НАМ НРАВИТСЯ НАША МУЗЫКА

Эдин Евгений Анатольевич родился в 1981 году в г. Ачинске Красноярского края, окончил Красноярский университет. Работал сторожем, актером, помощником министра, журналистом, диктором и др. Печатался в журналах «Новый мир», «Октябрь», «День и ночь» и др. Лауреат премии им. В. П. Астафьева. Живет в Красноярске.

Евгений Эдин

_*

НАМ НРАВИТСЯ НАША МУЗЫКА

Рассказ

Дребезг и гундеж у памятника прекратились, и к ним придвинулся тощий гитарист. Он серьезно посмотрел на меч, потом на Бородачева и перевел взгляд на Лину.

— Это тот самый меч, который Вовка хотел мне подарить? — спросила Лина, поднося ножны к глазам и ощупывая наплавленный узор грубоватыми пальцами, видимо, знакомыми с разной работой. У ее кедов лежала большая клетчатая кепка для сбора мелочи.

— Ну… Он попросил купить и подарить меч, — ответил Бородачев. — У вас был какой-то уговор. Он позвонил и напомнил, чтоб я не забыл тебе подарить. Он стал относиться к тебе гораздо внимательнее, чем в детстве. И я его понимаю. Ты стала совсем другая… — Бородачев рассмеялся. — Совсем взрослая. Классная!

Лина польщенно улыбнулась и ничего не ответила.

Был солнечный вечер. Сквер полнился людьми. На одной из скамеек спал босой заросший человек, подложив под голову руку и по-домашнему поставив рядом стоптанные кеды.

— А что за уговор у вас был? — спросил Бородачев.

Гитарист снова занял пост у памятника и принялся долбить по струнам и петь иностранную тарабарщину. У него было малоподвижное мужественное лицо и огромные, не по размеру, ладони на узеньких запястьях. Кажется, его звали Руся — вроде бы так представила приятеля Лина; но Бородачев быстро забывал имена.

— Это было в седьмом классе. Мы с подругой стали ходить на джиу-джитсу. — Лина говорила нехотя, как бы через силу, словно на поверхности у нее были совсем другие, легкие слова, которые она стреножила. На бледном лице темнели веснушки. — Сказал, что когда я сдам на седьмой кю, он подарит мне настоящий стальной меч из Японии. Он был уверен, что я брошу. Мы говорили по телефону на той неделе. Я сказала, что сдала, но даже не вспомнила про этот уговор. А он, получается, не забыл.

— Боюсь, этот меч не стальной и не японский, — повинился Бородачев. — Он вроде как декоративный… Это дюраль.

— Ничего.

— Я не знал, что все так серьезно, и купил то, что было... Наверное, Вова достал бы тебе настоящий, японский. Если бы мог.

— Да... Он придурок. Испортил маме всю жизнь. Она постоянно ставила в пример тебя. Она бы хотела, чтобы Вова был таким, как ты. Вова не обижался. А меня это бесило.

— Да уж.

Матери его друзей и впрямь выказывали Бородачеву благосклонность. В пять лет Дима не разбивал вазы с вареньем, в пятнадцать не мотался по подъездам, в семнадцать не заделывал ребенка, сейчас, в двадцать восемь, имел дочь и работал терапевтом в городской больнице.

— Я тебя всегда ненавидела, — сказала Лина, помолчав. — Ты приходил, и Вовка выставлял меня из комнаты. Ты был высокомерный и взросленько шутил. Называл меня Элли из Изумрудного города. И мне это тоже не нравилось.

— Элли?.. — Бородачев рассмеялся, припоминая. — Извини. Понятия не имел, что тебя это задевает.

— Да ладно. Сейчас-то даже приятно все это вспомнить... — Она сощурила свои серые глаза и поднесла ладонь козырьком ко лбу. — Ну все, трында, Руська. Явился трубочник. Сейчас он зачистит поляну.

