БЕЛЫЙ ШУМ

Медведев Григорий Васильевич родился в 1983 году в Петрозаводске. Учился на факультете журналистики МГУ им. М. В. Ломоносова и в Литературном институте им. А. М. Горького. Публиковался в журналах «Дети Ра» и «Знамя». Работает редактором в одном из интернет-изданий. Живёт в городе Пушкино Московской области. В «Новом мире» публикуется впервые.

Григорий Медведев

*

БЕЛЫЙ ШУМ

* *

*

То, что войной считалось, —

в сорок пятом осталось.

А если где-то стреляли,

если десант и разведка

кровавили каски, разгрузки, —

по-другому именовали,

по-русски,

но войной называли редко.

Помнили ту, большую,

роковую, пороховую,

на безымянных высотах

священную, мировую,

все батальоны и батареи.

А этих старались забыть скорее,

напрасных своих «двухсотых».

* *

*

Хорошо созревает рябина,

значит нужен рябинострел,

чтобы щелкала резко резина

и снарядик нестрашный летел.

Здесь удобное мироустройство:

вот — свои, а напротив — враги;

место подвигу есть и геройству,

заряжай и глаза береги.

Через двор по несохнущим лужам,

перебежками за магазин —

я теперь не совсем безоружен,

я могу и один на один.

Дружным залпом в атаке последней

понарошку убили меня,

и все тянется морок посмертный

до сих пор с того самого дня.

* *

*

Выпусти пса на детской площадке,

где ржавая горка, песок, качели,

турник, чьи низкие стойки шатки.

Листья почти облетели.

Это даже не середина жизни,

и вокруг не лес, а гнильца, болотце;

подойди к перекладине и повисни,

подтянись, пусть сердце сильней забьется.

Бывшим школьникам тонкокостным

перед кем запоздалым успехом хвастать?

Но, вдыхая жадно октябрьский воздух,

все упорствуешь: девятнадцать, двадцать...

Подростковая, в общем-то, зависть, обида,

только зря — не разверзнется клумба

и герои дворовые из Аида

не восстанут в час твоего триумфа.

* *

*

Научись дышать пустотой.

Это отныне твой дом родной.

Что-то подобное пел БГ,

а ты ему подпевал.

Выглядело смешно.

Тогда еще не сдавали ЕГЭ

и кассетник пленку жевал.

Это время уже прошло.

В новом времени, в пустоте,

песенок нету, а наши — те —

превращаются в белый шум.

Он идет-гудёт,

он идет-гудёт.

Никаких не наводит дум.

* *

*

Я смотрю из окошка трамвая,

как вторая идет моровая,

и моя поднимается шерсть.

Братец жизнь меня учит и братец смерть.

Я котенок с улицы Мандельштама.

Отвези меня, мама,

в Ванинский порт, брось во терновый куст,

будто чучелко смоляное.

Только б не слышать косточек гиблый хруст

и всё остальное.

* *

*

Яблоня плодоносит лет пятьдесят,

если хватает сил.

Мой дед, посадивший сад,

его уже пережил.

Мы вдвоем в запустелом сидим саду,

август, трава ничком.

Поднимаю и на скамейку кладу

антоновку с битым бочком.

Дед выпрямляется, гладит кору

яблонь, кора жестка.

Верю, приговоренные к топору,

они узнают старика.

Жалко тебе их? Кивает: да.

Ветер доносит дым.

Он все понимает и смотрит туда

куда-то. И мы молчим.

* *

*

Как будто выморгал соринку

и, с оптикой, другой от слёз,

впервые поглядел всерьёз

сюда. И всё тебе в новинку.

Уже, смотри-ка, дуб зазеленел,

и комариный князь Болконский зазвенел,

и братья муравейные, сутулясь,

шагают среди трав своих и улиц.

Оставь тяжеловесную печаль.

Она здесь устарела, как пищаль,

и через раз грозит осечкой.

Не бойся: нас и так прикроют, защитят

те, что в осоке медленно шуршат

и, легкокрылые, висят над речкой.