«ЭККЕРМАН ИЗ МЕНЯ НИКАКОЙ...»
Сергей Чупринин. Вот жизнь моя. Фейсбучный роман. «Рипол Классик», М., 2015, 560 стр.
На одной из страниц этой книги с огорчением говорится об отличающей нынешнюю литературную молодежь «звериной серьезности по отношению к самим себе». Да их ли только?! Сам же автор ранее процитировал маститого коллегу-критика и литературоведа: «Я как политик, и немалого притом масштаба...» (Уф!..)
Что же до самого Чупринина, то, имея за плечами весьма впечатляющий жизненный путь, он едва ли не с первых строк спешит усмешливо успокоить читателя, что не будет «дальше тянуть жалостливый сериал (слабонервных горьковедов просят не волноваться! — А. Т.) „Детство — В людях — Мои университеты”», и довольствуется вроде бы несолидными, хотя и модными заметками в Фейсбуке, да при этом еще винясь: «Эккерман из меня никакой...»
Можно, конечно, согласиться, что кого-либо равноценного Гете, за кем только записывать да записывать, рядом не оказалось.
Однако... Вот эпизод совсем ранней, давней поры в ростовском университете:
«...в конце первого курса я <…> делал доклад о творчестве Гумилева на студенческой научной конференции. Он был, конечно, постыдно щенячьим, но в перерыве меня поманил к себе латинист — Сергей Федорович Ширяев. „Не делом занялись, молодой человек, — сказал он мне брюзгливо. — Уж лучше бы Фурмановым”. — „Фурмановым? — опешил я. — Никогда!” — „Ну, раз никогда, — так же брюзгливо молвил Сергей Федорович, — то вот вам номер телефона. Позвоните”.
И я позвонил. И я пришел в дом по улице Горького, бок о бок с пожарной частью, ростовчане помнят, кто там жил. Поднялся на третий этаж. Постучал — звонка рядом с дверью так и не появилось до самой смерти хозяина. Мне открыли.
Я вошел — и мне открылся МОЙ мир. Портрет Пастернака на столе. Портрет Солженицына за стеклом книжной полки. И книги, книги, книги, каких я до того не видел даже в университетском спецхране».
Простите за длинную цитату, но уж очень выразительны и фигурка неофита, увлеченного поэтом, который тогда совсем был, как говорится, не ко двору (не то что канонизированный автор «Чапаева»!), и наверняка позабытый ныне хмурый преподаватель: вот уж поистине заметил и по-своему благословил — направил к человеку, сделавшемуся старшим другом новичка.
Прямо не названный в приведенном отрывке, но потом неоднократно упоминаемый поэт, библиофил и переводчик Леонид Григорьян, по словам Чупринина, был в «Ростове-на-Дону 1960 — 1990-х средоточием всего живого», резко выделяясь среди местного литературного пейзажа, где глава писательской организации, встретив в верстке журнала «Дон», коим тоже руководил, имена Николая Заболоцкого и Марии Петровых, бдительно поинтересовался: «Это кто такие?»
Не прогневить бы священнодействующих пушкинистов, но чем дальше читаешь «Фейсбучный роман», тем чаще вспоминаются знаменитые слова про «собранье пестрых глав (в данном случае даже скорее главок — А. Т.), полусмешных, полупечальных...»
И сколько же тут возникает лиц самого разного калибра и в самой различной манере запечатленных — кто более, кто менее подробно, а то в сопровождении единственного, но хлесткого эпитета!
Групповой портрет сотоварищей по семинару молодых критиков («ровесников или около того»)... Сослуживцы по «Литературной газете», а позже по редакции журнала «Знамя». И «просто» литераторы, о чьих книгах писал, с кем дружил, а с кем спорил или даже, как говорится, на ножах был (и есть!), признавая при этом, что сей «недруг» «в 60 — 70-е годы писал стихи, безусловно заслуживавшие внимания» (к этой «навязчивой» чупрининской идее — всегда оставаться объективным — не позабыть бы еще вернуться!).
В своей искренней привязанности к иным именам автор книги отнюдь не одинок, например, к Давиду Самойлову и Арсению Тарковскому (о котором, долгое время известном лишь как переводчик, он написал одну из первых обстоятельных статей).
А вот о «трех жизнях» ныне покойного Феликса Светова (критика, правозащитника и, наконец, прозаика), кроме как от Чупринина читателю, пожалуй, узнать не от кого — тем более о таком, каким тот предстает в необычно пространной и прямо-таки трепетно написанной главке: «Балагур и выпивоха, эпикуреец, любитель (и любимец) женщин <...> Он был зорок в своих наблюдениях и бесстрашен в своих оценках. Но — глаза, что ли, так были устроены? — в близких видел лишь то, что поднимает ввысь (курсив мой. Характерная для С. Ч. скрытая цитата из Пастернака. — А. Т.). И побуждает к благодарной нежности».
Но вернусь ненадолго к ростовской странице авторской биографии. За давностью лет всего лишь анекдотцем может показаться история о том, какие надежды возлагали тамошние литераторы на юного дебютанта: «В славном эскадроне донских писателей, — возвещала газета „Молот”, — появилась еще одна критическая сабля» (хотя других-то и вовсе не было, да и отнюдь не по вострой шашке стосковался «славный эскадрон»).