Метрах в тридцати, у ворот сквера, разгружался небольшой фургон. Обнаженный до пояса лысый крепыш, похожий на пожилого джинна из советского фильма про Шахерезаду, доставал из недр машины изогнутую длинную палку, на выходе оказавшуюся гигантской суставчатой трубой. Он установил ее на какую-то конструкцию наподобие приземистого столика и перевернул раструбом вверх.

— Что это? — спросил Бородачев.

— Что-то вроде трембиты, — ответил гитарист Руся. Он приблизился и встал у них за спинами. — Ничего особенного. Но экзотика, и народ прет.

Джинн взял в руки тонкий конец своего чудовищного граммофона, раздул легкие, и окрестности огласились жутким воем. Его начали загораживать спины любопытных. Человек на скамейке проснулся, сел и захлопал глазами, нашаривая ногой кеды.

— Ладно, Руська, двигаем на набережную, — сказала Лина, сходя со ступеней. — Надо собрать еще рублей двести.

Она встряхнула кепку, отозвавшуюся денежным звоном, и пересыпала мелочь в переметную сумку, из которой выглядывали бубен и серебристый мундштук флейты.

— Харэ. Я уже собрал свои, — сказал Руся. — Костя тоже. Поехали.

Он пошел за деревья с гитарой за плечом, опущенной на манер винтовки.

— Как дела у родителей? — спросил Бородачев, трогаясь с Линой к выходу из сквера.

— Мы не общаемся. С тех пор как я ушла с психфака.

— Почему?

— Не вижу пользы.

— Ну как это… А работа? А вообще, я про родителей.

— Я и говорю. Мало общего. Не вижу пользы от общения… А ты, видимо, доволен своей жизнью?

Бородачев рассмеялся.

— Даже не знаю. Она как-то, в общем, худо-бедно сложилась.

Из ряда машин на стоянке выехал изящный «Кавасаки», которым правил миниатюрный мотоциклист в сине-желтом костюме. За его спиной сидел долговязый Руся — казалось, что отец везет малолетнего сына, держа его перед собой. Лихо, грифом вниз, свешивалась винтовка-гитара. Следом клекотал мощным мотором какой-то родственник «Харлея», седлаемый меднобородым парнем в шлеме.

Мотоциклы подъехали и притормозили. Руся повернул к Лине невозмутимое лицо.

— Ну ладно, бывай, — сказала Лина Бородачеву. — Спасибо еще раз, — и по-мужски протянула крепкую трудовую ладошку.

— И ты бывай, — сказал Бородачев, пожимая ей руку. — Сохрани мой номер. Мало ли что.

— Ладно. Я бы предложила посмотреть, как мы живем… Но тебе, наверное, не интересно. — Она села на «Харлей» за спиной байкера. — Совсем стал важный.

— Почему? Интересно! А на чем? — спросил Бородачев, оглядываясь.

— Костя! Подбери человека!

Треща дискантом, к Бородачеву подъехал скутер. Глаза водителя бомжеватого облика и неопределенного возраста утопали в припухших, коричневых, как у наркомана, веках. На темени сквозь рассыпавшиеся засаленные волосы беззащитно, нежно светлела лысина. Бородачев узнал человека, спавшего на скамейке.

В комнате три на четыре в общежитии Руся, замерев на раздолбанном диване, смотрел «Формулу-1». По его малоподвижному лицу было непонятно, то ли он весь ушел в происходящее на экране, то ли спит с открытыми глазами.

Смутно он чем-то похож на Вову, подумал Бородачев. Немногословного, надежного, а когда надо, способного на любую авантюру. Неудивительно, что Лина выбрала Русю в друзья.

Низкорослый Костя, обладатель припухших век и младенческой лысины, присев на корточки у тумбы, колдовал с чаем, накладывая в заварник бугристые комки. Лина убирала со стола. Бородачев устроился в кресле-развалюхе.

— Так ты живешь в его хате? — спросила Лина. — Не знала.

