оглушенный ее пустотой, я почувствовал, как проваливаюсь в бездну. Так и не решившись посмотреть на окно, боясь пошевелиться, я с надеждой взглянул на Веронику. Я не сразу поверил в то, что увидел. У нее были открыты глаза.

В первый миг я не понял, чего больше испугался: открытых глаз Вероники или предполагаемой фигуры, стоящей за окном. Но этого было достаточно, чтобы потерять сознание. Я никогда в жизни не терял сознание и даже не мог себе представить, что можно потерять сознание от страха. Мне казалось это глупым. Конечно, я понял, что потерял сознание только утром, когда проснулся. Но беспечная игра солнечного света сделала свое дело; я решил, что произошедшее ночью было лишь сном.

Однако я не без настороженности подумал, что большое окно расположено как-то непредусмотрительно. Оно размещалось таким образом, что к нему можно было легко и беспрепятственно подойти с задней стороны дома, которая прилегала прямо к дороге. Наш дом был крайним, и поэтому редкие прохожие, которым нужно было добраться до самой деревни, неизбежно проходили по этой дороге мимо дома. И если кому-то вдруг вздумалось бы завернуть в наш огород, который был защищен старым дырявым забором с не закрывавшейся калиткой, то он легко мог это сделать. Вдруг этой ночью какой-то человек решил посетить нас. Но зачем? С какой целью? Я сразу пресек разыгравшуюся фантазию здравым рассуждением о том, что никто, никогда в жизни не станет совершать подобное. Однако я почему-то огорчился, узнав о том, что Вероника, забыв о скуке и пресыщенности, вдруг обнаружила внезапную прелесть вот такого беспечного времяпрепровождения и уже не собирается сегодня никуда уезжать. Ее словно подменили.

Посетовав на непостоянство женской натуры, я решил не говорить о том, что произошло со мною ночью. Вернее, о том, что произошло, скорее всего, не со мной, но с моим сознанием, с моей психикой, выкинувшей такую странную вещь, как неожиданно обрушившийся беспричинный страх с последующей, как мне показалось, потерей сознания. Это было просто-напросто нелепо. Я, рационалист в третьем поколении, могу под присягой засвидетельствовать, что нечто подобное тому, что я испытал этой ночью, произошло со мной лишь раз в далеком детстве, когда взрослые мальчишки напугали меня поздним вечером рассказом о черной (или белой, не помню) женщине и убежали, оставив ошалевшего мальца одного у сумрачного подъезда, в который не было никакой возможности войти.

Я поймал себя на мысли, что невольно задумался над тем далеким происшествием, и не просто задумался, но до мельчайших подробностей стал анализировать свои детские ощущения, сравнивая их с настоящими. К ужасу, Вероника заметила мою задумчивость, насторожилась и потребовала чистосердечных признаний. Я постарался отделаться первой попавшейся шуткой. Вышло неловко. Но не мог же я ей рассказать весь этот бред, который произошел ночью! Однако должен признаться, что я не хотел об этом упоминать не столько из опасения показаться глупцом, сколько потому, что мне просто было страшно это рассказывать. Произошла размолвка, усилившая мое гнетущее настроение, и я стал обреченно ждать наступления ночи.

Весь день превратился в невыносимое ожидание чего-то ужасного, что, как я теперь уже был уверен, должно произойти неотвратимо, как только тьма опустит свое зловещее покрывало на наше жилище. Размолвка с Вероникой не позволила ей внимательно следить за мной в течение некоторого времени, иначе бы она увидела странные действия с моей стороны, которые заключались в том, что я стал тщательно осматривать место перед окном и дорогу, ведущую к дому, в страхе и надежде обнаружить что-то похожее на человеческие следы. Человеческих следов явно не было, однако мне показалось, что я разглядел в песке несколько вмятин, напоминавших следы собаки.

Мне сразу вспомнился отдаленный лай, переходивший в вой, часто разносившийся по этой округе. Единственные громкие звуки, нарушавшие столь необычную тишину этого места. Я отметил, что мне всегда был неприятен этот лай, поскольку я никогда не видел собак в этих местах. А места, нужно сказать, были одинокие и заброшенные. Желание уйти подальше от шума цивилизации объединило нас с Вероникой, и мы почти бессознательно выбрали, как нам показалось, самое уединенное место в мире. Это как раз то, что нам было нужно. Но теперь я досадовал на нашу, вернее, мою опрометчивость.

В свете моего нынешнего состояния выбор наиболее отдаленного места меня уже не особенно радовал. А вдруг какое-то разбойное нападение, маловероятное, безусловно, однако теоретически этого нельзя было исключать. Так вот, если предположить нечто подобное, то было очевидно, что ждать посторонней помощи просто неоткуда. Ближайший населенный пункт, состоявший из таких же трех-четырех домов, располагался в четырех километрах от нас. Соседние три-четыре дома были давно заброшены, и в них не было постоянных жильцов. Только редкие городские отдыхающие типа нас время от времени навещали эти места.

Я с некоторым неудовольствием вспомнил, как, возвращаясь с наших чудных вечерних созерцаний заката, нам приходилось проходить мимо этих заброшенных домов, чьи черные пустые окна выглядели крайне неприветливо и порой зловеще. Смутные и неприятные мысли рождались невольно. Нужно сказать, что предыдущие два лета прошли совершенно спокойно и безмятежно. Ничто не могло внушить ни опасений, ни подозрений. Я вспомнил, как мы покупали этот дом. Его владелец, который, впрочем, сам не жил в нем, убеждал нас в его хорошем состоянии. Это было правдой, поскольку вплоть до самого последнего момента в нем были жильцы. Честно говоря, мы не поинтересовались, кто именно был последним жильцом дома и что с ним случилось. Я, конечно, вспомнил, не без некоторого чувства досады на себя, про все эти страшные фильмы с домами, но за явной пошлостью аналогии запретил себе думать про это.

Все же я несколько удивился тому, сколь тщательно и, я бы сказал, дотошно работало мое сознание, направленное теперь на выяснение мельчайших подробностей, связанных с домом. Мне не давали покоя также раскрытые глаза Вероники, которые я обнаружил ночью. Лунное сияние позволило отчетливо увидеть картину. Меня беспокоило то, что я не мог определить точно характер самого взгляда: он был явно отрешенный, направленный куда-то поверх меня. Вероника никогда не страдала лунатизмом, по крайней мере я этого не припомню. К тому же я не могу сказать точно, сколько времени она лежала с таким вот, мягко говоря, странным выражением лица. Все это весьма настораживало, если не сказать больше. Она была явно чужой в тот момент, даже если мне это все и приснилось.

