*
ПЕСНЯ СЛАБЫХ СВЕТОМ
Василий Бородин.
Лосиный остров. Вступительная статья
А. Порвина. М., «Новое литературное
обозрение», 2015, 144 стр. («Новая поэзия»).
«Он пытается
освещать пространства,
а не
заселять собою уже освещенные»
В начале прошлого лета из печати
вышла долгожданная, пятая книга
московского поэта Василия Бородина —
«Лосиный остров». В ней собраны тексты,
организованные в основном по
хронологическому принципу и охватывающие
период с 2005 по 2015 год. «Лосиный остров»
можно с осторожностью назвать Избранным
поэта, как минимум потому, что внимательный
читатель обнаружит среди ранее
неопубликованных стихотворений
вкрапления из предыдущих книг. Наличие
этих вкраплений свидетельствует о
принципе преемственности и связанности
всех книг Бородина, недаром в предисловии
Алексей Порвин отмечает, что «системное
прочтение, видение поэтики как единого
целого во всей ее многомерности —
необходимое условие при обращении к
стихам Василия Бородина».
Близкий круг Василия Бородина
— Анастасия Афанасьева,
сохраняющая удивление и восхищение
перед миром: «Только слышать, и видеть,
и говорить».
Письмо Бородина существует в непрерывном
диалоге с графическим устройством стиха
Полины Андрукович, обусловленным
дыханием как «поводырем ритма».
Не менее явный диалог ведется с текстами
Игоря Булатовского: простые частицы
бытия, схожие иконические знаки, общие
мотивы/образы неба, птиц, света, воды,
земли перетекают из одной книги авторов
в другую. За плечом Бородина стоит
«разлитая тишина» Михаила Айзенберга,
исполняя роль наставника и вневременного
камертона.
«Лосиный остров» — книга о
пространстве. Реальность названия
(отсылающего нас к национальному парку
Лосиный остров, крупнейшему лесному
массиву в Москве) и одновременно его
существование в качестве литературного
топонима намекает читателю на
двойственность, пространственную
балансировку слов в поэзии Бородина и
на бинарную функцию стихотворений,
собранных под обложкой пятой книги, —
«создание» и «сохранение». Эту функцию
тексты Бородина начали выполнять уже
в дебютном сборнике «Луч. Парус».
«(С)охранение» началось с определения
опасности: «ветер сорван с пилоток и
паток / и касающееся людей / превращается
в недостаток».
Человек в тексте Бородина предстает не
целым, опасным для окружающего мира,
требующего охраны от касания не целого
«человека» и «человеческого»: «я здесь
гуляю я здесь плохо / вижу невидимое и
сзади / ходят такие же глаз тетради /
вымаранные отметкой плохо». Здесь
прочитывается и разделение «героя» и
«мира», непринятость человеческого,
маркируемого местоимением «я», редко
встречаемая в последующих текстах
Бородина «оценка», в данном случае
оценка «лирическим героем» действий
(задач) письма Бородина — «видеть
невидимое». В раннем письме Бородина
формулируется провиденческая функция
поэта, среди очевидных признаков
«романтического» проявляется материал,
из которого будут расти элементы
«Лосиного острова»: «у поэта есть
проклятье / видеть розу из лучей».
Явная претензия раннего письма
Бородина на «романтическое» отмечалась
Ильей Кукулиным в одной из его работ о
поэзии 2000-х.
В дальнейшем Василий Бородин в опросе
журнала «Воздух»
подчеркивает важность опыта модернизма
в формировании собственной поэтики.
Романтический и модернистский следы
на равных присутствуют в поэзии Бородина:
как романтик, автор верит в существование
«иного мира», у которого другие законы
и иное месторасположение — в него
возможно проникнуть и перенести туда
часть этого мира. Как модернист, Бородин
в своих текстах закладывает проект
«спасения» частей этого мира, которые
малозаметны и/или находятся под угрозой
исчезновения.
В первом сборнике Бородина
формулируются основные линии будущего
письма-спасения: «в починку сдай свой
первый свет / и в стенку бей звездой / и
открывайся как Завет / и вырвавшись
ездой…» Предположим следующую
расшифровку: поэт дает наставления «как
надо» вести себя: «в стенку бей звездой»
— это и отсылка к стуку в стену — в ответ
на шум за стеной; и в то же время косвенное
указание на некоторую бесполезность
рекомендации — в реальной жизни стуки
в стену (тем более при помощи столь
странного, «поэтического» предмета) не
останавливают жизнь за стеной. Все
порожденные образом ассоциации уводят
нас в простоту пространства, простоту,
граничащую с повседневностью. Остальные
опорные фрагменты процитированного
четверостишия — «первый свет», «завет»
и «вырвавшись ездой» — окажутся опорными
и для поэтики Бородина: «Каждый образ
освещен отдельно, детально, выпукло,
свет сосредоточен на образе и как будто
наполняет его изнутри»,
— Анна Глазова предугадывает одну из
функций света в поэтике Бородина. С
«ездой», а точнее, движением читатель
Бородина встречается постоянно — то
на уровне «вола», путешествующего в
Валахию, то на уровне вектора: «конь
стоит направлен в ухо / — это еще не
топот а / тень его — какого духа, / да?»
