КАРАМЗИН И КОНСТИТУЦИЯ

Михаил Александрович Киселев — историк. Родился в 1984 году в г. Сысерть. Окончил Уральский государственный университет в Екатеринбурге. Кандидат исторических наук, доцент Уральского федерального университета, старший научный сотрудник Института истории и археологии УрО РАН. Автор более 30 научных работ, в т. ч. опубликованных в журналах «Диалог со временем», «Славяноведение», «Российская история», «Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History». Живет в Екатеринбурге.

Статья подготовлена в рамках реализации гранта Правительства РФ по привлечению ведущих ученых в российские образовательные учреждения высшего профессионального образования и научные учреждения государственных академий наук и государственные научные центры Российской Федерации (Лаборатория эдиционной археографии, Уральский федеральный университет). Договор № 14.А12.31.0004 от 26.06.2013 г.

Михаил Киселев

*

КАРАМЗИН И КОНСТИТУЦИЯ

«Я <…> выходил и на Исакиевскую площадь, видел ужасныя лица, слышал ужасныя слова <…> Первые два выстрела разсеяли безумцев с Полярною Звездою, Бестужевым, Рылеевым и достойными их клевретами. <…> Я, мирный Историограф, алкал пушечнаго грома…»^[1] — так Николай Михайлович Карамзин в письме своему старинному приятелю Ивану Ивановичу Дмитриеву описывал свои впечатления от увиденного 14 декабря 1825 года «мятежа реформаторов» в Санкт-Петербурге. Великий историк, безусловно, слышал главное требование декабристов, которое в том числе выкрикивалось и солдатами восставших частей: «Константина и конституцию!» Однако Карамзин не испытывал никакой симпатии к политической программе декабристов. Он восклицал: «Вот нелепая трагедия наших безумных Либералистов! Дай Бог, чтобы истинных злодеев нашлось между ими не так много! Солдаты были только жертвою обмана. Иногда прекрасный день начинается бурею: да будет так и в новом Царствовании! <…> да будет славен Николай I между Венценосцами, благотворителями России!»^[2] Николай Михайлович явно не видел счастья для России в конституции. Перефразируя пушкинские строки о Гаврииле Романовиче Державине, можно сказать, что Карамзин, «в гроб сходя, благословил» самодержавие Николая I.

Такую карамзинскую позицию можно было бы объяснить буквально одним словом, сказав, что великий историк был просто консерватором^[3]. Однако проблематичность такого объяснения заключается в расплывчатости значения понятия консерватор, так как в нем главным оказывается не положительный политический идеал человека, а то, против чего он выступал, и этим чем-то обычно оказывалось некое развитие. Как представляется, более важным, да и интересным для изучения, являются представления человека в идейном контексте эпохи, с помощью которых он оценивал реальность и предпринимал действия. Соответственно, в настоящем очерке мы, принимая во внимание как положительный политический идеал Карамзина, так и идейный контекст времени, попытаемся понять, почему все же великий русский историк выступал против конституции для России.

«Я сам почти обратился в конституцию»

В письме от 27 июня 1818 года из Петербурга Н. М. Карамзин, жизнь которого уже перевалила за полувековой рубеж, писал своему молодому 25-летнему другу кн. Петру Андреевичу Вяземскому: «Тургенев говорит, что вам следует чин надворнаго советника: надобно, чтобы Николай Николаевич об этом представил». В связи с этим Николай Михайлович иронично восклицал: «Не будьте слишком деликатны: вы же переводите конституцию душеспасительную и читаете г-жу Сталь о конституции душеспасительной!» — после чего не менее иронично отмечал: «Я сам почти обратился в конституцию. Соглашаюсь с вами, что m-me Сталь достойна носить штаны на том свете»^[4].

