Орлова Василина Александровна родилась в 1979 году в поселке Дунай Приморского края. Поэт, прозаик, эссеист. Окончила философский факультет МГУ им. М. В. Ломоносова, кандидат философских наук. Автор поэтической книги «Однова живем» и нескольких книг прозы. В настоящее время пишет докторскую диссертацию по антропологии в Техасском университете в Остине (США). Постоянный автор «Нового мира».
Василина Орлова
*
ПРЯМАЯ РЕЧЬ. ЧАСТЬ I
Предисловие автора
Я собирала речи, на русском и отчасти на суржике, в 2004 — 2008 годах. География — Россия (Москва и Московская область, Сибирь, Дальний Восток) и Украина (Киев и Дударков, село под Киевом). Собирала как есть, не глядя, хороши ли, плохи ли речи, хорошо ли в них выглядят люди, согласна ли я с ними. Теперь, в Остине, пересмотрев их, я вижу, что в каждом коротком речении отразился особый мир. Антрополог Кейтлин Стюарт считает, что исследование частных опытов дает нам «преизобилие маленьких миров». Писательница София Федорченко в книге «Народ на войне» использовала, возможно, одна из первых, этот метод — метод вербальной фотографии, метод запечатления цитаты без автора. Писательница Светлана Алексиевич, которую в каком-то смысле, возможно, назвали бы антропологом, этнографом, во многих своих книгах использует этот метод.
Здесь важна позициональность автора. Что сделало возможным подобную речь в присутствии «фотографа»? Голоса многих, записанные мной, — голоса знакомых и незнакомых. Журналистов я слушала как журналист, литераторов как литератор, родных как родственник. Но чаще как случайный попутчик, малознакомый слушатель, посетитель различных мест, прохожий. Ожидающий, наблюдающий, слушающий, просто присутствующий.
Портреты были лишены мной своих имен — а часто имена мне были и неизвестны, — освобождены от предшествующего и последующего, потому что каждое высказывание — в каком-то смысле уже и есть история. К которой всегда можно что-то прибавить, но не всегда, может быть, нужно. Все эти портреты добавят что-нибудь к портрету времени.
Женское — мужское
Женское. Беременность — роды — дети
«У меня тоже — знакомый. Развелся с женой, потому что она ему девочку родила. Нашел причину. Она выходит из роддома — и куда ей? Я с ним больше не общаюсь, хватит. Наслушался… Хоть сценарий пиши».
«Положили в отдельный бокс на сохранение по блату, в нашу же больницу — это в конце семидесятых еще было, — та дежурная была мой враг, вот верно говорят, не делай добра, я же помогла человеку трудоустроиться, мы с ней и до сих пор не здороваемся. Так она меня ужином не покормила. А я лежу себе и лежу, что я, знаю, когда в чужом отделении ужин? Я в нем не работала… А потом как пошли они у меня один за другим, не до сохранения стало. Пятеро. Один с такими проблемами родился, с такими проблемами — и ведь узи делали, не знаю, почему не сказали, видно не хотели расстраивать — и небо, и заячья губа. С такими дефектами, конечно, на аборт отправляют. Слава Богу, что не сказали — в МИФИ учится. Но однако одиннадцать операций мы перенесли».
«Я у свекровки через пузо все носила на последних сроках — и корм поросятам, и воду. Даже старенькая бабка — она на печи все лежала, сама уже ничего не делала — говорит, что вы думаете, надсадите девку. Свекровка на две недели уехала, а прогостила целый месяц. А я по хозяйству. Когда муж уже стал меня обратно заказывать. А свекровка еще с таким гонором: ничо, я четверых дома родила, и с этой бы ничего не было».
«Не развивалось у меня. И вот после третьей чистки — назовем это так — время должно было пройти, а я не заметила, когда мы это вообще смогли: месяц был такой напряженный, вообще. Тут глядь — а вот они. Тридцать вторая неделя уже».
«Я у нее на пятом месяце питалась одним чаем с молоком — и то ем неправильно, и то: ей казалось, у ребенка диатез из-за моего питания. Кончилось тем, что я от них сбежала — муж на работе, она в магазин ушла, а я старшего в коляску и деру, через весь город, к маме. И он неделю мне не звонил. Мама мне и говорит — давай делай аборт, одного поднимем, а двоих уже сложно. Справку специальную достали, что мне на таком позднем сроке нужно. Пришла я в абортарий, весь день просидела — такой наплыв народа в тот день. И вдруг привозят девочку с криминальным абортом — нам говорят, все, приходите завтра, сегодня уже никого принимать не будем. Сижу, реву — подходит ко мне нянечка, и каким же добрым словом я ее потом вспоминала. Что, говорит, ревешь, дура ты дура. Да вот первый такой больной, беременная, аборт не хочу, а рожать — как рожать, муж не звонит. Она мне и говорит: девонька, Господь знает, что делает, — не знаешь, одного вырастишь — он тебе другого дает. Ну а тут муж еще через три дня позвонил, на свидание меня пригласил, здесь у нас на Октября — вышла, стою перед ним. С пузом. А он мне — и такая я неверная жена, и сякая, и про честь и совесть советской женщины. Ох, эти мужики… Старший в поход ушел — младший учится».
«Молоко перегорело». (Забеременела вторым ребенком — первый отказался от груди.)
«На баржах работали — потом, правда, на покатах — бревна подкатывали. А на баржах мужчины. И вот не могла запах тушенки переносить, беременная. Я как открою дверь в столовую — так оттуда этот дух, меня аж выворачивает. Так возьму подушечек — карамели — грамм сто или двести в карман, сосала ходила, голодная».
