МУХОМОРЫ В РАССОЛЕ
Николай Минаев. Нежнее неба. Собрание стихотворений. Составление, послесловие и комментарии А. Л. Соболева. М., «Водолей», 2014, 848 стр. (Серебряный век. Паралипоменон).
Московский (остаток дней проживший в Малоярославце) акмеист Николай Минаев, собрание сочинений которого внушительным томом выпустило издательство «Водолей», — одна из любопытнейших «прозеванных» (если воспользоваться выражением Георгия Шенгели) фигур русского Серебряного века.
Любопытна уже история с его «акмеизмом». Не будучи связан с петроградскими мэтрами, он, как указано в послесловии А. Л. Соболева, «за свою жизнь ни разу не упомянул ни Ахматову, ни Мандельштама, ни Нарбута, ни Гумилева». Необходимость же выбора самоназвания «акмеист» нашим героем составитель комментирует так: «…для Минаева было принципиально важно обозначить непрерывность классической традиции, провести свою генеалогию напрямую к золотому веку — и он выбрал для этого наиболее короткий и очевидный путь». Такую версию подтверждает дальнейшая литературная судьба Минаева, окрестившего себя впоследствии «неоклассиком».
Этот поэт дебютировал в середине 1910-х гг. запоминающимися пародиями на Маяковского, Бальмонта и особенно на Игоря Северянина:
Ваша кровь заплескается как мечта в ореоле,
Ваше сердце распарится как в котле кипяток!
Мухоморы в рассоле!.. Мухоморы в рассоле!..
Пять копеек десяток, три копейки пяток!..
В 1926 году Минаев издает свою единственную поэтическую книгу «Прохлада», а затем надолго пропадает с критических и литературоведческих радаров, несмотря на то, что он жил и активно сочинял вплоть до самой смерти в 1967 году.
Настоящее издание открывает его как поэта многогранного дарования. Пожалуй, главной стороной его дара все-таки остались юмористические и пародийные стихотворения, которые он писал до конца жизни. Важнейшими жанрами, в которых Минаев добился подлинной виртуозности, стали альбомные стихи и особенно надписи-посвящения на книгах. Уместить в двух строфах имя адресата и какое-нибудь шутливое пожелание — эту вроде бы непритязательную задачу Минаев решает с большим изяществом, используя самые сложные рифмы, анжамбеманы и другие орудия из поэтического арсенала мастера высокой категории:
Галина Александровна Але-
ксандровская, поверьте мне, хочу я,
Чтоб было Вам уютно на земле
И жили Вы по радостям кочуя.
С конца 20-х гг. в стихах Минаева начинает формироваться поэтика, предвосхищающая позднесоветскую диссидентскую и фрондерскую лирику, например, поэтов «Московского времени». Все официальное подвергается у Минаева беспощадному высмеиванию. Так, официальный юбилей гибели Пушкина в 1937 году у Минаева обсуждают двое рабочих, вышедших до ветру. Герои, в ответ на модный идеологический штамп — о том, как плохо-де, что Пушкин не увидел торжество социализма, приходят к выводу, что Пушкин в Стране Советов не жилец:
— «Ах, чудак!.. Побольше реализма,
Ты витаешь где-то в облаках:
Ведь живя в стране социализма,
Был бы он давно уж в Соловках!..»
Для официозных стихов про выборы в Верховный Совет Минаев вновь обращается к северянинскому слогу, претворяя, говоря языком Северянина, «трагедию жизни», политический фарс, в шутку, новый «грезофарс» уже чисто поэтический:
Цветущие девушки, счастливые матери,
Отважные юноши, отцы и мужья,
Кто в небе на аэро, кто в море на катере,
Стахановцы трактора, станка и ружья,
Все словно один к избирательным ящикам,
За счастие родины вложить бюллетень,
Пусть каждый для каждого послужит образчиком
В такой исторический знаменательный день…
Новаторской на общем фоне Серебряного века выглядит и низовая тематика, которая встречается в его стихотворениях чаще, чем у других поэтов, за исключением, может быть, Тинякова и Агнивцева. В довольно смелых для начала ХХ века эротических стихотворениях Минаев, впрочем, никогда не переходит рубеж пошлости, для описания полового акта поэт всегда придумывает какую-нибудь прециозную метафору:
...Открыв еще не смятый лепесток
Для моего безжалостного жала...
Помимо юмористически-пародийных стихов, Минаев проявляет себя в 1920-е гг. и незаурядным поэтом экзотики. Во многих его стихах отчетливо звучат гумилевские и северянинские мотивы непрекращающегося мысленного путешествия, вступающие в любопытный контрапункт с фирменной авторской иронией:
Вчера от скуки мне растягивало рот
Пока свои стихи читал один из «нео»;
Зачем я должен жить близ Яузских ворот,
А не под сенью пальм на острове Борнео?!