Дадим несколько пояснений. Сочинение «о конституции душеспасительной» — это посмертно изданная книга Жермены де Сталь «Размышления о главных событиях Французской революции» («Considerations sur les principaux evenements de la revolution francaise»). Она содержала изложение Французской революции с либеральных позиций. Как отмечает Лариса Ильинична Вольперт, «де Сталь представляла себе идеальное „свободное” государство как конституционную монархию английского типа с разделением властей, двухпалатной системой, высоким имущественным цензом, со строгим соблюдением свободы личности, совести, слова и торговли. И в основе святая святых — собственность»^[5]. Эта книга, вышедшая во Франции в 1818 году, в том же году попала в Россию и оказалась довольно популярной среди либерально настроенной молодежи, включая Александра Сергеевича Пушкина^[6]. Декабрист Гавриил Степанович Батеньков, заявлявший о своем желании установить в России «конституционную монархию», сообщил следствию, что накануне 14 декабря «читал Ансильона о великих характерах и м[адам] д[е] Сталь о французской революции. Голова и сердце мое, кои легко, хотя и ненадолго, получают внешние впечатления, исполнены были славолюбием, величайшим уважением к английской конституции <…> Я предавался мечтаниям о России под представительным правлением, воображал себя то оратором оппозиции, то министром и находил, что для меня величайшее счастие состояло бы в том, чтобы дожить до сего порядка вещей»^[7].

Однако конституционные страсти в России подогревались не только иностранными книжками. Упоминаемый в письме Николай Николаевич был не кем иным, как самим Новосильцевым, одним из членов Негласного комитета, этой якобинской шайки (Г. Р. Державин), возглавляемой с 1801 по 1803 год Александром I и движимой желанием установить в России конституционную монархию. Николай Николаевич в своей карьере испытал несколько взлетов и падений. В 1818 году она явно пошла в гору. Это было связано с тем, что Александр I, которого не покидала мечта о конституции для России, поручил Новосильцеву, чья канцелярия находилась в Варшаве, начать работу над конституционным проектом. Вяземский к этому времени как раз работал под началом Новосильцева в качестве переводчика и привлекался для некоторых вспомогательных работ. Именно ему было поручено сделать перевод на русский язык конституции Царства Польского. Последняя была дарована Александром I в 1815 году. Император надеялся, что это будет первым шагом по введении конституции в России. И, желая до некоторой степени подготовить российское общество к этому шагу, он более чем прозрачно намекнул о предстоящей реформе государственного строя в своей речи при открытии Сейма Царства Польского 15 марта 1818 года.

Эта речь, к переводу которой на русский был причастен и П. А. Вяземский^[8], была спешно опубликована в официальной газете Министерства внутренних дел. Образованный житель России, решивший ознакомиться за чашкой кофию со свежим выпуском «Северной почты» от 30 марта 1818 года, мог прочитать следующие слова Александра I: «Образование^[9], существовавшее в вашем краю, дозволяло Мне ввести немедленно то, которое Я вам даровал, руководствуясь правилами законно-свободных учреждений, бывших непрестанно предметом Моих помышлений, и которых спасительное влияние надеюсь Я, при помощи Божией, распространить и на все страны, Провидением попечению Моему вверенныя. Таким образом вы [поляки — М. К.] Мне подали средство явить Моему Отечеству то, что Я уже с давних лет ему приуготовляю, и чем оно воспользуется, когда начала столь важнаго дела достигнут надлежащей зрелости»^[10].

Столь прозрачные намеки столичной публикой были поняты вполне правильно. Например, Александр Петрович Куницын, тот самый профессор Царскосельского лицея, который, по словам А. С. Пушкина, «создал нас, он воспитал наш пламень»^[11], 9 апреля 1818 года написал заметку «О конституции», которая была опубликована в журнале «Сын Отечества». Она открывалась следующими словами: «Несчастные опыты Франции в преобразовании своего Правительства самое слово Конституция сделали страшным; ибо с понятием онаго начали совокуплять понятие о бунтах, об ниспровержении властей законных и о всяких неустройствах Государства». Однако затем Куницын доказывал, что бунты были лишь результатом неверного понимания истории «древних республик» и что «незыблимое постановление» и «представительный образ правления» — конституция! — является благом для государства, что подтверждалось и варшавской речью Александра I^[12]. В связи с этим Карамзин в письме Дмитриеву от 29 апреля 1818 года сообщал: «Варшавския речи сильно отозвались в молодых сердцах: спят и видят Конституцию; судят, рядят: начинают и писать — в Сын Отечества <…> иное уже вышло, другое готовится»^[13]. Николай Михайлович восклицал: «И смешно, и жалко! Но будет, чему быть. Знаю, что Государь ревностно желает добра; все зависит от Провидения — и слава Богу!» Он явно не собирался вступать в публичные дебаты и замечал: «Не перестаю наслаждаться своим образом мыслей или, лучше сказать, сердечным удостоверением, что мы так, а Бог по своему. В сей системе какой покой для ума зрителей, т. е. для нашей Братьи! Пусть молодежь ярится: мы улыбаемся»^[14].

