ДЕБИЛЬ МЕНТАЛЬ

Петрова Анастасия Дмитриевна (Ася Петрова) родилась в 1988 году в Ленинграде. Прозаик, переводчик, кандидат филологических наук. Автор книг «Девочка с флейтой» (СПб., 2010), «Волки на парашютах» (СПб., 2012), «Кто не умер, танцуйте диско» (М., 2014), «Чувства, у которых болят зубы» (М., 2014), «Короли мира» (М., 2015), «Взрослые молчат» (М., 2015), переводов прозы Гийома Аполлинера, Жюля Лафорга, Бернара Фрио и др. Лауреат премии «Книгуру» (2011) и премии им. С. Маршака в номинации «Дебют» (2015). Живет в Санкт-Петербурге.

Ася Петрова

*

ДЕБИЛЬ МЕНТАЛЬ

Парижские истории

BLOSSOM RACIALISM

Франция — самая толерантная страна в мире. Свобода, равенство и братство в ней не просто слова — это стиль мышления, мышления, в котором нет места стереотипам. Если сказать французу, что ты афроамериканец, француз улыбнется и пожмет тебе руку; если сказать французу, что ты араб, француз улыбнется и пожмет тебе руку; если сказать французу, что ты сантехник, француз улыбнется и поведает о том, как любит краны; если сказать французу, что ты опоссум, француз улыбнется и любезно накормит тебя мышами и ящерицами; если сказать французу, что ты девушка, француз улыбнется и предложит тебе быть мужиком; но если сказать французу, что ты не афроамериканец, не араб, не сантехник, не кран, не опоссум, не мышь, не ящерица и не мужик, француз воскликнет «А!» и решит, что ты русская девушка.

— Откуда вообще в твоем сознании берутся такие странные представления об отношениях? — спрашивал меня один северный француз, надувая щеки. — Романтика, эмоции, цветы, серенады, внезапные порывы, признания, телефонные звонки перед сном! Это же нелепость!

После того как я отчаялась объяснить французу, что я девушка, а не мужик, я решила притвориться афроамериканской уборщицей и прибрала его захламленную квартиру. Но француз не улыбнулся, он сказал:

— Странно, что ты считаешь себя обязанной это делать.

После того как мне не удалось притвориться афроамериканкой, я решила притвориться арабом и наорала на француза на неправильном французском языке. Но француз не улыбнулся, он спросил:

— В чем твоя проблема?

После того как мне не удалось притвориться арабом, я решила притвориться сантехником и окатила француза водой с ног до головы. Но француз не улыбнулся, он сказал:

— Не понимаю, почему ты не пьешь из-под крана. В России, конечно, холера, но здесь-то нет.

После того как мне не удалось притвориться сантехником, я решила притвориться опоссумом и разгромила французу квартиру, которую только что прибрала. Но француз не улыбнулся. Он сказал:

— Ты просто карикатура русской девушки.

ДЕБИЛЬ МЕНТАЛЬ

— Она вполне мила, но вы же понимаете, у нее во-о-от такой крохотный мозг, во-о-от такой. Чего еще ожидать от консьержки? — сказала мадам Каят, сомкнув свои худые указательные и большие пальцы, демонстрируя мне мозг мадам Альфи в полную величину.

Я кивнула и улыбнулась почти до онемения мышц лица, а про себя подумала: «Вот стерва». Не то чтобы я питала слабость к консьержкам, мы же не в романе Мюриель Барбери, вдобавок ко всему наша консьержка вызывала у меня почти физиологическое отвращение; она напоминала толстого навозного жука в очках и со сверкающими глазами, в которых отражается мутное желание доесть вчерашний сырный пирог и улечься перед телевизором. Тем не менее мне не понравился высокомерный тон хозяйки, и сразу же почему-то возникло интуитивное стремление измерить ее собственный мозг. А что, если он умещается в спичечный коробок? У нее довольно маленькая голова.

Именно о спичечном коробке я думала целый божий день.

— Я приезжаю в квартиру, а здесь нет электричества, как это понимать?

— Мне жаль, мне безумно жаль, — лепетала мадам Каят по телефону утром того же дня. — Я специально проверила накануне! И воду, и электричество, все работало! Попробуйте поднять вверх черный рычаг.

— Я уже поднимала, и ничего.

— А желтая кнопка?

— Я нажимала на все кнопки — на желтую, на красную, на синие! Не работает!

— Не отчаивайтесь, я сейчас позвоню мадам Альфи.

Я не знала, как объяснить француженке-недотепе, что консьержка-недотепа мне никак не поможет, поэтому я решила объяснить это самой консьержке.

— Надо вызвать электрика! — кричала я, пока навозный жук пытался допрыгнуть до счетчика и дотронуться своим жирным пальцем до моих — уже почти моих — кнопок.

— Я не знаю, я за это не отвечаю, мадам Каят должна вызывать электрика. Напишите ей эсэмэсочку, чтобы она мне позвонила.

Моя подруга Летиция называла такие ситуации «треска попалась». О том, почему именно треска, история умалчивает. Одно я знаю точно — классический вариант похож на русское выражение «подложить свинью», только у французов вместо свиньи — кролик. Получается «подложить кролика». А вот о треске никто, кроме Летиции, понятия не имел.

Я снова набрала мадам Каят, молясь о том, чтобы не уйти в минус, дозваниваясь с русского мобильника на французский. В ответ на предложение воспользоваться телефоном консьержки консьержка предложила мне стакан воды.

Через два часа, попрыгав, постояв у окна, понюхав желтеющий каштан, я вспомнила о том, что говорила Летиция насчет сложных жизненных ситуаций. Она говорила: главное — понять, что любая трудность не конец света.

Не дождавшись службу спасения, вызванную хозяйкой, я покинула квартиру ради чашечки кофе за углом от дома. Если смотреть с моего балкона — кофейня впивается прямо в шпиль Эйфелевой башни, а может, это просто оптический обман. Я повернула ключ в замочной скважине и открыла дверцу лифта, именно такого, в каких ездили убийцы и любовники в старом французском кино, — деревянные стенки, кожаные тросы, готовые оборваться, скрип, открытый обзор всех этажей, максимальный вес 2 человека и постоянный страх провалиться в пропасть.

Итак, я открыла дверцу в тот самый момент, когда из соседней квартиры появилась маленькая прыщавая брюнетка с хвостом (на голове, слава богу). С виду классическая студентка — помесь какой-нибудь девчонки из «Испанской гостиницы» и нелепого персонажа Жака Тати.

— Вы поедете?

— Да!

— Я подержу дверь. Меня зовут Ася, я буду жить в этой студии.

Она скромно улыбнулась.

— Очень рада, я Жюли. Если тебе что-нибудь понадобится, не стесняйся.

— Послушай. — Мы были уже на уровне второго этажа, спустившись со своего четвертого. — У тебя есть электричество?

В общем, слово за слово, она предложила мне зайти к ней, посмотреть на то, как подняты рычаги ее счетчика, и позвонить мастеру со стационарного телефона. Она была нервной, как и я, потому что приехала в Париж всего неделю назад, и милой, как и я, потому что, видимо, такой родилась.

— Увы, мои рычаги точно в таком положении, ладно, я позвоню мастеру.