«Влад, ну ты че, ну как ты можешь предлагать — не ты, не я сейчас не можем сказать, что будет дальше, а может, я замуж выйду, кто может сказать? А у тебя? Ты жил со мной — Влад, ты жил со мной четыре года, у тебя было четыре года, Влад, почему все эти четыре года ты мне не сказал, что хочешь ребенка, — аборт да аборт? Зачем ты вот сейчас так делаешь, я не понимаю. Ты сейчас так повел себя со мной, что какие-то вопросы задавать мне насчет ребенка странно — ты полностью отрекся и отказался, и я уже сама с этим смирилась. Ты хотя бы приехал ко мне? Ты хотя бы дозвонился до меня?..»
«Ребеночек вот так проходит проход, головушку поворачивает, и косточки у него одна на другую заходят, так вот и рождается».
«Не пора, не пора, а у меня уже схватки начались. Впрыгнула в машину и до роддома. Сама уехала, дома остался».
«А она лежит, ручки прижаты, ножки прижаты — как ее переодевать? Саша, я говорю, я не знаю, что с ней делать. Эх ты, говорит, мать, — смотри, как надо. И перепеленал, да так-то ловко — а я еще несколько дней привыкала, приноравливалась, что да как теперь с ней делать…»
Ребенку, потешка
Кую-кую ножку,
Поиду в дорожку,
Куплю черевички
Машеньке на ножку.
Черевички з рогозу,
Не бояться морозу.
Башмачки з осоки —
Люблять Машу парубки.
Другой вариант
Куй-куй чобиток
Подай батьку молоток
Не подаси молоточек —
Не пидкую чоботочек.
«Рожать не страшно, страшно воспитывать».
«Катя говорит все, включая слова „телепортация” и „буддисты”».
«Этот костюм можно носить и в интересном положении, и после».
«У меня дочери купили по контракту и успокоились. Младшей надо было кесарево сразу заказать. А то сама намучалась, ребенка намучила. Крупный был, четыре кило. Гематома, и сердце перевернулось. Мы потом еще три года с последствиями справлялись».
«У вас трансшизис. Надо делать аборт. И так говорит, типа это в туалет сходить. Если бы к Демидову не обратилась, сделала бы, наверное. Уже 3100 весим».
«Знаю бабушку — говорит про сына: „Вот доведу его до пенсии — и вздохну спокойно”».
Женское. Мужчина
«Так через него и не общалась ни с кем — с дураком разве сходишь? Три раза были, правда, с ним в ресторане. А первый раз так. Приходит — я в ресторан пойду. Я: „Мое какое дело — иди пожалуйста”. Чепурится, рубашку белую надевает, галстук блестящий, ушел. Когда слышу чуть погодя в одиннадцатом часу шкребется — ключ в замке поворачивается. Я ж молчу. „Больше без тебя никуда не пойду, ты все равно лучше всех”. Видно, женщины — которые… В ресторане-то, такие, что товароведы, да завскладами — такие женщины обмятые, они по всю жизнь в торговле работают — накрутили ему там. Он ухаживать любил, видно, и ходил там вокруг них, а они ему накрутили.
А немало мы с ним прожили — восемнадцать лет, и все надеешься на лучшее, надеешься, что вот-вот все наладится, а ничего не налаживается. Только унижения, да ревность, а сам шарахался по всем углам за бабьими хвостами, кажется, и не корми его».
«Ну пять лет прошло, и северные мне утвердили полностью, стало полегче. Поедем, говорит — северные платят, да и районный коэффициент. Ну я неплохо пожила, на курорт два раза ездила: в Геленджик в 72, а в 87 в Сочи, дали мне путевку от работы. Его жена посадила в Черемховский район на химию. Химия? Ну это принудработы или как сказать. Вроде только не на зону сел, а на работу. На три года. Скандал у них получился или че ли, так и не знаю. Вот, поехала с ним. Он диспетчером… ой, нет, экспедитором. Поживем, говорит, сперва у стариков. Пое-хала. А что поехала? Спроси меня. И десять лет прожили, заболел он, черт его побрал. Мы на Электрика жили, сменяли на центр, зажило, и опять давай — то пьяный, то выпивший. А потом вроде все говорит, что я в женском коллективе работаю, да среди женщин, — я говорю, ну и живи с ними. Полгода он мне нервы мотал, не отпускал. Пошла написала заявление в милицию, что так и так. Следователь ему — отпускай, женщина мучится, а ты ее удерживаешь, отпускай, а то запихаю, вы что, закона не знаете? Запихаю не меньше чем на три года по семейным обстоятельствам. Ну, он слово дал, и уже разъехались».
«Он мне сказал, я твоего ублюдка когда-нибудь убью. Представляешь? О сыне-то о моем. И после такого еще жил со мной. Ну и что я получила на старости? Ушел к другой бабе, и все. Зачем же я прощала-то его, дура?»
«Письма пишет, что болеет, мать умерла. Так она ему еще отвечала — но что, говорит, я должна его еще жалеть, что ли? Надо раньше думать было. Так недавно последнее письмо получила — не стала и отписываться».
«Так я спрашиваю, Лена, у него же виски уже с проседью — может, ему тридцать, а может, тридцать пять, а ты же еще молодая, двадцать два года. А она отвечает — что ты хочешь, мама, он же в Чечне служил. Другой раз проговорилась — что это было давно, когда у него первая жена была. А еще раз проговорилась — на что, говорит, ты ему иконку в машину, двадцать лет водит без иконки, и все нормально. Лена, да как же так, если уже двадцать лет водит, и права самое раннее в восемнадцать получил, то ему же теперь тридцать восемь! А может, уже и сорок? Ничего не сказала — голову вот так нагнула, картошку чистит, потом шур-шур-шур — в комнату к себе. А раз сказала, что ты хочешь, чтобы я, как ты, одна ребенка воспитывала? Папа-то у нас тут учился, в Казани, а как отучился — домой. Уехал, в Тверь, там мать его живет. А у вас в Твери случайно никого нету? Жаль… Ну, говорит мне — двадцать два года, а через три уже двадцать пять, а двадцать пять уже старуха, так спасибо что хоть такой нашелся. А я вот уже и платок перестала снимать, хожу и хожу. Сестра, Галя — она тут, в Кремле работает, убирает, коллектив хороший, не то что раньше работала — могли и матом, — говорит, что надо поисповедоваться. Сейчас жизнь ко всему людей склоняет — меня-то уже ко всякому курению не преклонишь. А за дочь беспокоюсь. Лену».