К «ярящейся молодежи» Карамзин относился не без снисхождения. В письме от 21 августа 1818 года Николай Михайлович с легкой насмешкой писал Вяземскому: «M-me Сталь действовала на меня не так сильно, как на вас. Не удивительно: женщины на молодых людей действуют сильнее; а она в этой книге для меня женщина, хотя и весьма умная». Конечно, Петр Андреевич, опекуном которого Карамзин являлся некоторое время, был ему дорог, так что он все же решил поместить в свое письмо несколько серьезных сентенций. Николай Михайлович писал, что «дать России конституцию в модном смысле есть нарядить какого-нибудь важнаго человека в гаерское [т. е. шутовское — М. К.] платье». По его мнению, «Россия не Англия, даже и не Царство Польское: имеет свою государственную судьбу, великую, удивительную и скорее может упасть, нежели еще более возвеличиться. Самодержавие есть душа, жизнь ея, как республиканское правление было жизнию Рима. Эксперименты не годятся в таком случае». Завершая поучение, он умиротворенно замечал: «Впрочем, не мешаю другим мыслить иначе. Один умной человек сказал: „я не люблю молодых людей, которые не любят вольности; но не люблю и пожилых людей, которые любят вольность”. Если он сказал не безсмыслицу, то вы должны любить меня, а я вас. Потомство увидит, что лучше, или что было лучше для России». При этом он счел напомнить Вяземскому следующее: «…я в душе республиканец, и таким умру». Уже в другом письме Карамзин заявлял своему милому князю Петру: «Я стараюсь быть независимым в душе, <…> хотя и смеюсь над либералистами»^[15].

Итак, Карамзин — монархически настроенный республиканец! — прекрасно знал современные конституционные идеалы либеральной молодежи. Он был явно с ними не согласен, хотя и не собирался вступать с ними в длительные идеологические дебаты, предпочитая по-дружески подшучивать над Вяземским, а также уповать на Провидение. Такая независимость политических — и не только политических — взглядов, терпимость к взглядам других — пока они не вышли за границы дозволенного! — и сочетание внешнего монархизма с внутренним республиканством выдавали в Карамзине человека прошлого века. Века Просвещения!

Сын века Просвещения

Юрий Михайлович Лотман в своей блестящей книге «Сотворение Карамзина» отмечал, что Николай Михайлович «всегда верил в совершенствование человека и человечества, в прогресс и успехи разума. Он слишком был связан с восемнадцатым веком [выделено нами — М. К.], чтобы легко отказаться от этой веры»^[16]. Здесь необходимо сделать пояснение: когда историки говорят о восемнадцатом столетии применительно к Европе, они прежде всего имеют в виду век Просвещения. При этом следует подчеркнуть, такое наименование он получил уже от европейцев XVIII века, которые вкладывали в него определенное содержание.

Так, в 1784 году Иммануил Кант, формируя свой знаменитый ответ на вопрос «Что такое Просвещение?», счел возможным утверждать: «ПРОСВЕЩЕНИЕ — это выход человека из состояния несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине. Несовершеннолетие — это неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого. Несовершеннолетие по собственной вине имеет причиной не недостаток рассудка, а недостаток решимости и мужества пользоваться им без руководства со стороны кого-то другого. <…> имей мужество пользоваться собственным умом! — таков, следовательно, девиз Просвещения». В ходе рассуждений он сам себе задал вопрос: «Живем ли мы теперь в просвещенный век»? Кантовский ответ звучал так: «Нет, но, наверно, мы живем в век просвещения». Он полагал, что «еще многого недостает для того, чтобы люди при сложившихся в настоящее время обстоятельствах в целом были уже в состоянии… надежно и хорошо пользоваться собственным рассудком в делах религии без руководства со стороны кого-то другого». Однако в то же время у него были и некоторые основания для умеренного оптимизма, так как «имеются явные признаки того, что им теперь открыта дорога для совершенствования в этом, препятствий же на пути к просвещению <…> становится все меньше и меньше»^[17].