Я присела на диван и набрала номер. Пока автоматический голос в телефоне переводил меня из одного меню в другое, из другого в третье, из третьего в четвертое, а потом возвращал назад в первое, играл идиотскую мелодию, просил ввести неведомые мне номера контрактов и клиентских договоров, Жюли успела рассказать, что приехала из Бразилии, а точнее, из Рио и поступила в магистратуру в Сьянс-По — парижский вариант МГИМО.

— Я здесь уже неделю, но все равно многого не хватает. А тебе?

— Я прилетела утром. Мне не хватает электричества.

— Понимаю, ну что? Есть гудки?

Гудки были, но я поняла, что шансов попасть на кого-либо, помимо автомата, у меня нет. А я думала — Россия неудобная страна. Через четверть часа я направилась к выходу, но тут выяснилось, что выйти от Жюли невозможно, потому что она в спешке и стремлении помочь ближнему куда-то задевала ключи, а просто так дверь изнутри не открывается.

— О мой бог! О мой бог! Но мне ведь были нужны ключи, чтобы войти. Неужели я оставила их снаружи? У консьержки есть дубликат, но у меня нет ее номера телефона! У тебя есть?

— Нет.

Жюли носилась по комнате, лопаясь от досады, а я тем временем думала, что лопну от смеха, но смеяться в такой ситуации было неприлично, поэтому я сказала:

— Главное — помнить о том, что вся эта кутерьма не конец света.

Зря я сказала — у Жюли на лице отпечаталось такое набоковское отчаяние, какое не снилось даже набоковедам и даже, наверное, профессору Аверину.

— Ты не могла бы позвонить своей хозяйке и спросить телефон мадам Альфи? Я бы не хотела звонить своей, ее нет в стране, и потом, ты понимаешь, ситуация деликатная.

Да, я понимала. Ситуация была абсурдней некуда. Пытаясь врубить электричество, я оказалась запертой в соседней квартире с девушкой, которую первый раз в жизни видела, и теперь я должна была позвонить хозяйке, которую ни разу в жизни не видела, и сказать, что в ее квартире так и нет электричества, а я заперта в соседней квартире и мне нужен телефон консьержки, которую я, правда, видела целых два раза в жизни!

Шиворот-навыворот нам наконец удалось призвать мадам Альфи и выбраться из заточения. Удача пришла и с телефоном — спасатель из службы спасения снял трубку.

— Номер контракта.

— Послушайте, у меня еще нет контракта, то есть контракт есть, но я его еще не подписала, я только приехала, а в квартире нет электричества!

В эту минуту на лестнице послышались шаги, и передо мной предстала Летиция, которой я успела отправить пять истерических сообщений. Я обняла ее, продолжая говорить.

— Как звали последнего наемника?

— Наемника? Наемного убийцу?

— Нанимателя квартиры, я имею в виду.

— А-а, кажется, ее звали Клер…

— А фамилия?

— Я не знаю.

Я слышала, что мужчина на том конце провода начинает смеяться.

— Какой номер стоит на вашем счетчике? Там должно быть шесть цифр.

— Тут полно цифр! Летиция, где тут номер счетчика?

— Понятия не имею! — Летиция со свойственным ей спокойствием разглядывала комнату, откинув назад черные прямые волосы неимоверной длины.

— Узнайте фамилию предыдущего нанимателя и перезвоните.

Я бросила трубку и кинулась Летиции на шею, готовая опровергнуть ее теорию насчет конца света.

— Ты нажимала на все кнопки? А на эту? — спросила она, указывая на большой серый штырь.

— Это не кнопка, эта штука вообще не нажимается, я пробовала, да.

Минута, две, три. Штырь. Летиция. Штырь. Летиция давит на штырь и приговаривает: «Не хотелось бы, конечно, сломать». Я держусь за голову. Летиция упорствует. И вдруг, внезапно… из палаты шоковой терапии подул ветерок… — свет включился, затарахтел холодильник, запищал разряженный ноутбук. Аллилуйя!

И тут я поняла: в трудной ситуации главное не вспомнить о том, что еще не конец света, а вспомнить о том, что, может быть, ты дебил. Как говорил мой старинный знакомый франкофон — «безнадежный дебиль менталь».

ТРИ ЗОНТИКА. ПАРИЖ

«Не забыть бы зонтик. Да, не забыть бы зонтик», — подумала я, выходя из дома и прекрасно зная, чуя, как чуют во сне или на операционном столе, что зонтик остался в чемодане где-то между пачкой таблеток, биографией Аполлинера и несколькими шелковыми блузками.

В Париже дождь то скрывался за плотными снопами солнца, то лил, как в Брюсселе, в Лондоне или в Женеве, из-под серых туч, нависающих над глазами, словно густые брови старика.

Я хлопнула дверью и сразу со всех сторон увидела несколько историй. Справа из церкви де Пантен выбегал пожилой мужчина в коричневом пальто, а за ним неслась, что-то выкрикивая, кажется, на испанском, барышня южных кровей в мутно-зеленом платье, какое любая надела бы на свою свадьбу, будь то последний шанс. Надо мной из окна четвертого этажа свешивался испуганный румяный парень. Он смотрел в сторону церкви, то закрывая, то открывая окно, пряча свое лицо, которого мне было снизу толком не разглядеть. А прямо передо мной компания из четырех черных парней веселилась, распивая баночное пиво, подпрыгивая, раззадоривая друг друга пинками под зад и похохатывая отрывисто, регулярно, как заведенные театральные куклы на современной постановке «Арлезианского Арлекина».

— Ты что застыла, дамочка? Давно не гуляла? Хочешь с нами?

Я не хотела разговаривать и уж тем более ввязываться в историю. Я думала о том, какие все-таки уродливые ноги у игроков в регби; о том, какие шикарные гламурные вечеринки позволяет себе богатый Париж, в то время как одними только остатками от банкета сборной Новой Зеландии можно накормить сотню африканских сирот; о том, куда модели выплевывают маленькие эклеры и восхитительные шоколадные фонданы; и о том, что я точно когда-нибудь стану старой грымзой или феминисткой, что в принципе одно и то же. Даже после того, как Ричард Коккерил поцеловал мне руку, а я в этот момент чихнула. Даже после этого.

— Эй, ты что-то ищешь? Тебе что-то нужно? Может, секс?

Я опомнилась и, боковым зрением следя за мужчиной в коричневом пальто и девушкой в зеленом платье, медленно пошла к автобусной остановке.

— В чем твоя проблема, красотка? А? В чем твоя проблема? — Один из группы парней подпрыгнул, сделав сальто в воздухе, и обильно сплюнул, на вид — пеной морской.

Мое собственное молчание раздражало меня чуть ли не сильнее, чем реплики гимнаста. Я чувствовала себя персонажем немого кино, бесхарактерной девушкой романа-хроники или пропавшей девушкой из новостей, которая перед смертью даже не удосужилась хорошенько врезать прикончившему ее маньяку. Поэтому, когда господин в коричневом пальто достиг ближайшего ко мне светофора через улицу, а крики его позеленевшей невесты стали разбиваться об асфальт, я повернулась к зрителям и громко произнесла, почтив память Аполлинера:

— БЕЗУМНО ЛЮБЛЮ КЕЛЮСА.

На секунду все замолчали, а молодой человек из окна четвертого этажа хлопнул в ладоши, словно вдруг внезапно все понял и постиг неведомую доныне тайну.