Конечно, это мог быть всего лишь сон, я на это сильно надеялся. Однако перспектива ближайшего вечера меня не радовала. С некоторой тоской, даже с ностальгией я вспомнил про нашу совместную изнурительную, но такую трезвую работу над древнекитайскими текстами. Китайский мир был какой-то другой реальностью, не имевшей ничего общего с тем, я бы уже сказал, пленением, в которое мы так неожиданно попали. Вернее, я, поскольку Вероника вела себя обычно; к ней пришло второе дыхание после быстрого пресыщения бездельем, и она вдруг решила весь оставшийся отпуск провести в этом месте. Она и слушать не захотела бы о том, чтобы все бросить и умчать обратно в город, для того чтобы лихорадочно приняться за новые переводы. Китай стал бы для меня теперь спасением. Однако, зная хорошо характер Вероники, я и не пытался переубедить ее. К тому же это было бы бесчеловечно; она нуждалась в отдыхе и имела полное право на проведение этого отпуска со мной. Я все равно ничего не смог бы ей противопоставить кроме своих нелепых предположений и страхов. Не мог же я ей прямо сказать про ее открытые ночью глаза.

Приближался вечер, и чувство неприятной тревоги стало более властным и настойчивым. Уже фантастические картины заката не казались мне такими чудесными, как раньше. Я тщательно скрывал свое настроение, примирившись с Вероникой. Однако самому себе приходилось признаваться, что чем дальше пылающий дьявол уходил за горизонт, тем сильнее обострялось тоскливое чувство, переходившее в предчувствие. Я равнодушно взирал на странную игру речных отражений, которые уже не вызывали во мне привычного восторга, и все больше уходил в свои мрачные мысли. В один момент я решил заставить себя поменять страх на эрос. Передо мной стояла двадцативосьмилетняя красивая брюнетка с игривым выражением лица и призывной женственностью, совершенно не похожая на ученого-синолога. Однако все было тщетно; Вероника вместо возбуждения вызывала во мне лишь раздражение, поскольку ее беспечность обрекала меня на ужас одинокого переживания своего страха.

Весьма неумело я попытался говорить о том, что у меня была бессонница прошлой ночью, и вообще, не заметила ли она чего-то необычного. Мой вопрос на миг озадачил ее; наморщенный лоб выдал интенсивную работу сознания, в котором явно проскочила какая-то неожиданная мысль, но Вероника тут же заболтала мой вопрос, не придав ему никакого значения. Но меня все же насторожила ее, пускай мгновенная, но все же озабоченность, которая явно прочитывалась на таком знакомом мне лице. Я знал, что подобное выражение бывает у нее в минуты крайнего умственного напряжения, когда, например, нужно выбрать одно точное слово из сотни синонимов.

Посмотрев внимательно в лицо Вероники, как бы пытаясь увидеть в нем намек на вчерашний взгляд, я невольно перевел глаза в сторону и взглянул на дорогу, которую плавно покрывали надвигающиеся сумерки. Вдали раздался уже знакомый лай неизвестной собаки, слышались редкие всплески воды на реке, откуда-то тянулись неопределенные звуки, свойственные летнему вечеру, но все это не нарушало той привычной тишины, в плотном мареве которой мы вновь оказывались. На миг я почувствовал расслабление, уловив приятный прохладный ветерок, ласково коснувшийся моего лица. Я неожиданно предложил Веронике не возвращаться в дом и прогулять всю ночь под открытым небом. На мое романтическое предложение последовал решительный отказ, сопровожденный, однако, шаловливым щелчком по носу. Мы возвращались в дом.

О том, что произошло этой ночью, я узнал лишь наутро по измученному и посеревшему от бессонницы лицу Вероники. Я настолько был переутомлен ожиданием собственного страха, что проспал всю ночь без единого сновидения. Измученное сознание дало полный отбой, и я ни разу не проснулся. Однако стоило мне увидеть Веронику, как утренняя веселость испарилась, посеяв в душе уже знакомое неприятное предчувствие.

Был пятый день нашего пребывания в этом месте. Погода вдруг изменилась: небо заволокло плотной серой тканью, порывистые накаты ветра предвещали грозу. Я был рад этому, поскольку не любил жару, солнце и все привычные атрибуты лета. Проснувшись, я сразу заметил перемену в настроении Вероники. От вчерашней беззаботной шаловливости не осталось и следа. Она была угрюма и сосредоточенна, и совершенно не расположена к общению. Как бы уже зная, что случилось, я не решался прямо спросить ее о причинах такого состояния. Когда я все же, применив все свои дипломатические способности, поинтересовался, что произошло, Вероника как-то уклончиво и даже грубовато ответила, что не спала всю ночь. Она также почему-то прошептала, что ей стало страшно и что все попытки разбудить меня ни к чему не привели. Она даже выходила на улицу, чтобы ночной прохладой вызвать в себе сон.

Более всего в этом рассказе, состоявшем из трех отрывистых и сухих предложений, меня насторожило то, что Вероника выходила ночью из дома. Зная ее смелость, я мог предположить, что она выходила неспроста, не только для того, чтобы заглотнуть порцию свежего воздуха для здорового сна, что действительную причину своего выхода она не захотела мне сообщить, как в прошлую ночь я не хотел ей говорить, что произошло со мной. Мы вошли в крайне неприятное состояние взаимного утаивания; я знал, что она знает, что я знаю то, о чем она молчит; в свою очередь она знала, что я знаю, что она знает, о чем молчу я. Это состояние особой неловкости, возникающее между близкими людьми, которые не решаются на откровенный разговор, например, о смертельной болезни какого-нибудь очень хорошего знакомого или родственника. Возникает ощущение непонятной вины, которая тяготит ежеминутное существование, делая его невыносимым. Как правило, такие ситуации разрешаются внезапной вспышкой откровенности, которая прорывает гнойный нарыв душевной муки, давая облегчение в виде ссоры или истерики. Но всегда после этого лучше и свежее на душе.