— скорость позволяет текстам Бородина
оторваться от этого мира и, как при
перемотке или созерцании, увидеть «иное
пространство»: «щуриться до / счастья
/ вместо пейзажа / до / лошади вместо
луж». Третье постоянное свойство —
«завет» существует также на нескольких
уровнях, приведем два предположения, к
которым позднее вернемся, эти уровни —
диалог со Священным Писанием и христианской
антропологией и поэтический совет для
читателя.
Обратимся к первой части книги,
наиболее масштабной, как по содержанию
(стихи 2005 — 2014 года), так и по функции —
в этом разделе сосредоточены
тексты-о-творении-миров. Рассмотрим
принцип, на котором держатся подобные
миры:
проверим
как работает
зерно
оно само себе и хлеб
и солнце
проверим
как работа-
ет до-
рога
она сама себе
и дверь
и
свет
Структура силлабо-тонических
стихотворений Бородина часто напоминает
устройство блюзовой мелодии. Об этом
эффекте двойственности в восприятии
стихотворений Бородина пишет и Денис
Безносов в отчете об одном из редких
вечеров, когда автор «Лосиного острова»
читал стихи на публике: «Каждое
стихотворений Василия Бородина существует
дважды — как текст, написанный/напечатанный
на бумаге, и как текст звучащий».
Поэт при чтении интонирует стихотворения
и «отстукивает» ритм, создавая аналог
«блюзового ощущения». Сходство с
блюзовыми композициями угадывается и
в построении тона, в конце стихотворений
Бородина часто падает ритм, оставляя
слушателя/читателя с тишиной одного
слова. Автор практически не разделяет
стихи промежутками при устном чтении;
поэтическая речь воспринимается как
поток, музыкальная история. Блюз
принципиально внеиерархичен, поэтика
Бородина так же не предполагает иерархий,
все элементы его текстов существует в
поддерживающем друг друга диалоге —
так блюзовые мелодии строятся как диалог
инструментов друг с другом: «посмотрели
на цветы: / — это вы цветы / или мы цветы?»
В новой книге Бородина «…все
события одновременны, и / в каждом ты»,
и диалог происходит между частями мира:
«камень говорит солнцу», а человек на
пороге опасности и смерти призывает
для прощания не других людей, а более
важных для него в этот момент существ
и сущностей — растения и животных:
человек
ужаленный осой в сад
говорит: я сед
позовите стог
и цветок
до свидания ветхая
юность лепестков мака
до свиданья собака
и очи сойки
и сквозь хозяйственные
постройки
товарняками дует
стучит закат —
вероятно,
потому, что пространство «Лосиного
острова» мало подходит для «человека».
В текстах Бородина «человек» отступает
перед чудом живого мира, более того,
если «человек» появляется в тексте, то
в одиночку, с осторожностью, как гость
и свидетель, часто в экстремальном
состоянии (предсмертии) или растворенным
в мире: «...так выносят воду в кружке /
человеку цвета всей / расстающейся земли
— ».
Отказ от статуса человека как
меры всех вещей просматривался еще
в дебютной книге автора: «Попытка вынести
за скобки мир „человека без названья”,
означение всего связанного с субъектом
как неважного помещает в лирический
фокус реальность „микрофотографическую”».
Качества и характеристики, свойственные
человеку, в поэзии Бородина передаются
природе или неодушевленным объектам:
не человек, а «снег счастливый», «честные
лестницы» и даже «разбитые сердца»
начинают поход на «земли неба». Читателю
как бы намекают на слабость «современного
человека»: «теми / нами / на миг», на
существование «золотого века», прошедшего
настоящего («„было время великое
/ стало плоское”» — кавычки в данном
случае еще дальше отдаляют это высказывание
от горла возможного субъекта). Нынешнее
же время маркируется автором как «время
— водоем», оно связано с остановившейся
водой истории, хотя не стоит забывать
при этом и то, что вода — составляющая
всего живого. От исторического времени
остаются лишь осколки, почти невозможные
для соединения — среди «света», «неба»
и других элементов мира вдруг проскальзывает
фамилия английского романтика озерной
школы — Роберта Саути, призывающего
возможного читателя повторить его путь
к чуду через простоту вещей: «Саути был
поэт / на полу стоя / он говорил слои /
слов / и в каком-то слое / ангел случайный
проснулся / ...и к чашке чайной / друг мой
далекий прикоснись / обо мне улыбнись».