— Он попросил меня приглядеть за ней. Мы переехали с женой и дочерью. Это не бесплатно, — добавил Бородачев. — Мы платим все коммунальные и еще сверху… Я посылаю ему деньги.

Лина сжала губы в тонкую линию и ушла на кухню. Бородачев выругал себя за болтливость.

Руся продолжал бдение у экрана в молчании и неподвижности. Костя сел рядом с Бородачевым, подперев подбородок ладонью, хлопая своими больными глазами.

— Слушай, — сказал он взволнованно. — Я не знал, что у Линки такая байда с братом. За что он сел?

— Бизнес, — ответил Бородачев неохотно. — Брат Лины отличный мужик. Ему просто не повезло.

— Да, Линка тоже такая, с характером… Ты извини, если что. Я так, поинтересоваться...

Бородачев отчего-то вспомнил случай из младшей школы. Он тогда дрался в кругу зрителей — ритуальные схватки, выявляющие самого сильного. Хилому Бородачеву удалось ударом ноги повергнуть более крупного противника в кусты акации на пришкольном участке. Однако соперник быстро оклемался и весомым ударом в челюсть отправил Бородачева в нокдаун. Бородачев упал на одно колено, отвернулся и застыл, прижав ладонь к щеке. Ему не было больно, не было страшно, он просто как-то утратил интерес к драке и хотел, чтобы его все оставили в покое.

«Вставай! Дурак какой-то», — донеслось из толпы. Бородачев слишком перегрел атмосферу и теперь стыдился встать и явить свое, в общем, не пострадавшее лицо. Вова разогнал всех с поля боя, молча поднял его, и они пошли домой. Бородачев усиленно хромал и шевелил челюстью, чтобы подчеркнуть серьезность урона.

В Лине тоже было что-то немногословное и надежное, непримиримое и великодушное, присущее ее брату.

— Да, Лина славная, — кивнул он.

Костя вышел. Бородачев побродил по комнате и уселся рядом с Русей.

— Любишь гонки? — спросил он.

— Ага, — сказал Руся и больше не проронил ни слова.

Бородачев уже сожалел, что уцепился за возможность поехать с ними да еще и проболтался студентке, ютящейся в общаге, что живет в квартире ее брата. Надо было пересилить себя и сразу ехать домой. Он откатал свое на мотоциклах, отпьянствовал на скамейках парков и теперь всеми членами чувствовал, как устал за день.

Лина и Костя вернулись из кухни с чайником и разрезанным пирогом, по верху украшенным клюквой в сахаре. В шкафчике над столом нашлись большие чашки.

— Это пуэр, — предупредил Костя благоговейно, ставя заварник на скатерть.

— На меня он не действует. Коллега привез с Тайваня целую коробку, — сказал Бородачев. — Мы выпили кружек шесть. Он «улетел», а мне хоть бы что. Я уже староват, наверное… На меня как-то уже ничего не действует по-настоящему.

— А пирог? — спросила Лина.

— Пирог — другое дело. — Бородачев оторвал зубами упругий кусок. — У тебя кулинарный талант.

— У нее кулинарный гений, — поправил Костя, вгрызаясь в пирог.

Руся, выдвинувший далеко к центру комнаты ноги в бывалых носках, не проявлял интереса к пирогу. Почувствовав, что на него смотрят, он повернул голову.

— Я не могу есть кислое. Зубы.

Он оскалился. У него оказались скверные, цвета известняка, передние зубы.

На Линин вопрос о семейной жизни Бородачев ответил, что женат, умолчав о некоторых сложностях седьмого года. Дочери шесть. Сейчас они гостят у бабушки.

— Я заверну два куска твоей дочери, — сказала Лина и встала.

— Хорошо, Элли, — засмеялся Бородачев.

— «Элли», — повторил Костя и улыбнулся, моргая.