Девушка через улицу на светофоре брызгала криками, переходя ту самую грань, за которой мужчина становится либо козлом отпущения, либо зверем. Она махала руками, пытаясь коснуться своего спутника, но каждое ее движение он в секунду перехватывал, сжимал ее кисти так сильно, что пальцы деревенели, а глаза становились стеклянными от злости.

Автобус не приходил.

— Хотите поговорить? — ударив себя по бедру, сказал черный гимнаст, и тут же ко мне подскочили его собраться, виляя бескостными ногами, руками, бесхребетными спинами и почему-то навевая воспоминания о господине Анри, мяснике писателя Жана-Луи Фурнье.

— А за пятьдесят центов? — усмехнулся самый коричневый из шайки.

Стоял обычный пятничный вечер, машин по авеню Жан Лолив мчалось немного, и те, как елочные игрушки, не доезжая до меня, терялись где-то вдали, в красных, зеленых, голубых и белых огнях неприметных вывесок, светофоров, аптечных крестов и, может быть, лун. Вдруг я увидела, что девушка в зеленом выхватила из-за пазухи у мужчины маленькую гавайскую гитару, четырехструнную, щипковую, похожую на миниатюрные гитары с острова Мадейра или на португальское кавакиньо, и запела:

Куда бы ты ни пошел,

Я встречу тебя голышом

На старой тропинке в Лилле,

И будем танцевать кадрили.

Но где же автобус? Где машины? Почему улица и прилежащие к ней переулки вдруг опустели? И откуда взялась музыка, оглушительная симфония Генри Манчини, в которой голоса Фрэнка Синатры, Луи Армстронга, Перри Комо, Пола Анки, Сары Брайтман, Джуди Гарленд, Брэдли Джозефа, Барбры Стрейзанд вдруг оказались одним сводом, небом над Нью-Йорком, которое на секунду стало парижским, и эхом раздалось из каждого закоулка Монмартра и Монпарнаса, площади Италии и Марэ, трюфельной едальни и Оперы Гарнье.

«Не забыть бы зонтик», — подумала я и без труда вспомнила, что у меня целых три зонтика. Один мой — в чемодане. Другой от команды Новой Зеландии — в шкафу. И третий от моего бывшего ухажера — под кроватью.

Круг черных тел сомкнулся, девушка через улицу закричала пронзительно, как птица Хичкока, молодой человек выпал из окна четвертого этажа, пожилой мужчина в коричневом пальто исчез, и чей-то голос произнес: «Снято, я пошел».

Искусство перформанса иногда требует жертв и не всегда их оправдывает. Я долго разговаривала с актерами. Мы обсуждали эффект неожиданности, новое сознание, изумление и возможности искусства. Когда все разошлись, я вернулась домой за зонтиком команды Новой Зеландии. И лишь один вопрос не покидал меня целый вечер: куда за долю секунду пропал мужчина в коричневом пальто?

ПОНЕДЕЛЬНИК НЕ ОТ КУТЮР

Довольно давно, с тех пор как я стала часто бывать в Париже, я заметила, что если дома в Питере кто-то хочет сделать мне комплимент, этот кто-то обязательно произнесет нечто вроде: «Какая ты модная, ну прямо как француженка!» Сначала я не обращала внимания, ведь на самом деле всем плевать, как ты выглядишь (и под «тобой» я имею в виду себя, хоть я и не шизофреник). Однако внезапно явление стало носить массовый характер. Буквально каждый второй доброжелательный человек (и необязательно затворник, а вполне себе путешествующий) с пол-оборота заявлял мне «ты прямо как француженка», искренне полагая, что отваливает комплимент высшей пробы. Когда дело дошло до отъявленного франкофона, о котором доподлинно известно — уж он-то знает Париж! — я удивилась не на шутку и задумалась… Я думала и думала, но, поскольку вместо дедушкиных мозгов унаследовала бабушкины буфера, гениальная мысль не озаряла моего сознания, и в конце концов я пришла к шокирующему выводу: людей привлекает очевидное несовершенство, но они об этом не подозревают.

Даже когда я еще не разъезжала по парижам, а жила с бабушкой на даче и ходила пешком под стол, мальчик, который мне очень нравился, на нашем втором свидании в песочнице не придумал ничего лучше, кроме как сказать мне: «Ты такая красивая, прямо как настоящая француженка!» Вообще-то, наверное, это было не в песочнице, а классе в пятом, но суть не меняется. Что тогда, что теперь — все уверены: Франция сплошь утыкана каштанами, на которых растут шикарные девицы в нарядах от кутюр. Тем временем…

Едва только выйдя на улицу в питерском прикиде — чистеньком, отглаженном, стильном, — чувствуешь себя не в своей тарелке (пожалуй, продолжу называть себя на «ты», а то как-то нескромно получается). В чем дело? Ты вроде бы одет с иголочки, и туфли совсем новые, и пиджак хорошо сидит, и сумка с туфлями сочетается так… ненавязчиво… изящно. Начинаешь нервно себя оглядывать, одергивать майку, проверять — не в пятнах ли брюки, не отвалились ли набойки, смотришься в витрину магазина — вроде бы вид такой же, как и раньше, не к чему придраться, но что-то не так и люди вокруг какие-то не такие. Приглядываешься — не к человеку в бейсболке и потертой джинсовой куртке и не к тому, кто, как все до мозга костей глобализованные люди, напялил жемчужные бусы с кроссовками (а что? — имеет право) — не к такому человеку ты приглядываешься, а к кому-то вроде себя — к женщине в пиджаке и в черных брюках.

Времени на подробный осмотр и составление анамнеза нет — женщина спешит. Поэтому ты идешь за ней, как маньяк-преследователь, в надежде обнаружить улику. Что ты ищешь? — ты не знаешь. Женщина одета в точности так же, как ты, но веет от нее каким-то вопиющим несовершенством, какой-то небрежностью, я бы даже сказала — вольнодумством… Брюки мятые, волосы завязаны неаккуратным узлом (а ведь в школе нас всех учили косы заплетать так, чтобы было «без петухов»), но главное — скандальная неряшливость — у этой француженки рукава закатаны!

— Вообще-то я думаю, в мире достаточно несовершенства. Так что необязательно его множить, — говорю я своей подруге, которая, как всегда, опоздала на встречу на полчаса.

— Вообще-то необязательно из всего делать далеко идущие выводы! — смеется она и тащит меня в ближайшую кафешку.

Парижские кафе хороши или плохи тем, что сидишь в них всегда локоть к локтю. Особенно летом. Особенно на террасе. И как ни затыкай уши — слышишь все, что говорят за соседними столиками. Парижские кафе как будто созданы для того, чтобы у посетителей был повод возмущаться: почему так тесно? почему официант всегда прав? почему столики такие крохотные, что корзинка с хлебом на землю падает и тут же слетается стая голубей — позавтракать?

— Ты заметила, что я удалила себе усы? — спрашивает высокая дама в полосатых шортах за соседним столиком, и лист салата застревает у меня в горле.

— Нет, — отвечает другая дама в розовом плаще. — А у тебя были усы?

— Ну да, — продолжает первая дама. — Симон всегда говорил о моих усах, но именно из-за того, что он о них говорил, я их не удаляла. Ему назло. Он даже спрашивал, мол, почему ты не удалишь усы? Но я их не удаляла. А вот теперь, когда я его бросила… Но знаешь, что ужасно? Они теперь растут еще больше!