«Богатый, богатый. А бриллиантов не дарит. Подарил один. Вот такой — масюпусенький. Я ему сказала, вот сам и носи».
«Только локоть высунула — сразу загорел, а вчера в такой кофте дырчатой, и вся спина в пятнах, мой говорит — ты прямо кобра».
«Как раз когда он женился на Ирине, у нее появились внуки — у детей от первого брака, и он говорил: „Что? Жениться на бабке? Я этого не заказывал!” Так и не женился, представь».
«Ты шибко не навязывайся — это уже спокон веков так — если женщина навязывается. Это только мужчине отвращение получается. Если парню девушка понравилась и он жениться захотел, он ее увлечет и она согласится с ним. Только ты на эту тему не разговаривай с ним, как будто ничего не знаешь. Это самое чувствительное, тонкое понятие надо иметь в жизни. Хотя сейчас, конечно, без разбору пошло. А которые навязываются — из них парень все выжмет, и интереса никакого нет».
«Эта Пугачиха, последнего ума, баба, решилась — этот на восемнадцать лет младше, а этот-то вообще на двадцать, может, с лишним лет, ей ведь уже на шестой десяток пошло».
«Ты как-то сказала, что хотела бы выйти замуж. А выходи за NN! Серьезно, ты ему очень нравишься. Эта жизнь слишком коротка, чтобы думать о приличиях».
«Один и просит прощения, а зло выплескивает. Раз прости, два прости, а это, оказывается, у него на всю жизнь привычка такая».
«Старше на десять лет — тебе еще хочется развиться, а это люди уже приседистые, им надо уже покой, из года в год человек стареет…»
«Та целовалась с тем, а эта с этим, а потом бегут советоваться. И они хотят, чтобы я еще участвовала во всех этих… расплетах».
«А ты скажи ему — все, любезный. Ты для меня уже пройденный маршрут. Ты поняла? Прямо вот этими словами возьми и скажи. Ты пройденный маршрут для меня. Ух, я бы ему так сказала — навсегда врезалось в память его! Я, мол, прошла тебя, все. Пройденный ты маршрут. Вот прямо так и сказала!.. Запомнишь или тебе записать?»
«Малохольство он тебе пишет какое-то. Обидели, подумаешь, мужика. Обидели — не обидели, но это его мнение осталось. Видишь, че-то недовольствует. Ты уж тогда сделай, как он просит».
«Поехала в профилакторий, а там женщина мне говорит — я тебе поворожу, а я ей — на мужа мне все скажи. А она посмотрела и говорит — да как ты вообще с ним живешь, он же вампир и блядун. И точно, заметила за ним это и сказала — рубашки я твои буду стирать, иной раз и брюки чистые могу погладить, а трусы свои и носки сам стирай. И от тех лет стирал сам на своих руках».
«Я к нему и так, и сяк, и глазки строю, и рукой так, знаешь, нечаянно касаюсь колена — намекаю, одним словом. А он мне вежливо — да, разумеется, спасибо, что напомнила! Еле проснулась от этого кошмара».
«Погляди на него! Олька три года по нему сохла. По чему там сохнуть было? Тьфу!»
«Одной ногой в нирване, другой на диване. Просветленный, е-мое. „Майя опутывает сетями, сахасрара, кундалини, мой ум расставляет ловушки…”, с работы уволился, жену бросил, детей забыл. Взяла бы за шкирку да тряхнула — слышь, мужик, да нет у тебя никакого ума!..»
«Я бы хотела, чтобы меня было двое. Тогда одна из нас могла бы с Мишей, а другая — с Пашей. Не смотри на меня так, я ничего ужасного не подумала».
«Я ему говорю — иди к растакой-то матери. А он мне, представляешь, — я уже прибыл по указанному адресу».
«Если мужчина красив, то надо чтобы у него вытек правый глаз. В таком случае с ним еще можно хоть как-то общаться».
«Они еще поговорили о том, что ужасно холодно и что если так будет и дальше — хитрые подагрические старики! — то придется, мол, просить второе одеяло или брать симпатичную горничную: „В качестве постельничего, а не то, что вы подумали!”».
«У нас на селе у многих женщин мужья уже поумирали. Ну как тебе объяснить — вдовы они остались. А дети взрослые, поразъезжались. Так женщины коровку подоят и в постель отдыхать. А когда у тебя муж жив, семья, получается, так я тебе хочу сказать — не всегда и кувыркнешься».
«Слушала-слушала, а потом сказала я ему — ну вот что, еще раз назовешь сукой, возьму нож и запорю, и вон там под окнами закопаю ночью, и никто, говорю, не узнает, никто, говорю, и никогда».
«Понимаешь, я его ревную. Он все время как-то не так пахнет. Буквально отвернешься — он уже пахнет».
«К тебе такие люди приходят образованные. Держи всегда все в аккурате. Зеркала особенно. А то пришел парень, и сразу в глаза бросается — хозяйка она или нет».
«Лежит в температуре, тем не менее зовет в понедельник в кино. Я решила сходить. Почему нет? В крайнем случае переболею».
«Мужчи-ина подсел? Да какой мужчина — это муж мой, а не мужчина. Гони, солнышко, его в шею. Или, хочешь, забесплатно забирай. В кредит. Он у меня парень беспроцентный».