Насколько успел понять Бородачев, все они были отчислены, но каким-то образом продолжали жить в этой общаге; зарабатывали на жизнь музицированием в городских парках, толком не умея петь и играть, существовали одним днем, совершенно не заботясь о завтрашнем, и были как члены семьи.

Он попросил Лину исполнить что-нибудь для вредного и заносчивого друга ее братца.

— Я еще на улице хотел послушать твою флейту, — признался он.

— У меня нет слуха. Мне доверяют только бубен. Флейта — это Костя. Он у нас талант.

Бородачев перевел взгляд с Лины на Костю и затем на Русю.

— Точно. Костя — гений, — сказал Руся.

…Бородачев стоял у стола. Лина сидела на диване, положив руку в бисерном браслетике на сутулое плечо кресла. Руся примостился в уголке дивана и, приоткрыв рот, вел простенький перебор на гитаре. Костя с флейтой стоял напротив окна. Комната плыла в янтарном закате. По ногам тянул едва заметный сквозняк.

Костя играл хорошо, выпуская всего себя через флейту, закрыв свои тяжелые, больные веки.

Трели флейты создавали странность, неуют. Бородачев чувствовал мучительное томление в груди, словно рука филиппинского хилера, раздвинув живые ткани, щупала его сердце. Он отдавал должное искусству Кости, но одновременно знал, что, когда музыка смолкнет, ощутит облегчение.

Наконец Костя отнял флейту от губ и открыл глаза, вбирая себя обратно, захлопываясь, идя на посадку, позвоночником утверждаясь, приспосабливаясь к земному миру.

— Здорово умеешь, — сказал Бородачев, кивнув. — Где-то учился?

— Нет-нет, я не умею! — с каким-то ужасом сказал Костя. — Я так… самоучка.

— Он не умеет. Он гений, — повторил Руся.

— Я могу на всем помаленьку. Коплю на сакс. Это тренирует сердце… У меня порок, поэтому такие глаза… Пошли на «студию»? — спросил Костя неожиданно. — Сегодня придет Цыган. Можно поиграть трио. Пойдем все, Линка? Похвастаешься своим мечом.

Студенты-психологи оборудовали себе «студию» на пятом этаже.

В углу импровизированной прихожей, образованной высоким шкафом, обнималась на полу готическая парочка. Парень с серьгами в ушах, кротким буддийским лицом без растительности, изукрашенный пирсингом от бровей до подбородка, плакал, уткнувшись в плечо погребального вида деве, и что-то шептал ей на ухо. При появлении компании он встал и вышел.

Лина подняла с пола деву с вычерненными веками и губами и молча обняла ее. Дева равнодушно и одновременно как-то тревожно погладила ее спину рукой, унизанной кольцами и браслетами.

Они прошли за шкаф. Зрительно «студию», похоже, составленную из двух смежных комнат без перегородки, еще более увеличивала зеркальная стена, из-за чего помещение казалось гораздо просторнее типовых клетушек. На линолеумных полах лежали пружинные матрасы в полоску, напоминающие циновки. Несколько парней и девушек, сидевших на них, не обратили на пришедших особого внимания, занятые своим разговором.

В углу торчал круглый стеклянный столик. На подоконниках и на полу, в низких картонных коробках, стояли десятки разнообразных, толстых и тонких, прямых и витых свечей. Некоторые были зажжены и потрескивали фитилями. Ароматические трубочки взвивали к потолку дымки с восточными ароматами.

Последним штрихом, придающим особый акцент и пикантность этой экзотической обстановке, был пилон по центру комнаты — труба от пола до потолка, с зеркальной полировкой.

— Ого. Чем вы здесь занимаетесь? — Бородачев повернул к Лине смеющиеся глаза. — Свечи, матрасы…

— Это просто психологические практики. Раскрепощение, — сказала Лина серьезно. — А не то, что ты думаешь.

— Да я еще не успел ничего подумать. И ты тоже… раскрепощаешься?

— Я нет. Я раскрываю возможности.