Сложившаяся ситуация была особенной, выходившей за привычный канон отношений с Вероникой. Мы были вместе пять лет и за этот достаточно большой по современным меркам период совместной жизни прошли, как нам казалось, через весь круг жизненных ситуаций, которые обычно возникают между людьми. Больше всего мы не выносили так называемых долгих ссор и взаимных обид, стремясь как можно быстрее выйти на откровенность и разрешить ситуацию. Мы предпочитали вместе, а не порознь встречаться с трудностями. Однако сейчас произошло что-то иное. Мы как будто поссорились, что было особенно тягостно, поскольку не было никакой видимой причины этой ссоры. Ну, действительно, не могла же всерьез она обидеться на меня, что я не смог разделить с ней ее бессонницу, поскольку крепко спал. Утро было натянутым, и мне показалось, что Вероника скрывает что-то большее.

Однако на мое предложение вернуться в город она ответила презрительным отказом. Словив на себе этот высокомерно-смешливый взгляд, который буквально раздевает до душевной наготы, показывая всю мелочность моих намерений, я сразу закрыл тему. Что меня сейчас более всего тревожило, так это не предстоящая ночь, а состояние Вероники, которое было столь же закрытым, сколько и странным. Бесила моя неспособность проникнуть в ее душевное настроение, которое очевидно было не в норме. Сильная, ровная и циничная натура была явно, я бы сказал, ранена чем-то, но чем именно, я как раз и не мог понять.

К полудню совсем прояснилось, и от утренней непогоды не осталось и следа. Власть лета снова вступала в свои права, что ободрило Веронику, во мне же поселив легкую тоску. Я надеялся на грозу, ураган или что-то в этом роде, что послужило бы диссонансом разливу июльского зноя, в недрах которого зародилось что-то крайне неприятное и страшное. Не желая повторить вчерашний день, который был превращен в муку ожидания ночи, я решил один пройтись к реке, увидев к тому же Веронику, крепко уснувшую в гамаке.

У меня было достаточно времени, чтобы собраться с мыслями, трезво поразмыслить над своим состоянием и понять, произошло ли что-то реально или это все лишь одно большое галлюцинаторное состояние, вызванное жуткой изнурительной работой последнего семестра? Я опять вспомнил про переводы, про особую муку при сверке текстов, про необходимость сохранить адекватный смысл, точно передать дух и стиль эпохи, в которую жил Лао Дань. Я почувствовал, как дымка воспоминаний нежно обволакивает мое сознание, рождая приятное чувство профессиональной гордости.

Действительно, подумал я, как мало живущих людей способны соприкоснуться с иным миром культуры через язык, через знание традиций и классических текстов. Возможно, мое сознание было пропитано китайским мирочувствием до самых глубин, поэтому я так любил всматриваться в неспешные картины природы, чей чарующий ритм открывал в обычном необычное, открывал совершено особую реальность, причем не где-то там, в запредельных и неведомых далях потустороннего мира, а здесь и сейчас, в том, что находилось под рукой, чего непосредственно касается взгляд. Все, буквально все было пропитано той пронзительной обыденной таинственностью, которая и составляла глубокую основу мироздания, раскрывая все его изумительное великолепие. Меня радовало и одновременно поражало то, что Вероника могла это чувствовать так же, как и я. Именно на этом мы и сошлись; интеллектуальный союз перерос в чувственный. Трезвая европейская рационалистка, она была способна так же воспринимать наивность красоты и хрупкость бытия, иначе за переводы нечего было и браться.

На некоторое время я погрузился в отрешенное состоянии, опустившись на траву возле большого крепкого дуба. Однако уснуть не смог; мое сознание постоянно возвращалось к дому, к событиям последних двух дней. Так и не уснув, я встал и довольно быстро устремился к дому, подгоняемый чувством неотвратимой опасности. Как я мог поступить так безрассудно, оставив Веронику одну в этом ужасном доме? А вдруг «он» снова вернется? Я мчался в полной уверенности, что с Вероникой случилось что-то ужасное в мое отсутствие и я был причиной этого.

Я немного посмеялся над собой при виде Вероники, которая спокойно занималась приготовлением обеда. Острым шипом в мое сознание вонзилась мысль, что причина страха была не в предполагаемой фигуре за окном, что причина была в другом, в том, что заставило меня испугаться открытых глаз Вероники и фантома, бродящего возле нашего дома. Я попытался сосредоточиться и точно вспомнить все подробности того момента. Что-то ведь заставило меня просунуться, я уже это точно знал, но совершенно не мог предположить, что именно. После того, как нечто меня разбудило, мне стали мерещиться и отрытые глаза, и человек за окном, и все что угодно. Но меня мучила главная причина, о которой я не имел ни малейшего представления.

Остаток этого вечера мы провели за игрой в шахматы, которые случайно оказались в доме, и это весьма благотворно повлияло на нас. Желая максимально отвлечься от цивилизации, мы сознательно не брали с собой никакой техники. Исключение составлял компьютер, который служил записной книжкой. Но я его так и не открывал с момента нашего прибытия. Я заметил, как черная поверхность компьютера покрылась толстым слоем пыли, которую было так нелогично видеть на этом предмете. Вероника, нисколько не стесняясь, коротала время за чтением детективов; так она отдыхала душой.

Тем временем надвигался вечер. По мере наступления темноты росло внутреннее ощущение тревоги, ставшее уже обычным за последние дни. Не нравилось мне и то, что Вероника за последний день совершенно отдалилась от меня, замкнувшись в своем мире. Такое бывало в редкие минуты интенсивной работы. Но сейчас этому не было никакого оправдания. Я решил наконец прояснить ситуацию.

Моя ошибка заключалась в том, что я начал издалека. Это усилило возникшее между нами отчуждение. Смутная боязнь прямо сформулировать предмет своей тревоги заставила меня лукавить. Все вышло крайне неприятно и неопрятно. Вообще, мне никогда не нравились размолвки с Вероникой. Тем более по такому поводу, какой выдался во время нашего этого, становящегося уже обузой, отдыха. Наш союз заключался на основе договора максимального непричинения неудобств друг другу. Это не было равнодушием, скорее согласием двух людей, решивших пренебречь условностями общественной морали и несовершенствами личного психологического устройства.