«А ты если что — объявление дай в газету. Одинокая сорокалетняя баба примет в дар мужичка, какого ни есть, завалященького. В хорошие руки, жилье-питание».
«Ты можешь шибче перебирать своими кривулинками?.. И будь джентльменом — подай даме руку!»
«Оно бач тетенька с пудреницей. Губы уже нагугосила… Ще и улыбается соби в зеркальце. И не скажи, шо макияж в таком возрасте можно не делать — еще такие дедушки бравые есть…»
«Розы дарить — только деньги переводить. Лучше горизонтемы покупать, дольше стоят. Так и скажи ему».
Женское — внешность
«Как ты думаешь, можно ли накрасить ногти красным лаком, если ты одета в зеленое и вдобавок у тебя фиолетовый перстень на руке? Впрочем, да. В этом случае ничего другого не остается».
«Передай мне маникюрные ножницы! В человеке все должно быть ровненько и красивенько».
«Никому, но тебе скажу — я когда одна дома, обычно розовый костюмчик надеваю и так хожу по комнатам. А в люди — нет: экономлю».
«Кофточка неплохая, а собаку можно выпороть… Ну, то есть спороть».
«Плечи, грудь, бока — все это в женщине должно быть прекрасно. Вот посмотри на меня. Разве это излишество? Нет, роскошество».
«Мне все говорят, что я очень удачно перекрасилась в блондинку, и только одна завистливая сука пролопотала — ах-ах, как вам не идет!..»
Мужское. О женщинах
«Природа женщин, даже гениальных женщин — извините, дамы — состоит в леплении мелких поделок. Гениальное изделие на буфет, ажурная салфетка на телевизор — вот их предел».
«Мы здесь как-то гуляли с девушкой. Пузца у меня тогда еще такого не было, и я изображал Чайльд-Гарольда. Поставил портфель на парапет. Там был диктофон, еще что-то. И говорю, что так иногда хочется выкинуть портфель в Москву-реку, посмотреть — куда он поплывет? Она сказала — ну, ты же его не выкинешь!.. Он поплыл куда надо. Кстати, мне его до сих пор жалко».
«Что она тебе пишет? „Спасибо”? Ах, какая милая... Наверно еще не замужем».
«Вечно я впадаю в какие-то ужасные, жуткие долженствования из-за случайных, впопыхах брошенных слов… И приходится объяснять: когда я говорил „я люблю вас”, я имел в виду целый класс существ… Но нет, поздно! Никто уже не слушает».
«Я не понял, это после того, как она тебе всю квартиру вытащила, пока тебя не было? А на что она надеется?»
«А с кем он до тебя целовался, ты подумала? С тобой? А до тебя с кем? Тоже с тобой? Ну какая наивность, какая наивность. Тебе все равно? Все так говорят. А потом слезы. Не знаешь, куда и собирать их — в какое корыто, тазик».
«Я знаю, что ты не любишь цветы, — но я решил повредничать».
«Она в очередной раз стала скандалить по поводу своего ухода к новому мужу. Кормила Толю. Кинула в меня тарелкой с кашей. Он испугался и закричал. И вот тогда я ее ударил…»
«Он ее третий муж. Учитывая, что они женились и разводились, третий тире четвертый».
«Мой одноклассник, знаешь, живет с женщиной, у нее сыну двадцать лет — я ничего не могу с собой поделать, все время на „Вы” ее называю, представляешь, как неудобно».
«Она ни от чего не отказывается. И ни на что не соглашается. Женщина».
«У нее были такие коровьи глаза… Или, лучше сказать, две такие фиалки… Да… Фиалки в глазах коровы».
«Фам фаталь, фам фаталь… Форель с фасолью! Роковая женщина — это просто та, которая поломала мужику судьбу. Любая женщина имеет право зваться роковой. Кому-то да точно она, зараза, вломила по первое число».
«Ты когда ко мне в гости зайдешь — в две тысячи восемьдесят шестом году, когда я уже не смогу тебя встретить как подобает мужчине?»
«С кем же я шел? С какой-то девушкой, как обычно. Забыл. Дело в том, что с каждой женщиной, которая мне нравилась, я ходил в Третьяковскую галерею… С кем же в тот раз? Ну, не важно. Итак, с вечной женственностью я шел по Третьяковской галерее…»
«Я просыпался миллион раз за ночь и думал то — где она? То — кто это?»
«Отчего-то на красивые лица радостно смотреть. Просто радостно, и все тут. Особенно женские».
«Шо це за жинка не бита — як коса не клепана. Косы клепают, прежде чем косить. У нас на селе своя терминология».
«Если ты начнешь с ним целоваться, то можешь забыться и пропустить работу, а мне бы этого не хотелось».
«Я не могу ходить со своей женой на презентации, спасибо. Она всегда нацепит какой-нибудь бант, и это выше моих сил».
«Она мне, короче, пишет листок одинарный — так и так, Ира моя подруга, а я ей, понимаешь, двенадцать, ты понимаешь, двенадцать, строчка в строчку. Понял, что она сама первая мне пишет? И если бы ты был достоин ее, она сама первая пришла к тебе».
«Я все время искал женихов кому-то — но заканчивалось одним и тем же».
Любовь
«Хорошо, что ты меня любишь, — иначе бы ты меня терпеть не могла».
«Ну что, дурехой зовет. Вспомнишь еще! Меня вот наш папа называл рахит. А как перестал называть, тут я и вспомнила. И рада бы снова рахитом, а — нет».
«Каждую ночь пристает. Я по столько не могу. Я ему говорю, женись на мне. Женится — сразу отстанет».
«Ты думала, что я тебя разлюбил? Нет, нет. Это общее мнение, но оно не соответствует истине».
«Никто не любит креветок так, как любят креветок креветки».