— Лично я ни разу не замечала у тебя никаких усов… А что — Симон себе нос не укоротил еще?

— Укоротил! Такая дорогостоящая операция! Теперь, правда, похож на клоуна… Может в цирке выступать.

— А ты не знаешь — они — ну, эти, хирурги, которые нос ему укорачивали, они наращивание большого пальца ноги делают? А то у меня на правой стопе один палец короче другого. Неприлично как-то… на людях показываться.

Я перестала слушать и повернулась к подруге. В этот момент пожилой господин неподалеку от нас зашелся в приступе кашля и неловко выставил правую ногу из-за столика. Официант споткнулся об нее, уронил поднос с грудой льда, на котором покоились несколько дюжин устриц, и огромным графином красного вина. Вино кровавыми реками потекло по мостовой, посетителей кафе из первого ряда забрызгало, дама в белых брюках вскочила и завизжала, как гиена. Ее лысая китайская собачонка от испуга сорвалась с поводка и бросилась под машину, машина резко затормозила, и сзади в нее врезалась другая машина, а в другую третья, а в третью — четвертая, и так — до самого конца улицы. Все кричали. Пожилой господин задыхался в приступе кашля, а его супруга (наверное, супруга — кто еще добровольно согласится на компанию человека, который поливает свиные ребрышки кетчупом?) пыталась намылить шею молодому щеголю, курившему большую толстую сигару.

— Это все из-за него! — кричала супруга пожилого господина. — Это все из-за него!

Надо же, подумала я, и правда из-за него: ведь все началось с приступа кашля.

— Вот что бывает, когда от несовершенства избавляются. Дама этого парня, — Элиссон указала на щеголя, — хотела сидеть внутри, потому что там прохладнее. Но внутри курить нельзя, потому что мир борется с несовершенством. В результате он курил снаружи…

— Это и правда возмутительно, — согласилась я. — А теперь расскажи, как дела? Сто лет не виделись.

Тут следует заметить, что Элиссон не просто подруга, а талантливый фотограф, который счел Париж самым красивым городом на земле, а потому из родного Нью-Йорка навсегда переехал в столицу высокой моды и вечнонеработающего метро в одно слово. Это я к тому, что нормальным человеком Элиссон нельзя считать априори.

— Ну, моя жизнь вмещается в три слова: работа, Лоран, работа. Все! Поговорили! Зачем нам целый час? — Элиссон засмеялась, и я подумала о том, что и правда — зачем нам целый час, если все подробности жизни, из которой мы в недрах Интернета сотворили миф, мы и без того каждый вечер обсуждаем на Facebook.

Элиссон нервно рвала салфетку.

— Чувствую себя вертолетом. Вертолетом в бокале. — Она указала на широкий бокал красноватого «Кира», который официант только что поставил перед ней. — Раньше я была в аквариуме, в огромном аквариуме с другими рыбами, а теперь я вертолет в бокале.

— Несмотря на Лорана?

— Несмотря ни на что. Я не знаю, как так вышло. Я скучаю по Нью-Йорку. Утром чищу зубы и представляю Манхэттен. Там было много рыб. Там жизнь не прекращалась ни на секунду — ни днем, ни ночью. А здесь все медленно и… печально.

— Так зачем ты уехала?

— Душа тянулась к прекрасному. — Она произнесла это вычурно-иронично, выговаривая каждое слово так, чтобы оно само над собой хохотало.

Я вдруг поймала себя на мысли, что снова вернулась к своим баранам: ага, она пыталась избавиться от несовершенства одной жизни и получила полную катастрофу в другой. Но тут же запретила себе думать — паранойя один из признаков шизофрении, а я уже сказала вам, что я в порядке.

— Пойду в туалет и спрошу заодно, где мое вино. А то без него к прекрасному как-то тяжело стремиться. Кстати, у меня есть теория насчет того, что все в восторге от Парижа именно из-за винных паров. А иначе никому бы в голову не пришла «Жизнь в розовом цвете»…

Я скрипнула ножкой деревянного плетеного стула об асфальт и отправилась покорять Уинстона Черчилля. Но что я увидела? Закрыто-замуровано, туалет огражден, перед дверью тяжелое деревянное кресло и табличка с нелепой надписью «запрещено». Я решила, что еще не выпитое вино уже играет со мной в завлекалочки, и всем своим писательским весом налегла на неподъемный груз, чтобы устранить препятствие.

— Мадам, какие-то проблемы? — спросил официант, оклемавшийся после катаклизма.

— Проблема — хочу в сортир! А перед ним трон стоит. — Мысленно я перевела эту фразу на русский и порадовалась игре слов.

— Мы, к сожалению, переделываем раковину, мадам. Понимаете, многие посетители жаловались, что раковина слишком маленькая, прямо руки под кран не подставить. Так что — строительные работы. Сори.

— Да вы что — серьезно? Ради раковины туалет закрыли?

Вот оно — оно на каждом шагу, на каждом шагу борьба за совершенство, за идеал. И я не только про искусственные сиськи или новые губы Николь Кидман, не про новую поисковую базу Национальной Библиотеки Парижа, не про соцсети как борьбу с одиночеством, не про наркотики как борьбу с горем, не про войны как стремление к миру и не про все то насилие, на которое мы обрекаем себя, надеясь на лучшее. Я про что-то, что изначально неплохо, неплохо само по себе, я про мятые штаны, которые постепенно сами разгладятся. И про чувство свободы — свободы согласия, а не сопротивления.

Вернувшись на место и так и не удовлетворив имеющиеся нужды, я принялась пытать мир в лице Элиссон с новым энтузиазмом:

— Значит, ты скучаешь по Нью-Йорку. А по семье?

— Семья меня никогда не хотела. Хотя нет. — Она осеклась. — Отец умер, он всегда был очень нежен. По нему я скучаю. А мать никогда меня не хотела. И брата тоже. Она вообще детей не хотела. Она мне восемь лет не звонила.

У меня челюсть отвисла практически до земли. Для девочки, чья мама беспокоится, что ее чадо ело на завтрак, восемь лет молчания — это шок.

— Вижу, ты в шоке. Ничего. Я не переживаю. Это привычка. Это порядок вещей. — Элиссон отпила своего «Кира», а я сделала несдержанный большой глоток «Сансерр».

— Ты лукавишь. Ты не можешь не переживать.

— Нет. Я не переживаю. Мы обе, мы с матерью, хотим как лучше. Для нас обеих так лучше.

Благими намерениями выложена дорога в ад. От добра добра не ищут. Что еще в народе говорили о таких ситуациях?

— Так не… — Я чуть было не продолжила в своем духе, как вдруг поняла, что передо мной человек, устроивший свою жизнь и не нуждающийся в моем жалком психоанализе.

Я заткнулась. Какое право я имела выносить мозги тому, кто восемь лет жил без матери и хотел как лучше?

Мы проговорили часа два, обсудили наши семейства, ее молодого человека, мои мечты и детские шалости — Элиссон уже год раз в неделю подрабатывала няней в богатой французской семье дипломата и модели из квартала Сен-Жермен.

— Знаешь, что меня больше всего радует в детях? Они делают и говорят совершенно неудобоваримые вещи, но мне не хочется их исправлять, потому что эти вещи — естественны. Например, Тома, младший, постоянно называет индусов «эти ребята с биркой на лбу», и я, конечно, говорю ему — Тома, это невежливо, неполиткорректно — но на самом деле… я смеюсь.