Теперешнее положение вносило дискомфорт в наши отношения, что нарушало основной принцип нашего существования. Я точно видел, что за эти каких-то жалких пару дней с Вероникой и со мной произошли неприятные перемены, о причинах которых мы не могли откровенно поговорить. И это еще больше усиливало гнетущую атмосферу, нависшую над нашей беззаботностью. С некоторых пор этот дом стал казаться чужим и зловещим; я разглядел его какую-то особую ветхость и изношенность (где были наши глаза во время его покупки, наверное, мы были ошеломлены природой), покосившиеся ставни, выцветшую краску, поржавевшую крышу — все это создавало довольно сумрачную картину. Еще этот всегда несвежий воздух внутри дома, которому, наверное, уже лет сто. Скорее всего, здесь умер не один человек. Сероватый свет внутри дома, создававший неприятный застой, был светом неразвеявшегося траура.

Внезапный крик Вероники заставил меня опомниться и моментально подскочить к ней. Слава Богу, ничего особенного не произошло, хотя в первый миг мне почудилось, что с ней стряслось что-то ужасное. Ее всего лишь укусила пчела, но, судя по крику, который она издала, было ясно, что нервы ее взвинчены до предела. Вероника с тупой злобой смотрела на покрасневшее пятно на тыльной стороне ладони, и было видно, что ее гложет какая-то досада и даже обида. На ее глазах выступили слезы. Это было непохоже на нее. Глаза какие-то дурные и ставшие некрасивыми. Я почувствовал досаду. Не вытерпев этой картины, я незаметно отошел за угол дома, чтобы посмотреть на простор, который там открывался.

Спустившаяся тишина и прохлада приближающегося вечера немного приободрили меня и заставили мыслить логически. Сейчас более всего требовалась логика, иначе сознанием завладеет мистика, а она весьма некстати в такой ситуации. Но вечер приближался неумолимо, и было понятно, что нам предстоит провести еще одну непонятную ночь.

Выйдя за калитку, я увидел одновременно мерзкую и жалкую картину: посредине дороги корчилась в смертных муках крупная коричневая ящерица, разрубленная пополам каким-то неизвестным коварным врагом. Преодолев отвращение, я присмотрелся: жуткий танец агонии существа, которое вряд ли что-то понимало. Из разорванного конца туловища медленно сочилась густая кроваво-желтая слизь, оставляя на пыльной земле след своей никому не нужной муки. Я был неприятно поражен не столько самим зрелищем, сколько пронзившей меня мыслью о тщете страданий бессловесных тварей, которые толком и осознать свои страдания не могут.

Я почти не заметил, как сумерки властно надвинулись на землю. Мы так и не решились с Вероникой поведать друг другу о своих переживаниях; пришлось остановиться на компромиссном состоянии легкой взаимной полуобиженности, в которой каждая сторона находила свое оправдание в том, что другая ничуть не лучше в этой ситуации.

Почти в полном молчании мы совершили привычную прогулку, делая вид, что увлечены рассматриванием заката, который и в самом деле был в тот вечер прекрасен. Вечерняя прохлада немного успокоила наши души, которые действительно нуждались в отдохновении. Весь день тревожного ожидания, бесконечные присматривания и прислушивания, непроходящая размолвка с Вероникой, это все было так некстати, все это самым отвратительным образом нарушало выстроенные заранее планы.

Как только совсем стемнело, снова воцарилась привычная тишина. Казалось возможным потрогать тишину рукой: так она была зрима и ощутима. Перед тем как лечь, я вышел на свежий воздух и прислушался. Как всегда, непонятный гул летнего вечера, одинокие вскрикивания ночных птиц, доносившиеся из находящейся рядом лесополосы, протяжный далекий лай, сливающийся с вечерней тишиной. Вернувшись в дом, я обнаружил, как Вероника забавлялась с полупришибленным жуком, который тщетно пытался вырваться из плена тонких, но ловких и цепких пальцев своей мучительницы. По всему было видно, что она пытается просто отвлечь себя от неприятных мыслей такой вот пустой забавой.

Не сказав Веронике ни слова, я растянулся на постели и, собрав последние капли рассудка, попытался предаться сну. Как я и предполагал, проснулся я ровно посредине ночи от уже укоренившегося во мне привычного чувства тревоги. Но это чувство было слишком разноликим, и к нему нельзя было привыкнуть. Оно было вообще для меня аномальным, а поэтому возмутительным, поскольку я никогда не испытывал ничего подобного. Максимум — кратковременные переживания, апатия, депрессия, но мое нынешнее состояние не было похоже на все эти, знакомые каждому человеку, состояния. Здесь речь шла о какой-то ясно выраженной и отчетливой тревоге, которая подступала к вечеру и рождалась в самой сердцевине ночи, когда молчание уснувшей земли достигало своего апогея и тишина безраздельно властвовала над миром.

Я мог это расценить как признаки наступившего психического заболевания, вызванного все той же причиной, единственной на тот момент, — чрезмерно напряженной работой без отдыха в течение года. Но я знал, что психическое заболевание всегда сопровождается еще какими-то симптомами, которых у меня не было; к тому же я был совершенно уверен в том, что моя спутница испытывает то же самое. Значит, причина не в нас самих, а где-то вовне.

Посмотрев на спящую Веронику, я все же решил найти зримую (или незримую) причину нашей общей тревоги, о которой мы не решались исповедаться друг другу, хотя по всему было видно, что каждый из нас хорошо знал об ощущениях другого. Что заставляло нас таить друг от друга свои эмоции? Как хорошо было бы сейчас поговорить обо всем начистоту, без утаек и двусмысленностей. Я тут же поймал себя на этой мысли: «обо всем». О чем? Ведь, собственного говоря, ничего, совершенно ничего не произошло.

Переборов в себе остатки страха, я вышел на улицу. Была густая темная ночь. Луна не освещала землю, и только яркие холодные звезды одиноко мерцали на плотной ткани небосвода. Стояла тишина. Умолкли крики ночных птиц, лай собаки сошел на нет, и, казалось, слышна была незримая беседа, которую вели меж собой звезды. Немного странное чувство посетило меня в тот миг. Не было привычного ночного испуга, не было страха, что кто-то крадется в темных углах сада, что в заброшенных домах страшно бродят призраки давно умерших людей. Но было ощущение какого-то незримого присутствия, присутствия вездесущего и всепроникающего.

Мне показалось, что наш дом находится на самом краю земли, которая соприкасается с каким-то величественным и таинственным потоком, уходящим в темную бездну мироздания. Словно Дао проложило здесь свой путь и оставило свой след в наших душах в виде безотчетной тревоги, охватившей нас в этом месте. Какая невесомость, какая бесцельность, какая пустота открывалась в глубине этой кричаще пронзительной тишины! Я теперь точно знал причину свой тревоги; это тишина, абсолютная тишина, с которой мы близко, слишком близко соприкоснулись в этом месте. Но почему сейчас, именно этим летом? Не знаю, но я точно знал, что эта, сводящая с ума тишина и была причиной всех аномальных состояний, рожденных в нашем сознании.