«Очень хотел детей, приставал к матери, давай родим да давай родим, она и возьми и скажи — какой детей, если ты куришь? И сразу — а курил „Беломорканал” — как уткнул в пепельницу, так и все. Ну, я у них и появилась. А отец больше — все. Никогда».
«Щенков очень легко любить, а людей любить трудно. Надо тренироваться на щенках, а потом на людей переходить».
«За что я ее полюбил? За контент».
«И такое у них началось бланшо в сиропе с лимонадами…»
«Я тебе хочу сделать комплимент или, как можно выразиться, замечание — что ты не любишь цветов, а по гороскопу должна любить. А кто вот придет к тебе и скажет — ну сказать не каждый скажет, а подумает — а почему у нее на столе цветка нет? Любишь, не любишь — раз дарят — надо воспринимать».
«Нет, невозможно. Нас неправильно поймут. Или наоборот — правильно. Неизвестно, что хуже».
«Нас всегда любят. Просто иногда тех, кто нас любит, мы не хотим. Вот не хотим, и все. Хоть залюбись они нас».
«Матрос Коржавин был балагур, красавец, белозубый, гитарист. Ехали мы с ним в купе, еще с матерью и дочкой — девочкой семнадцати лет. Она влюбилась в него намертво. Казань, матери с дочкой сходить. „Я не выйду, я с ним поеду”. Мать: „Толя, ну хоть вы скажите ей!..” А ему самому — девятнадцать: „Я к тебе приеду, я к тебе приеду”. „Нет, не приедешь, я тебя потеряю навсегда”. Я как-то заговорил с ним об этом — Толя, помнишь. Он сразу — да, и имя ее назвал. Женат когда он уже был».
«Когда женщина влюбляется, она перестает соображать — у нее инстинкт такой, продолжения рода. Так что, если ты еще что-то там себе думаешь, — ты не влюблена, я тебе говорю, как врач. А мужчина когда влюбляется, сразу начинает соображать вдвое быстрее. Я считаю, что устроено вообще-то несправедливо, но так распорядилась матушка-природа. Теперь ты уясняешь, какая засада подстерегает женщину на ее путях?»
«Она не ночевала дома, а когда пришла, в ней было что-то новое, и это светилось».
«Ну и как вы время проводите? Чего бледные такие? Мало бываете на пляже? О, уже и кольцо на другую руку переодел. Ну, тогда все понятно. Главное, чтобы в Питере не дознались, так?»
«Мне уже лучше любви — подушка. Излюбилась баба».
Важное
Болезнь
«Врача не могу дождаться. Хуже нет, чем ждать и догонять».
«Эпилепсия двинула по пьяной стадии — сегодня еще дернул. Еле привели. Сидит, глаза стеклянные. На фига мне это надо — родителям уже говорю, что хотите делайте, увольняйтесь, берите больничный, отпуск. Кони двинет — я буду виновата. А не делает ни фига, ума нет, двадцать пять лет, жрет в свое удовольствие, пьет в свое удовольствие — на фига мне это надо».
«Русский народный маразматический стоицизм: врачей не вызывать, таблеток не пить, терпеть до последнего».
«Сначала повезли ее в больницу — желудок, желудок. Так она еще заглатывала зонд, нет, желудок в порядке — к кардиологу. Врач посмотрел, можно, говорит, вас на минутку, а вы, пожалуйста, посидите. У вашей матери обширный инфаркт миокарда, ее мы кладем в реанимацию. И там — всем лежать, не вставать три дня, а этой женщине вставать до туалета в сопровождении медсестры. Ну что, она уже инфаркт миокарда перенесла на ногах. И конечно — как выписали, вот такую простыню, таблетки, и такие таблетки, и такие, и такие — все химия. Ну а бабушка изучила внимательно — оставила только нитроглицерин, а остальное кинула в печь и сожгла: „Я цього пити не буду”. Делать ничего нельзя, отдых, курорты — какое! У нее здесь сорок соток, там двадцать, и еще там двадцать — вот восемьдесят соток, надо обработать. Так встала по весне, понемногу, помаленьку, с тяпочкой — тяп, тяп. А было это пятнадцать лет назад, дай ей Бог здоровья».
«Интересная находка» (о венерическом заболевании).
«Пока она не ест и не пьет. Ну вот уже четвертый день. Мы никто не можем. Это зависит, что вы на себя возьмете. Просто с ней сидеть — или не знаю. А у вас образование медицинское есть? А вы не могли бы круглосуточно с ней проживать? Квартира. Да. Да. Подумайте».
«Если шизофренией заболел, то уж с учета его не снимают».
«Жены никому больные не нужны — как оно было, так и есть. А мужики считается — за ними наоборот надо ухаживать».
«Сорок лет курил, а уже десять лет, как бросил. Если не больше. Жизнь заставила. Ну да, пожить захотелось. Нет, серьезно, да — пожить захотелось. А китайцы меня в Находке лечили. Вылечили. Пойду проверю, может уже рак, елки. А прибаливает, как в Охотск вернулся. Захожу смотрю — Хон Суа, фирма. Он меня лечил, китаец. Захожу — у вас в Находке лечился, имя-отчество помню вашего китайца. Ну. Назвал имя-отчество. В сутки раз побаливает, так. А он — куришь? Я говорю — ага, но водки не пью. Он говорит — а лучше наоборот делай. <…> Что, говорит, бросил? — Как видишь? — У тебя из кармана шелуха ореховая вон посыпалась».
«У меня давление сто двадцать на восемьдесят — хоть в космос летай».
«Страсть сколько они народу поморили. Там же никогда не было рекомендаций, к этой китайской дряни. Ногти становятся белые, волосы все вылезают, один за одним, один за одним, пока все не вылезут. И человек пухнет, пухнет, а потом, конечно, уже умирает, когда опух. Вот к чему приводит простодушную русскую бабу желание похудеть и омолодиться».