— Да, — говорю я. — Сколько можно детских рассказов написать!

Мы разговариваем и не замечаем, как темнеет, как белые силуэты домов начинают вырисовываться во тьме, выставляя грудь вперед, — мы парижане, но мы светлые и простенькие, словно на юге, мы внешне подчеркиваем ваш внутренний мрак. И я дивлюсь тому, как все вокруг величественно, но мягко; революционно, но шутливо, и, хотя кругом политический «moelleux»^[1], не схватившийся, напоминающий желе или коричневую жижу, все обсуждают последний футбольный матч и то, как футболист N плюнул в лицо Франсуа Олланду.

— Умей не потерять голову, несмотря на скорость, — твердит Элиссон, обращаясь к самой себе, но будто бы комментируя велогонки на кристаллическом табло под облаками кафе.

Парижский день заканчивается быстро, демонстрируя жителям метрополии свою уникальность и незаменимость, скоротечность и столичную значимость, но вместе с тем небрежность — так, чтобы было неясно, кто важнее — влюбленные на набережной Сены или свита премьер-министра в пиджаках. И я думаю обо всем на свете — о скидках на помидоры в супермаркете «Франпри», о кавалере, который сделал предложение, о диссертации в столе, о красоте ногтей, о конференции в Провансе. Я думаю и постепенно нахожу ответы на вопросы, о которых так долго говорили большевики…

Но вот почему неряшливость француженок столь привлекательна — я никак не возьму в толк.

Таксист, который не мог продолжить свою историю

За один вечер в Париже можно многое успеть и повидать. Можно прогуляться по набережным, выпить вина у воды, там, где даже зимой, в дождь и снег, неутомимые романтики варят глинтвейн и ждут весны; потанцевать в Бельвиль, где у молодежи во все сезоны срывает головы, а двери клубов и баров распахиваются ежесекундно и вовсе не «внезапно», как это бывает в классических романах девятнадцатого века (почтим иронию Марка Монтифо); можно съесть плохое или хорошее фондю на улочке возле фонтана Сен-Мишель, сходить на ночной сеанс «старого» Вуди Аллена в «Одеон» и даже успеть провернуть все это после оперы, до или после свидания и неминуемого приглашения к продолжению… Но есть ли оно?

В городе, где начать можно что угодно — карьеру, роман, любое увлечение, новую жизнь, — продолжение то ли как часть былой фельетонной традиции выходит из моды, то ли как nonsense теряется где-то на пути к новому началу.

— Ну а дальше? Что было дальше? — с нетерпением спрашивала я у таксиста, который мчал меня из престижного района Оперы Гарнье через площадь Республики, не минуя (по коммерческим причинам) Бастиль и Отель де Виль, к пункту моего назначения.

— Дальше я говорю: Мадам, если вам нужна доза, делайте это в другом месте. Я остановлю машину, делайте это на тротуаре или зайдите в туалет какого-нибудь кабака. А она расстроилась, обиделась, решила, что я хочу ее унизить. Она была довольно красивой, хоть и староватой. Она говорит: Я с племянницами иду на дискотеку, мне надо быть в форме. Вы что, считаете, я не имею права в моем возрасте уж и на дискотеку сходить? У нее было длинное бирюзовое платье не по погоде, с большим декольте и бриллиантовыми (наверное, фальшивыми) змейками на шее, там, где начинается вырез. Платье шуршало, она сама все время кричала то по телефону, то на меня, и я боялся, что она незаметно что-нибудь себе вколет или кокаина нанюхается, сдохнет прямо тут, прямо в моей тачке, а я буду виноват. Знаете, черные парни всегда во всем виноваты. Если белая женщина хочет себя убить, виноват черный парень. Это точно.

— Ну, уговорили! Если я решу подзаправиться, попрошу вас остановить машину…

Парень резко повернулся ко мне. В темноте его голова напоминала голову «Анонимного Эроса» II века из археологического музея в Эфесе. В эбеновой ночи мне даже показалось, что у парня нет носа, хоть я и различала контуры очков.

— Пошутила я…

— А… — Он рассмеялся, пронзив угольный мрак северным сиянием своей крутой водительской улыбки. — С пассажирами надо аккуратно.

— Так что стало с той женщиной?

— Я так и не остановился, но, когда мы подъезжали к месту, услышал странный звук, как будто что-то щелкнуло. Оказалась, она бросила мне в салон зажженную свечку.

Я ахнула.

— Да еще с подсвечником, старинным, бронзовым… А сама скрылась в клубе. Чуть пожар мне не устроила и скрылась.

— И вы за ней побежали?

— Нет, у меня работы много.

— А с подсвечником что сделали?

— Выбросил.

— Но он же был старинный?

— Вот именно. Я что, барахольщик?

На минутку мы оба замолчали.

— Знаете, теперь клиенты почти не разговаривают с таксистами. Время стало другое. Все тычут пальцами в свои айфоны, айпады, кто-то говорит по телефону.

— И никто не просит вас что-нибудь рассказать? Расскажите мне еще! Что еще удивительного с вами было? Только настоящую историю!

— Ха, ну вот однажды ночью в Пантене один парень ловил такси. Огромный парень, метра два ростом, а может, и больше.

— Точно серийный убийца.

— Точно. Двое моих коллег ему отказали, и он поплелся к моей машине, сел. Я спрашиваю: Почему другие таксисты отказали? Он говорит: Не знаю, не знаю, не знаю j’sais pas, j’sais pas, j’sais pas^[2]. Я говорю: Куда едем? Он говорит: В Иври-сюр-Сен. Ну, думаю, далековато, да и квартал еще тот, но почему бы и нет? И вдруг посреди дороги он говорит: Выключайте счетчик, я платить не буду, денег у меня нет, и я вооружен. У меня слегка холодок пробежал по спине, но я же за рулем, бросить не могу. Говорю: Довезу вас до дома, вы мне заплатите, а на пистолет мне плевать.

— И вы не вызвали полицию?

— Ну вы даете! Конечно, я тут же бросил руль и говорю вооруженному парню: Секундочку подождите, сейчас в полицию только звякну…

— Вы правы. И в итоге, как я вижу, он вас не убил?

— Нет, мы молча доехали до его дома. Он заплатил и даже извинился. Говорит: Мол, ваши коллеги мне отказали, я был зол. Мало ли сумасшедших на свете! Не все они сидят по психушкам, что я могу поделать?

— И вы поехали дальше?

— Так точно, мадемуазель, а что мне еще остается? Всех психов не переловишь. Это и полиции известно.

Тут мы остановились на светофоре у Отель де Виль, я повернула голову, чтобы полюбоваться еще не демонтированным катком, и увидела у телефонной будки на обочине женщину в красном пальто с растрепанными волосами. У нее тряслись руки, и она явно пыталась набрать чей-то номер, но всякий раз, как пальцы касались трубки, мужчина за ее спиной давал ей пинка и надвигался на нее тучей, выкрикивая то, что я из такси услышать не могла. Я приоткрыла окно.

— Давай! Звони! Звони ему! Своему муженьку! Он наверняка со своей польской любовницей, смотрят какую-нибудь захудалую киношку и лижутся!

— Он в сто раз лучше тебя! — Она заплакала.

— Тогда что ты со мной здесь делаешь?