— А другие да. — Длинноногая девушка в шортах улыбнулась Бородачеву с матраса.

Вся атмосфера этого помещения, зеркальная стена, свечи, матрасы-циновки располагали к фантазиям, в которых золотая молодежь, откинувшись на локти, покуривает кальян и смотрит на вращающуюся вокруг пилона бестию, а потом отвлекается друг на друга; и в зеркалах танцует пламя, и демоны сражаются за души людей.

— У вас прямо государство в государстве, — сказал Бородачев. — А комендант не возражает?

— У нас хороший комендант, — усмехнулся Руся.

— Этот дом до сих пор стоит и не разваливается за счет башлей нескольких людей, — сказал Костя. — Цыган умеет договариваться. У него бывают деньги.

— Откуда? — быстро спросил Бородачев и тут же смутился, что это вышло слишком мещански-любопытно, алчно.

— Он работает в полурелигиозном центре для наркоманов, — сказала Лина, помолчав. — Все эти свечи оттуда.

Комната постепенно наполнялась народом — парни, девушки в экзотических прикидах, сари и туниках; под ногами бегал бесштанный ребенок… Бородачев пожимал руки, мгновенно забывая имена. Он чувствовал себя вполне комфортно. Они сидели, поддерживали обрывки беседы, словно связывая узелки, рассматривали меч, пускали по рукам бутылку крепленого вина, которое пили прямо из горла, и Русину гитару.

Все немного умели играть — зажимали несколько аккордов и смущенно передавали эстафету другим.

— Эх, где мои семнадцать лет, — пробормотал Бородачев. Ему захотелось удивить новых знакомых. Когда-то он закончил музыкальную школу.

Бородачев прибросил гитару на колено, проверил строй, подкрутил колки и склонился над инструментом.

Понеслось лютое, дикое начало «Voodoo Child». Цепляя струны жестким ногтем, он удачно имитировал близкое к оригиналу «квакающее» звучание.

Студенты внимательно поглядывали на его пальцы, вытанцовывающие по грифу, как ловкий волосатый паук, — то выкидывающие неожиданное тремоло, то замирающие в кантилене; но мелодия была им незнакома и не приносила наслаждения узнавания, поэтому он оборвал ее и запел «Арию». Он подумал, что это будет ближе им по возрасту и духу.

Его голос подрагивал от волнения, но в целом получилось сносно.

Ему похлопали и выжидательно посмотрели на невысокого паренька, который с живым интересом, отвалившись на матрасе к стене, наблюдал за его игрой.

— Классно! Можно теперь я тоже спою «Арию»? — спросил паренек, и потянулся за гитарой. Под взглядами компании он словно бы принимал вызов Бородачева.

Это была не песня «Арии», а действительно ария из оперетты — несерьезная, шутейная песенка, исполняемая под аккомпанемент простейшего щипкового стаккато.

Пел парень посредственно, однако в середине куплета совершил фальцетный прыжок в какое-то колоратурное сопрано. В этом необыкновенном фальцете и была его «фишка».

Когда он закончил, шум аплодисментов намного перекрыл урожай, собранный Бородачевым. Бородачев хлопал громче всех. «Здесь, как и везде, решает знакомство», — подумал он без печали.

Руся тронул Бородачева за рукав.

— А что за первая тема была у тебя? — прошептал он.

— «Voodoo Child». Джими Хендрикс.

Руся пошевелил губами, запоминая.

Бородачев вышел на балкон. В пустынном, раскрашенном оранжевыми полосами заката дворе находились скрипучие качели, три вкопанные шины разного размера — перепрыгивать «козлом», и еще одна облезлая конструкция. Недавно Бородачев узнал, что это называется «рукоход». Ну да, верно: в детстве, цепляясь руками, они с друзьями преодолевали ее всю. А потом, когда вытянулись, сидели рядком на этом рукоходе и ноги почти касались земли…

На балконе появилась Лина, встала к перилам.