Ирония усугубляется тут тем, что она направлена не на поэтических противников Минаева, а на членов объединения «неоклассиков», к которому принадлежал и сам автор. Так что самоирония у Минаева всегда идет под руку с иронией обычной.
Мотив путешествия, физического или воображаемого, — один из важнейших мотивов лирики Минаева. Мысленное путешествие у Минаева не ограничивается пределами земного шара и человеческого тела, и, может быть, одно из самых ярких стихотворений в книге посвящено сложным и не самым привычным для русской поэзии 1-й половины ХХ века темам метемпсихоза и космического путешествия:
Помню давнюю ночь: как сегодня, мерцая белесо,
По зениту текло молоко из упругих сосцов,
И мы так же летели к могучей руке Геркулеса,
За собой оставляя стремившихся к нам Близнецов.
Но тогда Антарес не пылал на клешне Скорпиона,
Альтаир не сиял бриллиантовым глазом Орла,
И пугливых Плеяд не преследовал Пес Ориона,
И не эта Полярная нашей полярной была…
Минаев вообще — поэт большого масштаба и в плане тематики и в плане объема произведений. Ему удаются большие поэмы, среди которых особенно нужно выделить развернутую юмористическую фантазию, носящую по-барочному избыточное название «Поэма о дне моего сорокалетия и о последующей моей героической жизни и смерти».
К сожалению, Великий перелом 1929 года не позволил в полной мере раскрыться таланту поэта — он все больше уходит в поэзию для друзей, надписи на книгах, посвящения и пр. Этот поздний период его творчества дал нам не так много текстов, сравнимых с яркими и образными текстами Минаева образца 20-х гг.
Обстоятельный биографический очерк и комментарии А. Л. Соболева, замыкающие это издание, которому могли бы позавидовать многие поэты первого ряда, раскрывают, как и следовало ожидать, непростую судьбу Минаева в эти годы — трехкратный арест, лагеря, оттепельная безвестность и непечатаемость… Но Минаев и в самые сложные годы войны и тюрьмы не изменял своему стилю — те же шутливые посвящения, хоть и с упоминанием военных реалий, пишутся им и в 1941 году, с той же наблюдательностью, с какой он фиксировал смешные черты своих коллег-стихотворцев, он наблюдает и лагерную жизнь, и свое хроническое безденежье на воле.
Отдельно стоит отметить критический аппарат книги — скрупулезно воссоздающий контекст эпохи, фигуры адресатов и подтексты минаевской поэзии, он не менее интересен, чем собственно корпус стихотворений. О принципах составления критического аппарата его автор говорит следующее: «Комментарий к стихам по преимуществу избегает повторения общеизвестных сведений или пояснения хрестоматийных имен. Напротив, малозаметные участники и эпизоды литературной жизни 1920-х годов при возможности описываются с подробностями едва ли не избыточными — поскольку эта оказия для включения их в историческую реконструкцию может оказаться единственной на несколько десятилетий вперед». Такой подход позволяет оживить для современного читателя множество частностей из литературного быта 1-й половины ХХ века. В комментариях цитируются редчайшие стихотворения Серебряного века, позволяющие читателю составить объемную картину той эпохи. Вот, например, меткая характеристика Гумилева, данная в альбоме Минаева Диром Туманным (псевдоним Н. Н. Панова, впоследствии известного советского писателя): «Поэт-эстет с душой авантюриста, / С пером средневековых мастеров / И с внешностью английского туриста...» А вот эгоцентрическое стихотворение абсолютно неизвестного автора, полное совершенно северянинского или бальмонтовского пафоса: «Жизнь несется кометой, и снова / В море яви и пламенных снов: / Неразгаданно-странное слово: / Александр Галунов».
Поэзия Минаева выделяется из такого рода лирики прежде всего четко поставленным индивидуальным авторским голосом. Минаев запоминается прежде всего не стилистическими огрехами, на которые ему пеняли советские редакторы, отказывая в публикации, а своим любовным отношением к поэтическому ремеслу и постоянной автоиронией. Так, отдельное стихотворение он посвящает полувековому юбилею своего первого стихотворения. Это воспринимается не как проявление мании величия, но как забавное чудачество в духе его современников, обэриутов. Их ленинградские тени порой встают на страницах его принципиально московской, несколько «кружковой» (без комментариев понять источник той или иной минаевской аллюзии на современный ему литературный процесс сложно), но крайне обаятельной поэзии.
Никон Ковалев
Ростов-на-Дону