— Не знаю. — Она всхлипывала, разрываясь между телефонной будкой и уродливым лысым парнем в бюрократическом костюме без галстука.

— Ну, пожалуйста, сделай что-нибудь, скажи, пообещай, что женишься на мне!

— Ты же только что хотела уйти, сучка? Все вы, женщины, такие. Вам лишь бы спрятаться у кого-нибудь под крылом.

Он схватил ее за волосы, окончательно разворошив прическу, а потом оттолкнул, так что она оказалась буквально в обнимку с телефонным аппаратом.

— А вы что уставились?

Мужчина неожиданно заметил меня и, вырвав из-под мышки у женщины дряхлый букетик, кажется, роз, швырнул вслед моему такси, которое вовремя тронулось.

— Не надо открывать окна при виде драки, — строго сказал водитель.

— Ладно, — сказала я. — Но неужели вам неинтересно, что будет дальше?

— Нет. Мне всегда интересно только то, что я вижу.

— А как же продолжение?

— Продолжение дело десятое. Да оно и не всегда бывает. По крайней мере в моей работе продолжения бывают редко. Приехали.

Я расплатилась и пожелала парню из Эфеса удачи.

— Вот, например, вы, — сказал он мне на прощание. — Села девушка в такси, выудила у меня секреты, а теперь уходите? Может, оставите свой номер телефона?

Я улыбнулась и покачала головой.

— Почему?

Я выскочила из машины, а эфесский Эрос высунул из окна черное лицо, на котором при свете фонарей я все-таки узрела нос.

— Эй, Эсмеральда! Так у вас есть продолжение?

Повернувшись, чтобы помахать водителю, я внезапно услышала пронзительный гудок, уперлась пальцами во что-то сырое и твердое и поняла, что чуть не попала под машину.

Видимо, продолжение у меня все-таки было. Где-то впереди.

Быть симпатичным человеком

Быть симпатичным человеком… Все говорят об этом, но никто не знает, что это на самом деле. Здоровайся с соседями, почаще звони родителям, не забывай о днях рождения друзей, не хами в метро, если тебя толкают, не огрызайся, будь терпеливым, не оскорбляй, не угрожай, не ори… Все это мило и даже замечательно, но мы знаем, что быть симпатичным человеком с друзьями не то же самое, что быть симпатичным с доставшим тебя начальством, а быть симпатичным с начальством не то же самое, что быть симпатичным с банковским консультантом, который вот-вот обдерет тебя до нитки; в свою очередь, быть симпатичным с консультантом — не то же самое, что быть симпатичным со страховой компанией, не выполнившей обещание, или с врачом, прошляпившим твою серьезную болезнь; и уж конечно, все это вместе не то же самое, что быть симпатичным с любовницей отца, другом твоего брата-гея или собственным бывшим мужем.

В обществе порядочных людей бытует теория о том, что никогда не стоит проявлять грубости, всегда следует держать себя в руках и улыбаться, а цели своей добиваться исключительно во времени, а не в действии. Странное противопоставление, но так и есть.

Ведь не поспоришь с тем, что, когда на человека орут, он тут же стремится выплеснуть собственную агрессию в ответ, а о предмете разговора порой и вовсе забывает. И не поспоришь с тем, что иногда маленькая любезность, минутное проявление участия или сочувствия идут лишь на пользу всем окружающим.

Я давно привыкла к тому, что во Франции дела делаются тихо. Клиент N будет до посинения ходить из конторы в контору, сидеть в очередях, звонить сотрудникам, которые ушли обедать, уехали на каникулы, устали или просто не знают, как открыть папку «X» и какую кнопку надо нажать. Клиент N будет проявлять адское терпение и прометееву силу воли и бесконечно откладывать свои дела во благо всеобщего спокойствия, иначе социум, в котором он живет, возненавидит его.

— Давайте начнем сначала, — говорил мне парень в костюме и в галстуке, только что выпив чашку кофе и предложив мне круассан, несомненно, поданый и даже испеченный поваром в знак того, что вокруг сплошные симпатичные люди.

— Мою карту заблокировали из-за сотни недействительных счетов телефонной компании, которая продолжала якобы работать со мной, когда я была уже далеко-далеко в Тимбукту.

— Ах, да, — протянул парень в пиджаке. — Продиктуйте еще раз по буквам вашу фамилию.

Четыре раза написав фамилию «Petrova» с ошибками, парень решил, что теперь надежнее будет уточнить.

— У меня нет доступа к вашему досье.

Я начинала мысленно кипятиться.

— А у кого есть?

— У… мадам Атэньян. — И парень широко улыбнулся, надеясь, что на этом поставит точку.

Но не тут-то было.

— Мадам Атэньян я звонила вчера. Она сказала, что уладить дело — ваше дело. Точнее, дело банка.

Парень скис, вообразив, что, возможно, все-таки придется сделать над собой усилие и чуточку постараться, выполняя свою работу. Но тут же придумал отговорку и снова просиял:

— Тогда надо позвонить в бухгалтерскую службу. Я... как я уже сказал, не могу открыть ваше досье.

Увы, пострела в костюме ждал еще один прокол — не на ту напал. Я хорошо делаю домашнее задание и в Париже не первый год.

— В бухгалтерской службе ответственная за ваш квартал в отпуске. — Я улыбнулась невыносимо лицемерно и красиво, демонстрируя французу четыре ряда американских зубов.

Тут в кабинет вбежала секретарша в черном белье. Я знаю, что белье было черное, потому что оно торчало из-под белой блузки. Она — блузка или женщина — предложила принести еще кофе.

— И пончиков, — рассмеялась я. — У нас история до-о-о-олгая!

Парень в пиджаке расправил плечи, затем поежился, покраснел, побледнел, пропотел, выдохнул и снял пиджак.

— Так, чего вы хотите? — спросил он, тяжело дыша, но еще улыбаясь.

— Хочу, чтобы меня разблокировали в единой системе французских банков и я спокойно могла открыть счет. НЕ у вас!

Парень в пиджаке засучил под столом ногами.

— Кстати, — я любезно подмигнула, — хотите, я вам кое-что прочту? Переводила недавно Жана-Луи Фурнье с французского на русский… У вас, должно быть, не остается времени на книги… Но вы увидите, это здорово! Там как раз про телефонную компанию, которая меня обокрала.

Я достала из сумки книгу. Банковский служащий сделал мне жест — мол, РАДИ БОГА, НЕ НАДО!

— Нет, вы послушайте. Это того стоит. Итак, герой обращается к своей покойной жене и пишет: «„Добрый день, госпожа Сильви Фурнье, ваша задолженность за 28.03.11 составляет 1089 евро”.

Госпожа SFR^[3] не желает смотреть правде в глаза и продолжает отправлять тебе письма после смерти.

А ведь ее предупреждали, она просто отказывается принять действительность. Не может пережить утрату, она безутешна.

Для госпожи SFR ты не человек, а клиентка, так что умереть ты не можешь. Ведь у банковского счета нет души. У госпожи SFR, впрочем, тоже. Она надеялась взимать плату ad vitam aeternam. А теперь — всему конец.

Бедная госпожа SFR, должно быть, она так несчастна!

Один раз попав в список клиентов SFR, человек становится бессмертным, какие там кладбища! SFR — лекарство от смерти!»