— Ты классно играл и пел, — сказала она, не глядя на него. — Не обращай внимания. Мне понравилось.

— Да ладно. — Он пожал плечами. — У вас тут своя компания. Я пел по большому счету для тебя.

Она помолчала и вдруг сплюнула вниз. Неумело, девчачьи.

— Пойдем, сейчас будет выступать Руся.

На выходе его привлекло движение теней в соседней комнате, прежде прикрытой дверью. Он заглянул туда.

У окна с наполовину задернутой шторой чернявый парень со смоляными кудрями и красным улыбчивым ртом расчехлял скрипку. Скрипка была темной и, видимо, довольно старой.

Парень вскинул ее к подбородку, лег на деку щекой и, раз за разом чиркая смычком, исторгнул виртуозные трели— словно испустил молнии.

Он отнял скрипку от лица, радостно посмотрел на нее, прижал подбородком и исторг молнии снова и снова, разгоняясь, разогревая смуглые длинные пальцы. Солнце проникало в комнату пылевым столбом и опалово зажигало эти пальцы изнутри, как на картине или в клипе. И весь парень, осененный тенями и освещенный солнцем, был как-то значителен, необычен со своим красным ртом и смоляными волосами.

— Круто, — сказал Бородачев, входя в комнату.

— Не имей «Амати», а умей играти, — усмехнулся скрипач. — Жаль, я не умею.

Он посмотрел на Бородачева живыми, наблюдательными черными глазами, прижал инструмент под мышкой, высвободил левую руку, вытянул ею смычок из правой и с улыбкой протянул ему ладонь.

— Цыган.

Кисть его была странно, судорожно скрючена, словно все еще держала невидимый смычок.

— Энцефалит. Не сгибается. Хорошо, что не левая, где скрипка. Вот тогда бы была труба!

Цыган рассмеялся. У него был задорный смех.

— Ты музыкант? — спросил он Бородачева с любопытством.

— Нет, я знакомый Лины.

— А, это ты подарил ей меч?

— Да.

— Лина очень интересная девушка, — одобрил Цыган, и Бородачеву стало отчего-то тепло на душе — видимо, тут решили, что он ее парень.

В комнату вошел Костя с флейтой в руках и перевел взгляд с одного на другого.

— Ну, пойдем? — спросил он у Цыгана.

В «студии» теперь было больше десяти человек — они сидели на корточках, на полу и на матрасах вдоль трех стен, оставив свободное пространство у четвертой, зеркальной. Она удваивала количество собравшихся. Витые свечи более чем наполовину отгорели. В сизом воздухе стоял запах марихуаны.

Бородачев подошел к сидящей Лине и расположился рядом, потеснив соседей. Лина перевела на него задумчивый, неузнающий взгляд. Ее переметную сумку округло натягивал бубен.

— Все нормально?— спросил Бородачев.

Она не ответила.

У четвертой стены ссутулился Руся со своей гитарой на перевязи. Он постоянно поводил длинной шеей, будто ремень гитары доставлял ему неудобство.

Костя и Цыган стали рядом. Цыган ободряюще улыбнулся Русе. Все замолчали.

Большая ладонь на тонком запястье несколько раз брякнула по струнам. Руся проиграл простенькое вступление и гнусовато начал петь, но сбился.

С матрасов донеслась пара смешков.

— Нам не интересны те, которые все умеют, — сказал Цыган строго. У него был звучный голос. — У тех, кто все умеет, не все получится.

Лина вытащила бубен, на носочках пробежала комнату и остановилась возле Руси, поглядев на него с успокоительной, дружеской нежностью.

Руся снова проиграл вступление и начал — тихо, неуверенно…

Бородачев слушал эту песню уже в третий раз — дважды у памятника и вот теперь здесь. Но именно сейчас, непонятно почему, замер…

И оно пришло.

