КРАСНАЯ ТРАВА

Салимон Владимир Иванович родился в Москве в 1952 году. Автор более пятна-дцати поэтических книг. Лауреат Новой Пушкинской премии (2012). Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

Владимир Салимон

*

КРАСНАЯ ТРАВА

* *

*

Измученные ожиданьем

из сопредельных областей,

как скорый поезд с опозданьем

идущий, ждем дурных вестей.

С недавних пор вошло в привычку

прислушиваться к новостям

и в темноте, зажегши спичку,

спросонья спрашивать:

Кто там?

Кто там за дверью ночью темной

в саду топочет и рычит

и, шаря лапою огромной,

меня зацапать норовит?

* *

*

Как встретят нас, так и проводят —

в крахмальных кружевах, в цветах.

Друзья молчат, глаза отводят,

ведь ты уже и тлен и прах.

И дела нет тебе до ближних,

которых нежил и любил,

нет проку от издательств книжных,

зависим от которых был.

* *

*

Неестественная форма

для живого существа

на Земле,

на Марсе — норма.

В поле — красная трава.

Если следовать подобной

логике, то мы с тобой —

марсиане,

вид не злобный,

но достаточно тупой.

День и ночь и веселится

и ликует наш народ.

Наша древняя столица

в красных флагах круглый год.

* *

*

Всплеск весла.

Русалки крик

резкий, злобный, словно птичий.

Голая, круша тростник,

скачет, ей не до приличий.

Потому что по кустам

с гиканьем мальцы шныряют,

задницы то тут, то там

в зарослях густых сверкают.

Их влечет охоты дух,

а не низменные страсти.

А у нас костер потух.

Оборвались в бурю снасти.

* *

*

Непродолжительное время

в деревне — месяц, или два,

пока московской жизни бремя

с плеч не слетит, как голова.

Себя свободным человеком,

скитаясь по глухим местам

сумел собрать я по сусекам,

как на руинах древний храм.

Вольно быть всякому сужденью,

касательно святых свобод,

но путь земной к освобожденью

от рабства исподволь ведет.

* *

*

Хрусткий, ломкий звук пошел по лесу,

словно леший плюхнулся в кровать,

словно кто-то палкой по железу

стукнул, что есть силы, и бежать.

Резкий, громкий голос у сороки.

Прыгает сорока и кричит,

только у сороки-белобоки

не за нас с тобой душа болит.

Я ее душевное устройство

представляю явственно вполне,

физико-технические свойства,

как у шпингалета на окне.

* *

*

На страницах рукописей любят

русские поэты рисовать,

если их в деревне жить принудят,

вздумают на край земли сослать.

Стихотворцы в панику впадают,

глядя в растворенное окно,

так как перемен не замечают.

Скучно. Серо. Холодно. Темно.

Жизнь в столице кажется им чем-то

призрачным, туманным, словно сон.

Ждет поэт счастливого момента.

В ожиданье рифм, рисует он.

* *

*

В обводах урны погребальной,

в ее длине и ширине

стремленье к форме идеальной

заметно явственно вполне.

Ее, нашедши в чистом поле,

отрывши из земли сырой,

крестьянин некий поневоле

прах сможет потревожить мой.

Решив, что инопланетяне

здесь потеряли свой кувшин,

он (ох уж эти мне крестьяне!)

мой прах развеет, сукин сын.

* *

*

Спят пассажиры непробудно,

затерянные во Вселенной.

Куда несется наше судно,

влекомое рекой подземной?

В вагоне метрополитена

мы, как папанинцы на льдине.

Нет связи.

Лопнула антенна

на невозможной холодине.

Товарищ Кренкель, сидя рядом

в наушниках,

неутомимо

губами шевелит, но взглядом

скользит, скользит куда-то мимо.

Нас унесло в такие дали,

любимые и дорогие,

пока не поздно, не пора ли

очнуться нам от летаргии!

* *

*

В кустах сверкнул алмазной гранью

брильянт невидимый для глаз.

Господь подверг нас испытанью,

иль дьявол искушает нас?

Чтобы развеять все сомненья

на этот счет,

решил скорей

я хитроумные сплетенья

зеленых расплести ветвей.

Увы, ни Бога и ни черта

не встретил я,

передо мной

скворец, головку вскинув гордо,

таращил дико глаз стальной.

* *

*

Трава ли поднялась за лето,

иль низко яблоня склонилась,

сама собой задача эта

проще простого разрешилась.

Едва под вечер в угол сада

тряпичный укатился мячик,

в траву девчонка, как наяда,

нырнула,

а за ней — и мальчик.

Им было море по колено —

трава, цветы, кустарник мокрый,

после дождя обыкновенно

померкший разом — тусклый, блеклый.

* *

*

О, эти наши индюки,

цесарки, куры, гуси, утки!

Они кряхтят, как старики,

не в силах опростать желудки.

Выхаживать больных птенцов,

когда ты человек ранимый,

оставь,

подвязкой огурцов

займись — труд нудный, но терпимый.

Отчаянно болит спина,

никак не можешь разогнуться,

но лучше так, чем ночь без сна,

чем индюшат кормить из блюдца.

* *

*

Лист повернулся к солнцу боком

в согласии с календарем,

в каком-то равновесье строгом,

в котором все мы здесь живем.

И в тот же миг вполоборота

ты повернулась вслед за ним.

Сверкнула ярко позолота

при входе в Иерусалим.

Динарий Кесарю по праву

принадлежит — подумал я —

Его я не стяжаю славу.

Ты — дщерь его, а не моя!

* *

*

Рискнув нарушить детский сон,

гремели мы тарелками,

поскольку вкусен был бульон

с поджаристыми гренками.

Графина тонкое стекло,

чуть тронутое холодом,

отпотевало и текло,

и отливало золотом.

Луч солнца клювиком долбил,

и лапками для верности

скоблил стекло, но лишь скользил

по матовой поверхности.

* *

*

Хоть и живу вольготно, барином

все лето в небольшом селе,

сижу, молчу.

Себя хозяином

не чувствую я на земле

Себя хозяевами чувствуют

те, что творят, чего хотят,

хотят — бесчинствуют и буйствуют,

и в полный голос говорят.

Хозяевам стесняться нечего —

и на веревке бельевой

полощется с утра до вечера

исподнее их в хлад и зной.

* *

*

Белый стул на зеленом газоне.

Столь разителен, резок контраст.

Ночью снились мне черные кони,

лед, лежащий пластом, снежный наст.

Я проснулся от холода, чтобы

притворить в нашей спальне окно,

и пошел напрямки свозь сугробы.

Было тихо вокруг и темно.

Шел и шел я по голому полю,

долго-долго, покуда свой сон

не прошел я, как злую неволю,

на которую был обречен.