Я почувствовал ясно и отчетливо, что мог бы умереть сейчас, на этом месте, перед этим черным, совершенно бесцельным, отталкивающим и манящим небом, без всякого страха и сожаления.

Тишина говорила о великой бесцельности всего мироздания, это был ее голос. Это был ее знак, это был ее таинственный иероглиф, который она начертала в наших душах, посеяв в них маниакальный страх, подозрительность и неприятное чувство непроходящей тревоги. Казалось бы, бесцельность должна освобождать, вселять невесомое чувство радости и беспечности, которое и называется счастьем. Так, наверное, у китайцев, они устроены именно таким образом, что великая бесцельность мира, раскрываемая в глубоких недрах незримого потока мироздания, — их счастье, достижимое здесь и сейчас, усматриваемое в каждой капле утренней росы и каждом дуновении ветерка.

У нас не то; наши души, освобожденные от тягот всегдашних забот, не могут выдержать великой бесцельности и беспричинности, которая наиболее ощутима в таких вот заброшенных Богом и людьми местах, где лишь природа обнажает свои самые бесстыдные проявления, попадая в которые человек чувствует не гармонию, но скуку, переходящую в тревогу. В первый момент мне хотелось броситься к Веронике, разбудить ее и поделиться своим откровением. Но я тут же оставил эту затею, поняв непереводимость внутренних мыслей и ощущений на язык другого сознания. Я понял, что ничего, совершенно ничего не смогу сказать ей.

Вздохнув поглубже, я увидел, что мир остается миром; он был, есть и будет всегда одним и тем же миром, миром непонятным в своей сути, бесцельным и прекрасным, а поэтому таким тихим. Мир именно таков, каковым явился в звоне этой мертвящей тишины прохладного летнего вечера. Мир бесцельный, беспричинный, но именно поэтому такой удивительный.

ИЮЛЬСКИЙ СВЕТ

    Многие обыденные вещи обладают до того странными свойствами, что эти свойства, срастаясь с обыденностью, становятся неразличимыми. На этом основывается самая важная способность нашего восприятия мира, в которой заложено единство сознания, позволяющее видеть многим одинаково и, соответственно, понимать или, что точнее, совершенно не понимать существующего.

     Вот, скажем, июльский свет имеет такие особенности, что иногда кажется: это вовсе и не свет, а какой-то пустой и пыльный сумрак, переходящий в дневной мрак. Граница света и тьмы в июле особенно зыбка, а поэтому такое, не поддающееся пониманию и, в сущности, невозможное явление, как дневной мрак, происходит именно в это время. Трудно сказать, почему это случается именно в июле, но стоит забыться, блуждая по лесным тропам, особенно в знойный полдень, как мгновенно теряешь световое равновесие, переставая понимать, какое время суток сейчас. Конечно, порядок вещей восстанавливается, как только включается работа сознания, однако это головокружительное погружение, почти обвальный срыв на долю секунды в тот слой бытия, в котором свет, очевидно, становится сумраком, весьма и весьма впечатляюще.

Один поэт даже употребил словосочетание «июльский сумрак». Метафора стилистически безупречна; наверное, он также столкнулся с этим необычным свойством июльского света, увидев всю его тьму, поразился ей и создал такой пронзительный поэтический образ. И я уверен, что какой-нибудь одаренный физик, стоит ему только заняться исследованием нетривиальных оптических свойств света, зависящих от времени года, наверняка выведет формулу «июльского света», которая станет ну если и не вровень с законом гравитации, то по крайней мере объяснит многое из того, что приводит тех же физиков в недоумение, как только они более зорко всматриваются в противоречивые свойства физического мира. Становится понятно, почему среди физиков все же немало метафизиков, хотя последние ни во что не ставились официальной наукой и вызывали весьма неодобрительные и злорадные насмешки со стороны представителей здравого смысла.

Мне припомнился в связи с этим один странный летний случай, который я связываю с парадоксальным свойством июльского света. Невероятность события отнюдь не является основанием для упрека автора в безответственном фантазировании или сумасшествии, но служит приглашением для более вдумчивого отношения к вещам, которые считаются привычными.

Случай поучительный, ибо говорит о том, что не все то, что есть, есть таково, каково оно есть. Все неприметное обладает какими-то секретными свойствами, из которых ведь и соткан такой многообразный и, в сущности, совершенно непонятный ковер мироздания. Увидеть общий рисунок не представляется возможным, но рассмотреть фрагменты и нюансы, пускай даже намекающие на неведомое целое, уже немало. Для некоторых это вообще целое счастье. Так или иначе, не зная главного, мы упускаем существенное, прячущееся под неприметными и незначительными вещами обыденной жизни, которые происходят в результате действия, например, того же июльского света.

То, что я заметил, нисколько не претендует ни на теорию, ни на гипотезу, ни даже на концепцию. В этом нет никакой нужды; мое открытие не меняет нисколько сложившегося порядка вещей и никогда его не поменяет, как, впрочем, и любое другое открытие, но, скорее всего, придаст энтузиазма тем, кто, поверив мне, сами удостоверятся в этом. Возможно, кто-нибудь напишет научный трактат или философское эссе, возможно, даже снимет фильм или сойдет с ума, если продолжит свои исследования в данном направлении. Но совершенно очевидно, что если он натура хоть каплю утонченная, то не останется равнодушным и обязательно найдет, каким образом применить результаты чуда, связанные с июльским светом.

Как сейчас помню, было ясное июльское утро. Осознав, что солнце уже давно свершает свою работу, я тотчас выскочил из мутной бездны сна и вышел во двор. И сразу же расстроился, поняв, что день не будет прохладным. Еще не было и семи часов, но сильные лучи безнадежно жаркого солнца уже успели разогреть землю так, что исчезли всяческие следы ночной влаги. А ведь всю ночь шел сильный дождь, который приятной струйкой проникал за тупую и мрачную завесу моего сна.

Осмотрев открывшееся пространство, я решил продолжить постройку навеса, который должен был стать убежищем от летнего зноя. Того угнетающего летнего зноя, который всегда убивает самое приятное, что связано с этим чудесным временем года. Выбранное место располагалось вблизи огромного старого дерева. Оно единственное давало свою спасительную тень.