Нет, за одами в свою честь, как пишет Чупринин, «они охотились, я прятался...» И, по-детски выражаясь, водился с Григорьяном, чья «репутация <...> в глазах парткома была ни к черту».
(Маленькая справка: приняли Леонида Григорьевича в Союз писателей лишь в новую эру — в конце 1991 года. И пусть не по этому поводу, но с несомненной личной нотой в его стихах сказано:
Чужой! Чужак! — и разом кончен спор.
Дрожмя дрожат. Ворота на запор.)
С того давнего отказа быть завербованным в «эскадрон» «Жизнь прошла, — говорится в книге, — а призывы во что-нибудь вступить, к чему-нибудь присоединиться звучат все так же настойчиво».
Примеры приводятся то в одной, то в другой главке, и тема эта одна из центральных в книге:
«Вот и сейчас-то спросят испытующе, Шарли я или не Шарли, то проверят на отношение к георгиевским ленточкам. Кто не с нами — скажут, тот против нас. А то и добавят многозначительно: мол, если не встроишься в одну из колонн, тебя уничтожат.
Репутационно, разумеется, только репутационно.
И не ответишь же, что с детства пуглив, и в толпе, даже если это толпа единомышленников, чувствуешь себя неуютно. И не признаешься, что при окрике: „На первый-второй рассчитайсь!”, — тебе хочется отойти в сторону».
Очень важное (при всей «несерьезности» тона) признание (или декларация?). И сказанное не остается втуне.
Сергей Иванович — чистой воды либерал. Но к тем, кто, по его выражению, «слывут либералами» и «готовы в родной стране оптимизировать (ох, это ходкое ныне словечко! — А. Т.) все живое», примкнуть не торопится, горько памятуя о родных, земляках, былых одноклассниках, «о людях, чьи судьбы оказались напрочь порушены тем, что когда-то назвали перестройкой и что лично мне дало чувство новой жизни, а у них его отняло».
Попав однажды на заседание под председательством Егора Гайдара, «не то» что-то сказал, и... «на советы такого рода меня больше не звали». Или вот, уже будучи в ранге главного редактора «Знамени», «пообщался» с неким влиятельным лицом и услышал:
«С этим, — и на меня подбородкам указывает (помощнику. — А. Т.), — больше не соединять».
Да не так ли издавна относятся в высоких кабинетах к литературе вообще?! Попеняли же на вышеупомянутом совещании: «не стоило расстраивать Гайдара»!
Ну, не «солдат партии», одним словом. Не из тех, кто вечно «одобряет и поддерживает». Это ощутимо в книге в большом и малом.
Софью Власьевну, то бишь советскую власть, никогда не любил, однако ныне участия в хоровом исполнении «антикоммунистических рулад» и огульных анафем «совкам» не принимает.
Более того, решительно оспаривает иные приговоры. У критика Л. И. Скорино, работавшей долгие годы заместительницей главного редактора «Знамени», была устоявшаяся репутация истовой слуги режима. Во многом оно и верно, но «…меня как током бьет», — пишет Чупринин, перечитывая автобиографические записки Варлама Шаламова: тот считает ее своей как бы «дважды крестной матерью», когда-то рекомендовавшей к печати его первый рассказ, а двадцать лет спустя опубликовавшей в «Знамени» и «Стихи о Севере». «И ведь колебалась, должно быть, — сочувственно и уважительно размышляет Сергей Иванович, — прежде чем поддержать писателя со столь опасной (для нее самой опасной) репутацией, не могла не колебаться. Но — напечатала».
Другой случай. «И в жизни, и в литературе с ним мы были антиподами», — пишет критик по случаю выхода посмертного сборника Бориса Примерова, но, по-прежнему «ежась от несовпадения и наших чувств, и наших мыслей», приводит «чеканные» строки покойного и заключает: «Не мой поэт. Совсем не мой. Но поэт».
Подобную объективность особенно ценишь в пору, когда в ходу совсем другие критерии, и при возникновении разногласий разом забываются любые заслуги новоявленного противника, и даже из уст представительницы прекрасного пола, чью книгу, как с горестным юмором вспоминает мемуарист, «носил с собой и знал назубок, метался по городу и репетировал» (лишь слегка переиначив знаменитые пастернаковские строки), слышишь сказанное ледяным, но гневным тоном: «Я поняла, что вы любите не только мои стихи, но и других поэтов».
Другая же выразилась «по-простому», «по-народному»: «Бить шваброй мокрой надобно этого Вашего Чупринина» (который некогда приветствовал и ее дебют...).
Как не понять «этого Вашего», когда тот, основываясь, разумеется, не только на личном опыте, признается: «...взаимоистребительных споров на дух не переношу».
О многом заставляет задуматься эта книга, подкупающе простая по тону, лишенная и тени менторства, при завидной явственности и независимости взгляда на жизнь и литературу, который нередко высказывается (проповедуется?) с вроде бы неподобающей «серьезности» предмета, но такой заразительной улыбкой (сошлюсь на уже упомянутое ранее «пугливое» открещивание от «толпы единомышленников»).
Автор вспоминает, как однажды в сердцах бросил: «Знаете, чем вы, поэты и прозаики, отличаетесь от нас, критиков? Тем, что мы вас читаем, а вы нас нет».
Право же, если и на этот раз себе не изменят — много потеряют.
Андрей ТУРКОВ