— Мадам… — прервал меня парень, слегка расслабив узел галстука, который давил так же сильно, как я. — Это всего лишь литература…

— Правда? Рада, что вы считаете это литературой. Я вот от Фурнье вовсе не в восторге. И, кстати, я мадемуазель.

— Во Франции принято теперь говорить «мадам», чтобы никого не оскорбить…

— Да-а? А в моей стране принято говорить «девушка» даже пятидесятилетней даме, чтобы ее не оскорбить, не ущемить, знаете ли, ее… свободу. Значит, вы не выказываете должного уважения к традициям моей страны… Это тянет на… Во Франции ведь можно и в суд подать за неуважение женской свободы, так?

Я улыбалась, как банановая конфета в рекламе «Харибо», как картофельные чипсы в рекламе «Лейс» и как солнце с еще не перерезанным горлом.

Парень так потел и пыхтел, что у него глаза вылезали на лоб. Он постучал пальцами по столу и рывком снял галстук.

— А теперь вы раздеваетесь в главном офисе «Сосьете Женераль» прямо на глазах у клиентки. На приеме. Средь бела дня…

Я со смаком откусила от третьего пончика и пододвинула блюдо консультанту.

— Может… Пончик? А может, я вам спою? У вас в холле висит объявление о том, что банк поддерживает молодых музыкантов…

И я запела:

Je veux d’l’amour, d’la joie, de la bonne humeur

C’n’est pas votre argent qui f’ra mon bonheur

Moi j’veux crever la main sur le cњur

papalapapapala.^[4]

— Нет! Нет! Нет! Нет! — закричал консультант, прижимая руки к груди и напрасно силясь успокоиться. — Разбирайтесь с бухгалтерским агентством!

— Ага, — сказала я, подумала и решила, что на сегодня уже достаточно исполнила роль симпатичного человека. — Немедленно найдите способ открыть мое досье и разблокировать его, иначе я подам в суд на «Сосьете Женераль» за халатность, сговор с компанией SFR и непристойное отношение к клиентам! Живо!

Мой рот разверзся, как пасть кита из «Пиноккио», звуки джаза и душного разговора наводнили кабинет, еще чуть-чуть, и лампа бы закачалась. Я хотела предложить парню в костюме взяться за руки и умереть здесь, на банковском столе, вдвоем, в пучине, как в «Титанике», но вдруг раздался взрыв, и мне в лицо ударила горячая влага. Пончики, банковские счета, непереваренный вчерашний ужин, таблетки от бессонницы, утренний кофе — размазались по стенам офиса вместе с белой рубашкой, кусками неприглядно прыщавой розовой кожи, прядями волос, белками глаз, языком и сине-черно-красными кишками Сутина. Моего консультанта разнесло. Он взорвался и сгинул. Уборщики долго соскребали его упрямую задницу со стеклянных стен кабинета.

— Ваш статус разблокирован, мадам, — сказала помощница главного менеджера. — Еще раз извините за беспорядок.

И она улыбнулась, как самый симпатичный человек на свете.

Страх Возрождения, или My huckleberry friend

Водители парижских поездов любят поговорить с пассажирами и делают это, когда им вздумается и в той манере, в какой вздумается. Просто внезапно едешь-едешь себе спокойно, вдруг включается громкая связь, и хрипловатый, явно прокуренный и, возможно, пропитый (хотя если это был «Медок» или «Сент-Эмильон», то кому какое дело?) голос весело предупреждает пассажиров: «Уважаемые господа, опасайтесь… девушек!»

Все мужчины в вагоне тихонько посмеиваются, все девушки думаю про себя: «Вот козел. Еще бы сказал „Никогда не женитесь и ни в коем случае не дарите цветов”».

Но это не конец. Опомнившись, водитель продолжает: «То есть я хотел сказать, опасайтесь девушку… в белой шапочке, она воришка, карманник, „пикпоке”!»

Девушки в белых шапочках смущенно и как бы невзначай стягивают с себя головные уборы. Проехали Северный вокзал.

— Ах, да! — Водитель явно играл в детектива. — Она в белой куртке!

Я вздохнула, покачав головой, и вдруг заметила, что пассажиры отступили от меня на пару шагов назад, даже пожилой господин, который до того момента все норовил прижаться теснее. Неужели у меня на лице не написано, что я хорошая литературная девочка и если бы решила что-то украсть, то это была бы рукопись Аполлинера, а вовсе не чей-то старый кошелек или портсигар? Видимо — не написано. Не зря таможенник в аэропорту однажды сказал, что у меня «криминальный профиль». Кого угодно можно принять за кого угодно. И, в общем-то, почему бы и нет? Ведь на самом деле от кого угодно можно ожидать чего угодно.

В Люксембургский дворец я немного опоздала, и мы с моей давней знакомой сразу же погрузились в приятную атмосферу синих бархатных коридоров, умных мыслей, отпечатанных на стенах, чтобы никто не забывал о светлом разуме, и картин, удивительных, пугающих, частично забытых и таких нездешних, что само существование их авторов представляется нереальным.

После бессонной ночи, перебиваемой короткими кошмарами, от которых я вскакивала, уже в полудреме слыша свой крик и невольно стараясь закричать громче, чтобы достучаться до себя и проснуться, я словно опять окунулась в странный театрализованный мир масок и страхов Возрождения.

Вот королева, отвергнувшая любовь бога и оказавшаяся нагой и брошенной в лесу на попечение немилосердных сатиров; а вот Юпитер, превративший неугодного подданного в человека-волка; вот Мадонна с младенцем, а под ней коробка с театральными масками — искаженные лица стариков, детей, детей-стариков, с морщинами, безжизненные, ухмыляющиеся.

И вот, убегая от одного полотна к другому и чувствуя, как мой собственный невротический ужас наступает мне на пятки и непонятно, кто кого имитирует — Оскар Уайльд бы открыл рот, — я практически нос к носу, вернее профиль к профилю, столкнулась с… Мирандой, матерью моего («уже», как это водится в жизни) бывшего молодого человека, чудесной женщиной, моим другом и той, кто… пару месяцев, как ненавидел меня.

Я тут же отвернулась, сделав вид, что змея и Ева привлекают меня куда больше, чем лик Мадонны.

Миранда была хорошей матерью, и, как хорошая мать, она считала, что в наших с H. отношениях плохая только я. Я не спорила. Я думала, что мы оба плохие. Но мать есть мать. В любом случае ко мне она была добра, заботилась обо мне, ей было не все равно, какого цвета наволочка моей подушки, ей было не все равно, какой соус я предпочитаю к мясу, ей было не все равно, дует ли мне в уши, когда мы поднимаемся в горы высоко-высоко, и какую музыку я слушаю. А когда мы вместе собирали в Вогезах чернику, она фотографировала меня с перепачканными пальцами и называла «my huckleberry friend». Поэтому я должна была взять себя в руки, подойти и поздороваться.

Оторванные головы и адские котлы Босха заняли меня на какое-то время, а затем я вдруг придумала гениальный ход: окажусь совершенно случайно рядом с ней в толпе у какой-нибудь картины, она сама меня заметит и поздоровается. Я аккуратно развернулась на 180 градусов и встала прямо рядом с Мирандой у картины неизвестного древнего итальянца XV века с очень длинным именем. Она внимательно разглядывала ствол яблочного дерева и Адама, который на него забрался. Я внимательно разглядывала Миранду. И ствол. Ствол тоже меня привлекал. Особенно в соотношении с Мирандой. Минута, две, три, новая волна сбивающих с ног туристов — Миранда не реагирует и уплывает к следующему полотну.