Проработав до полудня, я прилег под самый ствол дерева, в котором все же сохранялось некоторое количество влаги. Вся местность была так пропитана мощными зарядами июльского зноя, что даже незначительный ветерок воспринимался бы как спасение. Но, увы, кроме потоков испепеляющей жары, медленно и угрюмо сползавших с безводных небес, ничего вокруг не было. Я вспомнил о ночном дожде, и мне показалось странным, что вообще в мире может быть вода. Эта субстанция явно проигрывала на фоне стихии огня, который, казалось, давал в это время года полную волю своей страшной власти.

Едва приступив к работе, я почувствовал рядом с собой чье-то присутствие. Так всегда бывает, когда кто-то незаметно подкрадывается к вам с целью испугать или просто пошутить. Но никого не было и быть не могло, поскольку я был один и знал это совершенно точно. К тому же пространство, на котором я строил навес, имело большую площадь, и я обязательно заметил бы чье-то приближение.

Но присутствие было слишком очевидным, чтобы проигнорировать его. Была бы ночь, я бы испугался. Поэтому я распрямился и осмотрелся: июльская жара была разлита повсюду, образуя ровную невидимую гладь невыносимо ослепительного света. Я невольно зажмурился; даже в тени было невероятно светло; казалось, свет проникает во все поры мира, прожигая своими лучами все темное и тайное.

Я вдруг решил, что ад — это свет, доведенный до пределов невыносимого; ад — это место, в котором негде укрыться от вездесущего света; где все тайное есть явное, а значит, нет места прохладе, которая возможна лишь тогда, когда есть тень.

И вдруг рядом с собой, в нескольких метрах от дерева я увидел тень. Поскольку это была не тень дерева, то инстинкт заставил меня мгновенно задрать голову; ничего кроме ослепительного удара солнечного света я не увидел на кристально чистом голубом небосклоне. Однако тень была, и это была тень несуществующего объекта.

Говорить о том, что случилось со мной потом, не имеет особого смысла в связи с отсутствием языка, способного описать неописуемое. Но я знал точно, что у меня не было ни солнечного удара, ни галлюцинаций, ни каких-либо иных дефектов восприятия. Тень исчезла сама собой, словно легкое облако, благодатно набегающее на солнце. Но, перед тем как тень исчезла, я все-таки, переборов метафизический ужас, вступил в ее таинственные чертоги. Более всего меня поразило не отсутствие объекта, дававшего тень, это я понял позже, но тот особый пепельно-серый цвет, которым было отмечено внутреннее пространство этой непонятной тени, и та особая плотность воздуха, в которой имело место, я бы сказал, несимметричное расширение пространства. Проявлялось это в том, что некоторые части попадавших в этот круг насекомых (например, лапка кузнечика) непропорционально увеличивались, давая эффект «плавающего монстра».

Минуту, показавшуюся мне часом, я стоял, пораженный явлением, которому не было ни аналогов, ни объяснений. Тень была настолько реальной, что Ангел Господень, появись он внезапно, в этот момент не показался бы более достоверным. Проигрывая в сознании различные варианты возможного ответа, я перебрал все мыслимое и немыслимое, начиная от Адама и кончая Аристотелем. Моя мысль продвинулась бы дальше и, несомненно, уперлась бы в Коперника, Эйнштейна и Макса Планка, если бы не внезапное озарение, не давшее моему рассудку безвозвратно расстроиться.

Тогда я понял совершенно простую вещь, что примерно в одно и то же время после полудня, в любой точке земного шара, где имеет место июль и солнце, всегда происходит это необъяснимое оптическое явление. Рационально это можно объяснить спектральным наложением ультрафиолетовых лучей, которое дает «слепое пятно» на определенном расстоянии и под определенным углом от горизонта. Тень моментально исчезает, стоит только земле свершить малейшее колебание и изменить свою траекторию. Это очевидно доказывает то, что земля имеет не идеально округлую форму, поскольку необходимый угол погрешности, который порождает слепое пятно, — это тот зазор, который возникает между горизонтом и шарообразной формой земли. А поскольку форма земли не идеально шарообразна, что подтверждают некоторые, казавшиеся в новое время абсурдными идеи средневековых астрономов, то это и дает возможность возникновения слепых пятен, которые порождают ту самую тень от несуществующих объектов.

Все, к чему я пришел, является результатом элементарных расчетов и не требует специальных знаний. Однако мое воображение сильно распалилось, воодушевленное каким-никаким, но все же открытием. Я теперь мог как бы вызывать эту тень по своему желанию. Это, конечно, не было спасением от жары и вообще вряд ли могло иметь какое-нибудь практическое значение, но меня вдохновил факт наличия слепых пятен.

Подумав немного, я пришел к следующему: если эти пятна возникают вследствие геометрической погрешности, вызванной неидеальностью земного шара, то эти зазоры могут порождать не только безобъектную тень, но и служить как бы замочной скважиной, через которую можно заглянуть за небесную границу земли. Иными словами, открывалась возможность без телескопов и прочих технических приспособлений, не сходя с места, обозреть вселенную и убедиться самому, является ли она бесконечной или же, как утверждает новейшая астрономия, она является искривленным пространством, чья степень кривизны залатана тем, что принято называть черными дырами.

В таком случае, я рассуждал дальше логически, звезды, которые появляются только лишь на ночном небе, являются ничем иным, как концентрированными сгустками июльского света различной плотности. Это новое откровение моментально пролило свет на извечный спор поэтов и астрономов и позволило понять, почему звездное небо является предметом не только астрономического исследования, но и поэтического восторга такой степени, что считается: о звездах поэты знают больше, чем астрономы. Это еще раз подтверждает мою идею о том, что поэты давно заметили парадоксальные свойства июльского света, экстраполировав свое знание в поэтические метафоры, нашедшие наивысший уровень стилистического блеска, когда речь заходит о звездном небе.

Прежде чем заглянуть за небесный край земли, чтобы обозреть вселенную, я решился на один маленький эксперимент. Мне пришло в голову вырыть яму точно в том месте, где была тень, отбрасываемая слепым пятном, который являлся, как мне уже хорошо было известно, концентрированным июльским светом. Предвидя результат, я воочию убедился в правоте известного факта, что днем из колодца видны звезды. До этого я никогда днем не погружался в колодец; теперь же я не просто убедился в реальности этого явления, но и знал истинную его причину. Это меня привело к открытию, которое может потрясти привычные представления о существующем: звезды на самом деле существуют не ночью на небе, а днем в колодце. Это так, потому что июльский свет, скопившийся в теневых образованиях днем, ночью предстает в рассеянном виде на звездном небе.