Осознание единственно-возможности происходящего. Того, что все к месту и вовремя: и вечер, и компания, и даже кто где сидит, и даже в какой позе и одежде — все единственно верно. Время, которое то слишком спешит, то ужасно тянется, вдруг обрело изначальный ритм, и он, Бородачев, оказался не в случайном месте, как думал до этого, а там, где нужно, тогда, когда нужно. И эта комната, эти люди вокруг были в точности такими, как нужно.

Цыган и Костя стояли слева от Руси. Первый бил смычком по струнам, второй приник к флейте, прикрыв больные глаза.

Музыка текла через Бородачева, забирала всего, как радужное пятно нефти затягивает водную гладь, накрывая, губя, гася колыхание жизни под ней. Его зрение плыло. Он находил в комнате черные глаза, средоточие, источник этой музыки — Цыган чуть улыбался и хмурился; переводил взгляд на Лину — Лина тоже хмурилась, опустив бубен, словно сердилась на слишком настойчивый взгляд Бородачева, а он чувствовал, как поднимается из живота к груди что-то темное и горячее и разливается в сердце, и из сердца идет, и вот уже расходится по всему телу, приливает к лицу…

Лина встряхнула бубен. Оттенила ритм — ччч, цоп, ччч, цоп... Струнные, бубен, флейта, голос, бормотание, свечи в зеркалах — ткалось волшебство.

Тревожилась флейта. Стонала скрипка. Таинственно стучал бубен.

…Руся закончил и улыбнулся длинным лицом.

Музыкантам захлопали. Бородачев громче всех.

— Молодцы! — крикнул он. — Цепляет! Молодцы! От души! — Бородачев помотал головой и снова захлопал. — Все вокруг будто замерло! Только музыка!

Он восторженно посмотрел на Лину. Она тоже смотрела на него во все глаза и молчала. Все молчали и смотрели на него. Оглушительно треснула свеча.

— Сейчас нам нужно что-то слегка невозможное, — сказал Цыган со смешком, поднимая и снова опуская свои необыкновенные черные глаза. — Элина?

Она растерянно оглянулась по сторонам и замотала головой.

— Давай. Будь собой!

Торопливо и подневольно, словно ее полоснули по спине, Лина сделала нетвердый, подламывающийся шаг и взяла меч, прислоненный к стене. Тихо стукнули о пол ножны, освобожденные от клинка.

Комната как бы пульсировала в глазах Бородачева. Вокруг было светло и звонко. Возможно, он хватил-таки дыма из спертого воздуха, или дело было в ароматических палочках, или в пуэре...

— Освободите место, — сказал Цыган отрывисто. — Нужно много места.

Несколько человек отползли к стене и уселись вдали от пилона, который белел посреди комнаты.

— Вы можете чувствовать, как повышается температура и становится жарко…— сказал Цыган безадресно. — Это нормально… Это из-за свечей.

«Бред, — подумал Бородачев и ощутил, как ему становится жарко. — Все это похоже на бред».

Лина вышла к пилону, держа меч, опущенный лезвием к полу, двумя руками. Ее лоб блестел, лицо было отстранено, брови насуплены.

Катана медленно поднялась и замерла. Застыла на несколько секунд в одной точке. Лина вскрикнула, и лезвие со свистом вспороло воздух.

Послышался гулкий звон. Следом брякнул оброненный меч.

Лина присела на колени и подобрала под себя руки, раскачиваясь, закусив губу. Лицо ее под упавшими, качнувшимися вперед волосами, исказила гримаса. Она отшибла руки.

Оцепенение покинуло Бородачева. Он бросился к ней одновременно с Русей и Цыганом.

— Все в порядке? — спросил Цыган, становясь на колени возле нее.

Она кивнула с закушенной губой.

— В следующий раз получится. — Цыган поднял ее на ноги. — Помоги ей, — обратился он к Русе. — Сходи на балкон, подыши. Сейчас все пройдет. Ты молодец.

Руся послушно приобнял ее, но она сказала: «Я сама», освободилась от объятий и ушла.