«А Дуся мне говорит — посмотри, ребенка могилочка… А тут-то муж мой лежит. И меня с двух сторон вдруг как проткнуло — инфаркт! А там катафалка ездит — туда с покойником, а обратно порожняя. А тут я. Так и увезли меня с кладбища на катафалке».
«Это еще что, у меня такое давление было, что сами врачи испугались — идите, говорят, там уже все готово, вам укол сделают. Ну я вышла, да на часы смотрю — на велосипед и корову доить. Подоила, отправила в тое стадо, полежала…»
Старость
«Як ни шо — все не по-моему. А сама я уже не подужаю зробить по-моему. Дак ото и молчу. Оно там грядка не обсыпана — було б ии обсыпать, була бы картопля».
«Ну, слава Богу, теперь на зиму я обулася. Там уже весной может купить туфли. Если заживуся».
«Ничо, Василина, памяти не стает».
«Они вот списали со второй мне третью группу, без комиссии, до всего — просто списали, а по ветеранству ничего. Я ж перешла в другой завод, общий стаж свыше двадцать пять лет — а не учитывается, ты, говорят, не наша. А книжки лежали. Лежали книжки. 470 рублей за третью группу, 476, по-моему. На второй-то, что ли, восемьсот. А эта новенькая, которая на ВТЭКе, — она говорит, иди работай. Вы, отвечаю ей, понимаете, что такое вообще категория вредного производства? Если — это значит — меня уволили, то вообще не берут никуда».
«Память снизилась».
«Это сейчас сравнительно. А то все сама, и сама, и сама, и сама — как веретешка крутилася. Злому врагу не пожелаю судьбы своей. Как говорят, прожили — свет прокоптили. Работа и работа, и кругом одна. И давление меня мотало, с 72 года. То внаклонку там, то че-нибудь полоть-поливать. Даже вспомнить не хочу ни о чем — все прожито, все вычеркнуто».
«Сам тащил, жену девку заставил. Ведь как не понимают совсем, у самого спина больная — а в том агрегате весу, может, сто килограмм, я вот чуть не угадала — восемьдесят. И как не понимают, что какая это надсада. Вот погодите, говорю им, это все вам в старости аукнется».
«Внук мне сказал — бабушка, какая же ты старая, ты всего лишь сильно пожилая».
«И, думаешь, как не боялись, ноги больные теперь — а все на каблуках бегали, вжж, вжж, только пыль столбом».
«Почеши мне горбушу — болит и болит, что ты будешь делать с ней».
«Мода такая была — юбчонки коротесенькие, пальтишки на рыбьем меху, колготки — да какой колготки, чулки нейлоновые. А панталоны не носили мы — не нравились нам они, панталоны. Так ходили — с голой задницей. И какое право мы имеем, как подумать, современную молодежь осуждать — пупки наружу, в двадцать градусов мороз? Никакого: сами такие же дуры были. Ну а все-таки что-то — пупков не показывали».
«Не видела, где мои очки? Я скоро кыхнуся. Совсем ума никакого нет, это че такое-то с головой-то сталось. Памяти нет — что делаешь, сразу забудешь».
«И за что же это за такая мука на меня, и кто меня проклял-то, Боже? Сколько с зубами этими намучалась, с середины восьмидесятых годов, коронки золотые делали по льготной цене в Братске, а ничего не помогло — десны заболели, и зубы повалились да все до одного и выпали».
«Так кто это к тебе приходил? О Господи! А не обиделся, что я тапочки женские подала? А сейчас девки носят короткие стрижки, парни длинные, а штаны почитай у всех, попробуй разбери. И усов нет».
«Была молодой, а стара баба казала: „Вот мени вже девяносто год, а як тильки сенци перешла” — и, мне казалось, сочиняй!.. А теперь мне и самой семьдесят семь, и откуда они взялись?..»
«Я думала, вообще сносу мне не будет. А там пошаталися зубы, да и выпали. Страшное время подходит — глубокая старость».
«Тяжка у нас, Филька, с тобой старость. Был ты пушистесенький, а вот и облез. Але ж все життя тут прожили, на цьому двори, мабуть и зараз не выжинуть. Тут и помрем».
«Ну так че ты мне ничего не скажешь — как постриглась-то я? Ходила аж туда, на край света. Здесь-то уже салон красоты, не принимают пенсионеров — сказали, для высокой элиты».
«Ну — как я выгляжу — ничего? Я уже непривычная стала к таким вещам. Эту блузку всего несколько раз надевала. Пойду — хлеба купить, да коту надо. А еще костюм висит, ни раз не надеванный. Но это уже к смерти».
«Как говорится, красивы не были, но молоды-то были».
«Я совершила открытие. Научное. Нашла на небе — присмотрись-ка хорошенечко, сама побачишь — медведицу. Да не ту. Третью. Я задумалась — почему их две? Бог любит троицу. Пригляделась и точно. Я назвала большая — ковшом трапезы, малый ковш — ковш труда, а третий — ковш дегустации. А знаешь, чому? Тому что им никак не зачерпнуть воды — все время руку замочишь. Надо в обсерваторию письмо написать. Все собираюсь, да никак. Кости болят».
Смерть
«И „у нас перерасчет” — представляете? Вместо того, чтобы не шесть тысяч выдать, а тридцать тысяч хотя бы — на похороны. Вычитают. Я сама вот сейчас узнала, не поверила. Если человек после пятнадцатого числа умер — ей положено, а до пятнадцатого — снимают. Вычитают, представляете, пенсию. Я не знаю, хоронили вы уже или нет, не дай Бог вам вот так. Ведь ей все жилы вытянули, она на производстве отработала сколько лет — и что заработала? И теперь крохоборство такое. Мародеры. Не дай Бог вам вот так умереть. До пятнадцатого числа».