Элементарные логические рассуждения привели меня к вопросу, который также был задан поэтом, а именно о необходимости зажигания звезд. С одной стороны, как я смог убедиться воочию, поскольку долго пробыл на дне колодца, звезды есть продукт и результат действия июльского света и поэтому они вполне естественны; с другой стороны, вопрос, заданный поэтом, наводил на мысль о субъекте, который мог бы быть не столько источником субстанции света звезды (ибо таковым являлся июльский свет), сколько волящим субъектом, имеющим намерение «зажигать» (условно говоря) звезды, делая свойства мироздания приспособленными для этого.

Я понял, что пришел к разгадке теологического доказательства бытия Бога и стоит мне практически осуществить свои намерения и заглянуть за небесный край земли, я увижу не кого иного, как Самого Господа. К этому меня приводил железный логический расчет. Я понял теологические построения средневековых астрономов, которые без всяких технических приспособлений могли созерцать физический космос, вызванный оптическими свойствами Самого Бога. С этим связаны и стилистические особенности раннехристианской иконографии, изображающей Бога, держащего в своих раскрытых ладонях созданное Им мироздание. Все же я не решился столкнуться лицом к лицу с Самим Творцом по причинам скорее этического свойства.

Получив ответ на очень многие вопросы, я решил задаться главным и выяснить, какова же природа Бога, если возможно, так сказать, следовать в обратном логическом порядке. Если от июльского света мы пришли к Богу, то не можем ли мы прийти от Бога снова к июльскому свету, приравняв июльский свет, таким образом, к высшему роду нетварных энергий, о которых исихасты до сих пор не подозревают. Эта идея показалась мне заманчивой, и я решил исследовать ее более глубоко. Для этого мне нужны были монахи, которые бы занимались оптическими свойствами физического света.

Я чуть было не отправился на поиски таких монахов, когда вдруг понял, что причина, побудившая меня обратить внимание на странные свойства июльского света, уж очень мала и незначительна и что она может быть объяснена психологическими особенностями личности. По крайней мере отнесена к роду ее своеобразных эстетических пристрастий и вряд ли может обратить внимание таких серьезных людей, коими, безусловно, являются монахи.

Дальнейшее вообще больше походило на сон, чем на реальность. Но для полноты картины я все же вынужден изложить все как было.

Переборов ложную скромность, я отправился в близлежащий монастырь, в котором, как утверждали местные краеведы, жили весьма ученые монахи, которые должны были быть в курсе всех самых прогрессивных научных идей. Однако мне нужны были узкие специалисты, разбирающиеся в оптических свойствах летнего света. Жившие же в этом монастыре монахи специализировались вообще на проблемах постнеклассического обоснования нелинейной космологии, и среди них не оказалось, увы, ни одного серьезного исследователя не только июльского света, но и вообще практически не было оптиков. Если, конечно, не считать монахов-электриков, но они были в отъезде.

Несмотря на то что я не нашел того, что искал, я прекрасно провел время. Монахи оказались очень гостеприимными; они устроили мне настоящий праздник, узнав про мои открытия. Их весьма заинтересовал мой рассказ, особенно про звезды, и наиболее продвинутые из них выдвинули предположение о том, что и луна представляет собой не плотное астрономическое тело, но звезду особого рода, структурированную из сверхтонких излучений июльского света, заряженных особыми психоэмоциональными энергиями негативного свойства. Это как раз подтверждало многочисленные случаи мистического характера, всегда происходившие в лунные ночи. Опять же тяга поэтов к воспеванию луны и глубокое проникновение в сущность тварного мира, выразившееся, в частности, в известной классической новоевропейской формулировке: «ничто не вечно под луной».

Один молодой монах, краснея и смущаясь, поведал ряд непристойных историй, которые произошли с ним именно в лунные ночи. Только теперь он понял отрицательные свойства лунной энергии, вызванной июльским светом, которые раньше объяснял исключительно влиянием демонических сил. Да и сами демонические силы оказывались в свете новых открытий не более чем остатком, по сути дела, шлаком тех самых сверхтонких излучений июльского света, которые возникали при попадании в силовое поле полового влечения.

Особенно сильно от этого страдали лица женского пола, поскольку были в большей степени подвержены действию всяческих негативных энергий, вызывающих бесконтрольное половое влечение и приводящих к событиям вселенского катастрофического характера. Тем самым в свете таких психогенных свойств июльского света представлялось возможным раскрыть истинные причины проституции и вообще человеческого распутства, по сравнению с которыми имеющиеся психоаналитические теории казались просто-напросто детскими забавами. Обнаруживалось, что любовное чувство, возникающее под воздействием наиболее интенсивных лунных потоков, находит разрядку не в традиционных брачных союзах, но исключительно в изощренных формах половых извращений.

Это наводило на многие страшные догадки, касающиеся устройства мира, и по крайней мере проливало свет на природу супружеской измены, которая существует столько, сколько существует род человеческий, и избавление от которой не представляется возможным. Теперь понятно, что прекращение измены может произойти лишь в случае прекращения действия лунного света, которое возможно лишь в одном случае — в случае уничтожения луны. За явной невозможностью и абсурдностью этого надеяться в ближайшем времени на исправление нравов наивно. Этим и объясняется особая ненависть некоторых моралистов и аскетов к подлунной романтике и вообще к любовной лирике, в которой они находят остатки злокачественной недосублимированной лунной энергии, приводящей к бешенству наиболее эрогенные части женского организма.

Монахи с особым увлечением принялись обсуждать данный ракурс проблематики, забыв о первоначальной цели моего визита. Все это было чрезвычайно важно и интересно, однако значительно уводило в сторону от главных линий моих исследований, связанных с возможной новой трактовкой нетварных энергий.

Едва вырвавшись их крепких дружелюбных монашеских объятий, я отправился обратно, расставшись с идеей найти хорошего специалиста по оптическим свойствам света среди духовной братии.

Как только я приблизился к своему дому на близкое расстояние, то увидел мощное сияние, исходившее из самого центра моего двора. Сияние было настолько сильным и невыносимым для глаз, что ослепило не только мое зрение, но и разум. Я не мог предположить, что могло бы быть причиной подобного явления.