У меня заканчиваются моральные силы. Раз она на меня не смотрит и не говорит со мной, значит злится. Думает, я разрушила жизнь ее сына, приручила его, изменила его, потом изменила ему, заболела, изменила стиль жизни, заставила его страдать. Всему виной перемены. Она не хочет со мной говорить, но, если я не проявлю инициативу, она потом ему расскажет, что я их видела и не подошла. Но я не H., я мужественная, я могу подойти.

Жил-был король (может быть, даже во времена Босха), который очень любил свою дочь, но считал ее дурой, потому что всякий раз, когда кто-нибудь ее о чем-нибудь спрашивал, она отвечала — не знаю. «Зато я знаю, — гневался король. — Ты дура!» Нет нужды говорить о том, как переживала бедная дочь, и вот однажды король отправил ее ко мне. Я сказала принцессе: «Просто отвечай „я знаю”, а дальше говори то, что считаешь правильным». И принцесса стала говорить. Она говорила не переставая и вдобавок так независимо, что постепенно основала свою политическую партию. Затем наступили выборы, и принцессу избрали президентом одной маленькой европейской державы. Принцесса с радостью согласилась. Король бунтовал. Я хохотала. Король говорил — всему виной перемены. Но я радовалась, что принцесса нашла себя. Единственное, чего принцесса не нашла, так это личного счастья. Она была слишком безукоризненной и даже зимой ходила во всем белом.

После того как я научила принцессу смелости, она научила смелости меня:

— Храбрый человек не тот, кто не боится, а тот, кто знает, что перед ним опасность, и все равно идет вперед.

Я сорвала с глаз ренессансную карту снов и подошла к Миранде вплотную, минуя папу H. в привычной зимней куртке и с лупой.

Она повернулась ко мне, я взглянула в ее глаза и отпрянула. Я вспомнила, как Миранда улыбалась, хлопоча на кухне, как кряхтела, поднимаясь в горы, я вспомнила, как она приготовила изысканный ужин, а муж выдал ее и сказал, что это «Пикар», я вспомнила, как мы говорили о детях, о смене поколений, о семейном альбоме, и мне было жалко, что я толком не попрощалась с Мирандой, ведь она на меня надеялась. Тем более странной выглядела встреча с этой женщиной. Это была не Миранда. Кроме глаз и немножко другой формы носа, ее ничто не выдавало — ни одежда, ни фигура, ни осанка, ни рюкзак, ни прическа и цвет волос, ни черты лица… Но это была не Миранда. Кем же она была? Привидением? Созданием искусства в насмешку жизни? Созданием жизни в насмешку людям? Моей фантазией? Идеальным дублем? Повторением человека, по которому я скучала? Я испытала облегчение, сожаление, изумление.

— С вами все в порядке, мадемуазель? — спросила фальшивая Миранда незнакомым голосом.

Я так впилась глазами в ее глаза, что, наверное, походила на сумасшедшую.

— Да, я просто… искала… туалет…

Я пошла к выходу, чувствуя, как страх Возрождения, мои сны и подражание искусству жизни и искусству искусства начинают выходить из берегов.

— Что ты делала весь день? — спросят у меня вечером.

— Я целый день бегала за людьми и от людей, которых на самом деле нет. И может быть… они не единственные.

День Святого Валентина: Так пойди же поКлиши!

— А почему я никогда не вижу у вас посетителей мужского пола? Это же цветочный!

— Это Париж, мадам.

Из устной беседы с продавцом Жюлем Лемом в цветочной лавке на улице Гро

Есть праздники, чтобы пугаться, — например, Хэллоуин; есть праздники, чтобы обниматься, — например, Рождество; есть праздники, чтобы хохотать, — например, День Святого Валентина.

Тысячи и тысячи открыток с надписью «Ты единственная!», миллионы роз, колец, драгоценностей, воздушных шариков и даже надушенные пластиковые браслеты при входе в парфюмерный магазин.

— Вы верите в любовь? Наденьте браслет! Это новый аромат Prada «Candy».

Я надела браслет ярко-розового цвета, поскольку Prada «Amber» мои любимые духи, понюхала — дрянь какая. Подумала — если это ради любви изобрели, кто бы они ни были, с выбором явно махнулись. За непочтительное отношение к любви Святой Валентин меня тут же наказал, и я изо всех сил стукнулась плечом о деревянную полочку с подарками — мишки, искусственные пирожные с духами внутри, искусственные блестки на флаконе «Amor Amor», а вокруг толпы покупателей, жаждущих лишь одного: чтобы он (или она) действительно оказались единственными, чтобы любимые (как Prada) вдруг не выкинули какой-нибудь непредвиденный номер и не перешли из разряда «Будь со мной в горе и в радости» в разряд «Ничего не вышло, пропади ты пропадом».

— Вам только нож для резки бумаги? Он вообще-то из соседнего канцелярского отдела, но ладно, — чуть ли не со слезами на глазах сказала мне черная — как Джей Ло, не как Бейонсе — продавщица. — Сегодня же Валентинов День!

— Вот именно, а вы думаете, Валентину что сделали? Перманентный макияж? Маникюр, педикюр, эпиляцию, стрижку и укладку? Черта с два. По Золотой Легенде XIII века, Валентину вашему голову отрезали.

Продавщица ахнула.

— А что, что было с Валентином дальше? — спросила белокурая молодая девушка, аккуратно ставя на место мужской набор от Chanel, который только что выбрала.

— Потом парочка умников похоронила Валентина, а еще большие умники доказали, что его на самом деле не существовало, и он был совершенно разными людьми. Как Александр Дюма. Хотя Дюма все-таки был, но все равно не считается. Наверняка вместо Валентина влюбленных венчала кучка… афроамериканцев. А Валентин круглосуточно только и делал, что готовил петуха в вине.

— Надо же! Даже Валентин был разными людьми, я тебе говорила! Не стоит дарить этот набор ЖР! Он тоже… многоликий. — И на моих глазах, обратившись к подруге, уже другая девушка (с зелеными волосами и сережкой в носу) поставила на полку мужской набор, на этот раз — от Gaultier.

Продавщица засуетилась и стала тщательно упаковывать мой нож. А я разошлась не на шутку.

— Кстати, по другой легенде, считается, что девушка, любившая Валентина, просто-напросто ослепла. А все, кого Валентин венчал, протянули не дольше, чем… — тут я заметила, что розовый браслет упал с моей руки и валяется под ногами, — … чем этот браслет. Неудивительно, что паломники разобрали бедного Валентина по косточкам, и теперь череп у него отдельно, руки отдельно, ноги тоже…

Тут уже все девушки в магазине побросали свои подарки и гурьбой с визгом ринулись к двери.

— В Кармелитской Церкви на Уайтуфраир Стрит в Дублине! — только и успела выкрикнуть я.

Продавщица, глядя на меня неподвижным взглядом, протянула сверток вместе с пробниками новых духов Prada «Candy», и я отправилась ужинать с друзьями на площадь Клиши, где двери баров и кабаре с незапамятных времен распахивались и для единственных, и для заблудших, и каждый прохожий чтил Святого Генри Миллера куда больше, чем Святого Валентина.