«Похоронили, как говорится, всем улусом — ни адреса не нашли, ничего. Жила с каким-то бичом, и этот житель ее прирезал. Что ж она запила-то, с чего? Господи... Я еще видела ее, давно — такая на мордочку хорошенькая, прямо свежее личико».
«Звонил ему Тминов — жена говорит, завтра. „Ну, — отвечает Тминов, — до завтра нужно еще дожить”. И точно, нужно было. Ночью вызвали, они прямо домой приехали — реанимация, прикладывали к нему утюги все эти. Он просил — уйдите, уйдите, дайте мне умереть спокойно. Еле отогнал. С тем и умер».
«Ему на пенсию идти в декабре, а он — в октябре умер. Пятьдесят лет. Муж. На ЖБИ работал».
«Я ему — Женя, Женя! А он уже».
«Она его, короче, застала. С другой женщиной, и избила их обоих, и напилась, а зашитая была, нельзя ей было пить. Напилась, пошла к колодцу. И уже из колодца вынули. Но вроде уже мертвая упала туда. Сердце не выдержало».
«Умер Ростропович. Сначала Ельцин, потом Лавров, потом Ростропович — да что ж такое-то. Представляете? Кошмар! А знаете, как бывает, они вот смотрят все эти смерти по телевизору и потом сами умирают».
«Говорили, что он умер в постели, говорили, что он умер спокойно. Не верьте, не верьте! Он умер на лестничной клетке. И на лице его застыло удивление».
«Завтра похороны. У края платформы стоял. В Афгане служил, командовал взводом десантников. И вот ударила электричка. Зеркалом».
«Они не очень плакали. Сознание, что он в последние годы сильные боли испытывал — и он облегчил свои страдания, будем так говорить. Его прямо из больницы повезли в церковь — он, как сказать, не ночевал дома. Только вот она — уж так рыдала, приговаривала, голосила, что и голос надорвала… Очень много венков было… Жизнь закрутит-завертит».
«Да был, был у нее ребенок, девочка. Понесла ее по улице, лето стояло жаркое, головку ей не накрыла. Вот так. По глупости. И она тут же — за одну ночь. Вскипятила ее, и все. Сварилась. И детей уже потом не было».
«Умереть с улыбкой без унизительной поспешности».
«Деточки, да внучок ее, Валька. Я ей сразу сказала, он еще маленький был, а я сказала — Дарья, нехороший человек будет. И хитроватый, и обманывал ее на каждом шагу. В могилу ее запихали — живьем прямо, живьем».
Дневное
Работа
«В шоу-рум поставили Козлова — раскручивают бренд. Реклама по телику идет: режиссер снимает фильм, ему все — „вам никто не может угодить”, а он — „ошибаешься, Денис Козлов может из Атлант-М”. Спрашиваю на работе, почему Козлов? Запоминающаяся фамилия! И я составлял список — таблицу, отчет по менеджерам для гендиректора. Там фамилии не нужны, я думаю, пронумерую. И пронумеровал: Козлов-1, Козлов-2, Козлов-3».
«Взялась за работу физическую? Ну гладь-гладь. Всю жизнь гладить-стирать будешь. У него работа такая, что нужно чисто ходить. Мне тоже эти рубашки достались — от Григорьева. И летом с длинными рукавами ходил».
«Несмотря на то, что он руководил мебельным магазином в свое время, он, говорят, честный человек».
«Пока молодая — посмотри белый свет, а там уже будешь вкалывать, работать… Но все равно — отпуска».
«Так-то напрягаться сильно нельзя, а все ж по силе возможности».
«Прессуй, конечно. Нам нужны их четкие обязательства и понимание сроков оплаты, так? Потому что это договор ни о чем, так? Ну. Ну. Ну вот и давай, двигай».
«Девки наши на тот корпоратив разрядились прямо в прах. Боже мой! Никогда я не знал, что на женщине может быть столько перьев».
«Прихожу на работу — все сидят, тусклые. Как в трауре. Уже умерли, блин. Ну я им — короче, мужики, мы же столько баблоса можем за день заработать! Бац, проснулись сразу. Иду мимо маркетингового отдела — мне говорят, о, сделай то-то и то-то. Я говорю, конечно, какие вопросы! А в углу шеф стоит, зырит на меня. Ты, Петров, с ума сошел. Ты че, правда это будешь делать им, что ли? Я говорю — да нет, конечно. Ну один раз попросят, другой раз попросят, третий раз попросят, поймут, что не делаю, и просить перестанут. А вы всегда с ними собачитесь. Миром, говорю, надо проблемы решать. Разруливать вопросы. О, говорит. Балда. Слушай, так кто шеф-то — ты или я? Давай должностями меняться».
«Чего ты и где помоешь. Отойди, намоешься еще».
«Я так ей по десять долларов в день давал, а тоди с утра наче уйду з дому, вернусь и за компьютер, первую половину дня играю, а потом ухожу на работу — так возвращаюсь в вечери, шось я устал, сажусь за компьютер и дальше играю».
«Щас начнем. Грохоту наделаем — как в кинотеатре. Любите-то эти — даблды. Или как их? Долби. Вот-вот. Ну и мы долбим».
«Вызвали его — выходит из кабинета, весь такой… вспушенный».
«А ты будешь? Это ж, наверно, все будут заснимать. И по первому каналу. Покажись там!»
«Учтите, я буду экономно переводить, потому что я одна». (Синхронный переводчик.)
Религия
«Здесь проходил крестный ход, а он еще тогда был православным — ты знаешь? — так вот, показывал эти изразцы как доказательство существования Бога и превосходства имперской идеи Коле-язычнику. Теперь Коля-язычник известный православный публицист. Обратил. Правда, сам-то Антон — того. Язычником стал Антон. Ездит на какие-то сходки на Лысую гору, с метлой».