Преодолев невероятное световое препятствие, я сразу же направился к самому источнику и обнаружил, что оставил не закопанной яму, находящуюся под тенью, не имеющей объекта. За время моего отсутствия в нее набралось столько звезд, что они стали выплескиваться через край, покрыв в несколько слоев все пространство моего сада. Звезды расстилались, словно алмазный ковер, по которому нельзя было не только ходить, но нельзя было на него и смотреть с широко раскрытыми глазами.

Это и было причиной чудовищного сияния, в самом эпицентре которого я как раз и находился. Интенсивность светового потока была настолько сильной, что спрессованные звезды, послужившие его причиной, образовали нечто наподобие гигантского увеличительного стекла, которое, в отличие от обычного прибора, не увеличивало реальность, а преображало ее. Теперь уже невозможно было понять, где я нахожусь: на земле или на небе! Граница, отделяющая физический и трансфизический миры, совершенно исчезла, создав какой-то бриллиантовый вакуум, вобравший в себя всю вечную бесконечность и бесконечную вечность времени и пространства.

Посередине моего двора открывалась уникальная возможность созерцать вечность, и не просто созерцать, но и пребывать в ней. Такое невероятное количество звезд, собравшихся в одном месте, давало сильнейшее световое излучение. Однако странным было то, что они не повышали температуру. Это подтвердило поэтическую интуицию относительно холодного света звезд и открыло эмпирическую дорогу в вечную жизнь, которая образовалась в результате моей забывчивости прямо посередине моего сада. Вырытая яма стала единственным местом на земном шаре, а возможно и во всей истории мироздания, чудесным образом захватившая тень несуществующего объекта, чем теперь являлось слепое пятно, чья звездная структура обнаруживалась на глубине вырытой мной ямы.

Некоторое время я стоял, созерцая хрустальное великолепие лазоревой вечности, пораженный картиной эстетического великолепия сверхгармоничной геометрии мироздания. Однако в бриллиантовом пространстве сияющей вечности я не увидел ни ангелов, ни архангелов, ни чинов, ни престолов, ни чего-либо такого, что так тщательно и обильно было описано в анналах всех традиционных религий. Лишь высший поэтический восторг от созерцания божественной игры мириад световых потоков, огненным вихрем мчавшихся вокруг меня и улетавших в бездну бесконечной симметрии!

Я внезапно очнулся от этого эстетического оцепенения, и мне пришла в голову совершенно утилитарная идея — собирать выпадающие из ямы звезды, консервировать их в сосудах и как-то использовать в народном хозяйстве. Я даже забыл о цели своего визита к монахам и о затее проверить природу нетварных энергий. Открывшаяся возможность использовать совершенно естественный свет звезд представилась мне более заманчивой и перспективной. Но радость несколько омрачилась, когда я представил себе, что мое открытие может быть использовано в политических и даже военных целях. Если уж мирный атом оказался утопией, то холодный свет звезды может стать царством божиим на земле.

Я вспомнил про этическую ответственность ученых, которая, насколько я знал, была главным регулятором их деятельности, и решил позвать ученых, чтобы коллективный разум научного консилиума смог принять единственно верное решение относительно природы световой реальности мироздания, которая могла в любой момент привести к вселенской катастрофе, так как открывшийся в результате моих опытов изъян не был известен и понятен ни одному человеку в мире, поскольку был связан исключительно с той логической цепочкой идей, открытий и событий, которые почему-то произошли только со мной и очевидно не могли больше в силу универсальных законов случайности произойти ни с кем иным из живущих.

К моему удивлению, прибывшие ученые мало чем отличалась от монахов. Среди них также не оказалось знатоков июльского света, и они так же, как и монахи, старались уйти от главного, склоняясь все время к второстепенному. Так, они стали задавать бесконечные вопросы о моем доме, саде, возрасте деревьев, крепости построенного мной навеса, есть ли у меня родственники за границей, то есть о вещах, как мне показалось, не имеющих никакого отношения к тому, что произошло в результате моего открытия свойств июльского света. Но более всего меня поразило то, что ученые наотрез отказывались признавать реальность сияния, убеждая себя в том, что степень его интенсивности сильно мной преувеличена и что оно не представляет никакой опасности для государства и не имеет никакой пользы для промышленности.

Главное, на чем настаивали ученые и что, по их мнению, совершенно отсутствовало в случае с сильным сиянием, так это верификация. Отказываясь верить очевидному на том основании, что это не доказано, они посоветовали мне обратиться к эзотерикам, как более сведущим в подобных вещах людям. Сами они, по их признанию, часто прибегали к помощи эзотериков, но лишь тогда, когда помощь монахов, к которой они, оказывается, также прибегали, иссякала. В частности, неоценимыми оказались консультации эзотериков, когда ученые занялись расшифровкой стенограмм, которые поступали из области сверхплотных звездных образований. Я даже не пытался разубедить ученых в их невежестве и вступать с ними в спор, поскольку знал реальную причину звездообразований.

Я не принял совета ученых прибегнуть к эзотерикам на том основании, что я никогда их не видел и впервые слышал об их существовании. Ученые, поразившись моей необразованности, принялись меня обучать. Они предложили мне устроить летнюю школу молодых ученых у меня в саду, которую могли бы посещать также и другие жители селенья, что невероятно повысило бы их уровень осведомленности в вопросах современной эзотерики. Один почтенный ученый даже заявил, что мог бы в случае моего согласия подарить мне бесплатную подписку на журнал «Вопросы эзотерики», учредителем которого была академия наук. И вообще, мой дом мог стать центром коммерческого туризма, что существенно бы улучшило экономику региона, согласись я с разумными доводами здравомыслящих людей.

Несмотря на всю настойчивость ученых, я не разрешил устраивать никаких обучений в своем саду, поскольку был серьезно озабочен результатами моего собственного открытия. Видя мое упорство и бессмысленность дальнейших убеждений, ученые удалились, не обратив никакого внимания на божественный свет, идущий от скопления мною обнаруженных звезд, в свете которого все они находились в тот момент, поскольку уже была глубокая ночь.

     Не получив помощи от монахов, ни хотя бы понимания от ученых, я вынужден был со всеми расстаться и продолжить свои рассуждения в полном и глубоком одиночестве, в котором пребываю до настоящего времени, совершая все новые и новые невероятные открытия.