Бородачев поднялся и ткнул в Цыгана пальцем.

— Это ты сделал! Я все видел… Что это ты сделал?..

Он гневно выплевывал тяжеловесные, неуклюжие фразы и злился на свою беспомощность.

Цыган посмотрел на Бородачева в упор, улыбаясь. Бородачев понял, что слабеет, сжимается внутри, как обугливающаяся бумага. Ему становилось почти физически больно.

— Там близняшки звали на днюху…— дипломатично сказал Костя из-за спины. — Пойдемте на третий?

— Пойдемте, — с легкостью согласился Цыган и отвернулся от Бородачева.

Все встали и послушно, толпой потянулись на выход.

Бородачев вышел на балкон. Лина стояла в углу и смотрела вдаль. На ее щеках горели полосы лихорадочного, резкого румянца.

— Зачем ты вмешался?— сказала она, не глядя на него.

— Не знаю… Я испугался, — ответил он честно.

— Я сама несу ответственность. Мы все сами.

— За что?

— За… эксперименты.

— А в чем эксперимент?

— Они разные… для каждого свой.

— Перешибить стальную палку алюминиевой? Бред.

— Ты не поймешь, — сказала она безучастно. — Ты слишком сложился.

— Я просто сужу здраво. Я не против расширения возможностей. Но это просто дурь... Парень владеет каким-то гипнозом… Я вообще не уверен, что это законно.

— Может... Но вы ничего не можете с этим сделать. Вы слишком сложились.

— Кто мы? Да кто мы-то?! — крикнул он недоуменно.

Она помолчала и пожала плечами.

— Вы.

На маленькой крепкой руке темнела ссадина от рукояти меча.

Бородачев сделал шаг, взял Лину за плечи, развернул и прижал к себе.

Он не знал, как ей помочь, и думал: может быть, если бы брат, которого она любила, был здесь вместо него, или, например, мать или отец, ну хоть кто-то старший и мудрейший, кого она способна любить, — поговорил, поставил голову на место…

— Вы ничего не можете сделать, — повторила она равнодушно.

Он выпустил ее и вышел с балкона.

Студия была необитаема. Почти все свечи догорели и теперь истово чадили, пуская к потолку змеистые, белеющие в сумерках дымки.

У входной двери он остановился. Затем вернулся в центр комнаты, поднял меч, лежащий на полу, размахнулся и несколько раз, наотмашь, звонко хватил клинком по стальному шесту.

Приблизил голову, вглядываясь. Пилон еле слышно, высоко гудел.

Он взял катану двумя руками, расставил ноги, сжал зубы и снова размашисто ударил, с выдохом, вкладывая всю силу. Раз, другой, третий.

На первый раз алюминиевое лезвие крякнуло, на второй — погнулось у основания и наконец с треском и звоном отскочило, закрутившись в воздухе, и брякнуло о пол.

Он отбросил бесполезную рукоять, потряс ушибленными кистями и засунул их между колен, согнувшись. На стали, в месте его ударов, осталось несколько бликующих царапин и мелких вмятин.

— Бред, — пробормотал он.

Слева послышался шорох. Из соседней комнаты сквозь поднимающийся от свечей дым на него смотрело лицо, словно повисшее в воздухе — одежда сливалась с темнотой. Поняв, что его обнаружили, Руся вышел. Видимо, он ждал здесь Лину.

Бородачев непонимающе смотрел на него, вспоминая, кто он такой.

— А ты давно шпаришь «Voodoo Child»? — спросил Руся невпопад.

— «Voodoo Child»?

Вопрос был слишком неожиданным и слишком контрастировал с тем, о чем думал Бородачев, а именно — о четком рубце, проложенном Линой алюминиевым мечом по нержавейке; о том, что сколь угодно тупым, но отлитым из стали мечом Лина скосила бы пилон, как былинку, — поэтому он помедлил, прежде чем ответить:

— Давно. Очень давно.