Никто не обещает удачи при обращении к
опыту Саути, то есть к романтическому,
но просьба высказывается с улыбкой,
одновременно и печальной, и радостной,
но в первую очередь — ироничной.
Отголоски «исторического»
встречаются и в поэме «Зинон»:
«Тарковский», «Монастырский», «Пригов».
Подобные культурные маяки лишь намекают
читателю на возможный путь письма
Бородина («10 лет без Хвоста»). Единственным
хранилищем исторического времени в
книге Бородина оказываются те стихи и
строки, которые балансируют между
настоящим автора и настоящим «человека»
в его текстах:
на журнал асемического
письма
«оса и овца» —
падают — тень цветка,
тень повернутых в
профиль друг к другу лиц…
Этот журнал — часть реальной
биографии поэта и его жизни, при этом
он встроен в стихотворение. Читатель,
не знающий о реальном существовании
журнала, может отнести его к тому же
миру «Лосиного острова» — неопределенность
того, что в тексте Бородина реально, а
что нет — нарастает к концу сборника.
Можно предположить, что для автора часто
нет разницы — для какого мира он пишет.
Вопрос, что такое поэзия Бородина
— «она произведение или жизнь? / она —
произведение или жизнь»
уже рассматривался подробно Аллой
Горбуновой
и ответ прежний — автор не выбирает, он
пытается совместить оба понятия. Подобное
равновесие между двумя полюсами
отмечалось ранее и Анной Глазовой: «Он
формирует здесь своего рода синтаксические
весы, на обе чаши которых автор кладет
образы. У Бородина предложение управляется
не классической парой „подлежащее-сказуемое”,
а именно <…> раскачивающимися
качелями, предлагающими свою обособленную
логику».
Учитывая это — а также внимание автора
скорее к пространству, чем ко времени,
рассмотрим поэтику Бородина как модель
пространства «двух миров», между которыми
происходит постоянный обмен и диалог
— в основном перемещение объектов
невидимых или не замечаемых в одном из
этих двух миров в то пространство,
где они заметны и в безопасности. В одном
из программных для поэтики Бородина
текстов, перифразе первого послания
апостола Павла,
видишь, они невидимы,
они там
и не страшны, и ходят
не приближаясь —
мусорных тени птиц
по пустым кустам;
«жизнь,
где твоя жалость»
видишь, к разрыву
туч повело крыло
серого зимовавшего
целлофана
в ветках, и все дороги
лежат светло,
и
идти — рано
любовь
— это прежде всего жалость, сострадание;
необходимый элемент коммуникации и
фундамент альтруистического начала
нравственности: «Если чувство стыда
выделяет человека из прочей природы и
противупоставляет его другим животным,
то чувство жалости, напротив, связывает
его со всем миром живущих, и притом в
двояком смысле: во-первых, потому, что
оно принадлежит человеку вместе со
всеми другими живыми существами, а
во-вторых, потому, что все живые существа
могут и должны стать предметами этого
чувства для человека».
С этим утверждением Соловьева принципы
письма Бородина совпадают практически
полностью, здесь, однако, особенностью
вопроса-перифраза становится его стертая
субьектность (мы не можем точно сказать,
кто спрашивает, — слова заключены
в кавычки и тем самым как бы перепоручаются
некоему Другому, отчуждаются от
лирического «я» — прием, у Бородина
достаточно распространенный).
Все незначимые объекты мира,
«мусорные тени», «слова-бомжи» нуждаются
по логике Бородина в жалости, но апофеозом
этого чувства становится понимание,
что главный объект этой жалости —
«человек», которому «— хорошо-то прожить
в углу /— только кто споет о». В этой
точке понимания всеобщности «жалости-любви»
открывается роль «человека» в
стихотворениях Бородина — именно он с
помощью песни доносит нам вести с
«Лосиного острова». Но Бородин предлагает
нам эти вести не столько прочитать или
даже услышать, сколько «увидеть»; именно
этот глагол наиболее часто используется
в книге. А для оптимального наблюдения
автор переключает наше внимание на
незначительные и/или простые элементы
мира с помощью метода обратной перспективы,
приближая и выделяя объекты, располагающиеся
на периферии зрения. Здесь, пожалуй,
сошлюсь на свое же — «Поэзия в этой
точке обращается к опытам живописи и,
прежде всего, „лучизму” Михаила
Ларионова и Натальи Гончаровой. Предмет
начинает восприниматься из разных
центров; <...> свет окружает нас в
разных плоскостях: телесной „свет
вокруг руки” — внешней „лужи светятся
по краям” — и метафизической: „как
корабль, идущий вдоль ровных, как свет,
заборов”».
Любое зрение невозможно без
источников света.
Сергей СДОБНОВ