«Я бабушку в сто два года причащал. Ничего, хорошая бабушка. А вот еще дедок один — вообще сам католик. Брат-христианин. Позвонил в эту, где католическая архиепархия в Москве на Грузинской — знаете? Хочу, говорит, причаститься. А ему — пожалуйста, ну за выезд, конечно, священнику вы должны заплатить, а как же. Да я бы, отвечает, не против, но столько не потяну. Три тысячи рублей у него просили. Он говорит, нет, я тогда к православным. Вот я к нему ездил. Жена его в наш храм ходит, он ей иконочки купил, молитвослов. Ты по этому молись, а я по своему буду. Он поляк, а молитвослов почему-то был у него на литовском…»
«А мы были как-то раз в Сергиевом Посаде, кстати. И вы знаете — там хранятся мощи. Специально хранятся мощи святого, Сергия Радонежского. Ему каждый год меняют башмаки там, одежду. Зачем, не знаю. Наверное, все изнашивает».
«Батюшка не благословил в интернете сидеть. Сказал: будешь сидеть в интернете — загубишь свою бессмертную душу».
«Вот приходит к священнику на исповедь контактер, да. Батюшка, я видела инопланетян. О. Почему-то сразу в женском роде начинаешь. Я видела инопланетян, что это? А мы ей отвечаем: а это бесы. А потом задумываешься, что же ты ей сказал? Она спросила, что такое переменная икс. А мы ей ответили, что икс — это игрек. Для современного человека инопланетянин гораздо понятнее и ближе, чем бес. Да у нас в культуре и не было таких интимных отношений с бесами, как, скажем, у Лютера, который в них чернильницами кидался. Или у механика Кардана, который говорил, что они направляют его и по подсказкам он делает свои изобретения...»
«Как Боженька захочет — откуда зависит? Как захочет. Хочет — хорошая погода, хочет — нехорошая, ага. От Него все зависит. И на охоту иду — то же самое: что Бог даст, то и поймаю, а не даст, так ничего, елки».
«У меня вот — глянь», — и в вороте рубашки серебряный полумесяц.
«Все предзнаменования говорят, придет одноглазый. Землетрясения, потопы, наводнения, мужчина живет с мужчиной как с женщиной — много предзнаменований. А я так думаю, что одноглазый уже пришел. Это телевизор. У него и антенна в виде креста».
«Мой папа настаивает на существовании Христа».
«Был в Саввино-Сторожевском. Концерт, террасу какую-то установили. Ярмарка, гомон… Народу много, и видно, что всем концерт не нравится, и кого ради этот концерт? Но — есть же какой-то план праздника, вообще представление, как делать праздник…»
«Второй день хожу по дому и с Богом вслух разговариваю. А чего, он же меня слушает. А что мне, молчать, что ли, если у меня на душе накипело. Так я прямо ему высказываю. Хочется мне с ним, понимаешь, по душам разобраться».
«Девчушка такая подходит. Тебе вот чего охота? Замуж. Монахиня говорит, мужа хочешь, это хорошо. Хоти мужа. Это нужно. Но ты должна помолиться, хорошенечко помолиться, как следует. И не так, как некоторые дурехи просят, только бы замуж выскочить. А то такого мужа пошлют, сама рада не будешь. А ты конкретно помолись, поняла, конкретно. Чтобы он, во-первых, мог гвоздь забить, то есть по хозяйству… Чтобы, конечно, не пил, это сама понимаешь, спиртного вообще не должно быть. Еще вот подумай, какого хочешь, доброго, чтобы детей растил, и конкретно, такого-то и такого-то, поняла, проси».
«О’кей, с Богом, на связи».
«Православный супруг? Какой же это, наверно, ужас. Что-то мелкое, тираническое. То не ешь, туда не смотри, се не надень. Нет, я бы ни за что не хотела».
«На золоте, чего там, маленькими буковками, неразработанными какими-то. Не впечатляет. Но рукопись потрясная. VII-VIII век. Зачем только было в золоте ее отливать, похабить. Мы там чуть ли не вдвоем только с подругой были в хиджабах, журналисты одни, так у нее даже интервью взяли. А многие и не пошли смотреть Коран — сразу на фуршет рванули».
«Попутный ветер у нас уже есть: это Святой Дух».
«17 мая… Ты, наверно, знаешь… Вроде церкви все соберутся, и будут подписывать — договор или конвенцию — чтоб у них, значит, одна вера была. По телевизору передали. А как это правильно выразить — не знаю».
«Воинствующий теизм».
«Имейте в виду, поездка гурий по обмену опытом из мусульманского рая в Вальгаллу — это тщательно спланированная политическая акция».
«На Сретение зверек просыпается, пышный такой, бобрик — сурок. А пришел вербич — не плечи кожух тербич. Тяни, значит. На Вербное воскресенье. Холодно будет. А теперь-то уж Страстная, все. Но скоро радоваться будем»
«И она пришла, и говорит мне: завязывай-ка ты с этим делом, чисто жена моя Тамарка, терпения моего больше нету на тебя никакого, — Матерь Божия, отвечаю, царица небесная, что ж ты сама меня посещаешь, могла бы любого, говорю, своего ангела отрядить, я бы и так моментально. Тут проснулся. И с тех пор — как отрезало, веришь, нет: капли в рот не беру, двадцать лет уже».
«Консультировать нас будет пара религиоведов и пара парапсихологов».
«Верить в Бога — это очень терапевтично».
«А сейчас календари есть на разную тематику — божественные тоже есть».
«Ранним утром, когда я брал в руки лом, я обычно вспоминал слова из псалма…»
«А ваша пасха когда?»
«Я как-то уже прохладно ко всему отношусь. Буддизм обуял».