Если «славный Кант, глубокомысленный, тонкий Метафизик» (как его называл Карамзин^[18]) позволял себе умеренный оптимизм, то другие сыны века Просвещения явно ожидали большего. В 1795 году на страницах своего альманах «Аглая» Н. М. Карамзин так описывал свои, да и не только свои, надежды: «Конец нашего века почитали мы концом главнейших бедствий человечества и думали, что в нем последует важное, общее соединение теории с практикою, умозрения с деятельностию, что люди, уверясь нравственным образом в изящности законов чистого разума [выделено нами — М. К.], начнут исполнять их во всей точности и под сению мира, в крове тишины и спокойствия, насладятся истинными благами жизни»^[19]. Наиболее блестящее описание такого прогрессивного движения было создано маркизом Жаном Антуаном Кондорсэ, явившим в своем сочинении картину «человеческого рода, освобожденного от всех его цепей, избавленного от власти случая, как и от господства врагов его прогресса и шествующего шагом твердым и верным по пути истины, добродетели и счастья…»^[20] Однако печальная ирония была в том, что Кондорсэ нарисовал эту картину, скрываясь во время Французской революции от ареста, а затем, будучи арестованным, покончил жизнь самоубийством…

Итак, восемнадцатый век — радищевское «столетье безумно и мудро» — предлагал и нередко предписывал устами своих философов-пророков освободить разум от внешних оков. Карамзин был вполне с этим согласен. В век Просвещения происходил отказ от цикличных представлений о развитии, когда эпохи упадка сменялись периодами возрождения. Вместо этого выстраивалась линеарная — прогрессивная — перспектива движения человечества, и уже казалось, что освобождаемый разум приведет человечество к его истинному счастью. Николай Михайлович, хоть и несколько сдержанно, верил и в это. Кроме того, предполагалось, что прогресс будет иметь не только нравственное и умственное измерение и позволит в том числе построить идеальное государство. Однако здесь сразу же возникал весьма непростой вопрос: каким должно быть это идеальное государство?

В поисках лучшей формы правления

На заре эпохи Просвещения рассуждения о государственном устройстве обычно основывались на представлениях о существовании правильных и неправильных форм правления, типология которых досталась в наследство еще от античности. Правильными считались монархия, аристократия и демократия, а неправильными — тирания (деспотия), олигархия и охлократия (анархия). При этом важен был и темпоральный аспект взаимоотношения этих форм правления: правильные формы вырождались в неправильные, а затем снова восстанавливались в правильные, т. е. политическое время имело циклический характер.

Европейские авторы Нового времени создали целый ряд рассуждений на тему, как между собой соотносятся такие формы правления. Так, Томас Гоббс выдвинул довольно смелую идею, что есть только три формы правления — одного, части граждан и всех граждан, а тирания и олигархия — «это не названия <…> форм правления, а выражения порицания <…> те, кто испытал обиду при монархии, именуют ее тиранией, а те, кто недоволен аристократией, называют ее олигархией»^[21]. Однако его позиция не получила большой популярности, в отличие от классификации, предложенной Шарлем де Секонда, бароном де Монтескье, чей «Дух законов» стал одним из наиболее влиятельных политических трактатов XVIII века. «Безсмертный Монтескье» (как его назвал Карамзин^[22]) выделил три рода (формы) правлений — монархическое, республиканское и деспотическое, или, согласно русскому переводу 1775 года, общенародное, самодержавное и самовластное. Согласно развернутому определению Монтескье, «общенародное правление есть то: когда в котором народе весь или только некоторая его часть верьховную власть имеет; Самодержавное есть то: когда одна особа управляет; но по установленным неподвижным законам; а Самовластное имеет то различие, что одна особа без закона и правил владычествует над всем по своей воле и прихотям»^[23]. Современному читателю может показаться парадоксальным, но сам Монтескье, презирая деспотию, отдавал предпочтение не республике, а монархии. Он полагал, что именно эта форма правления была наиболее умеренной формой и, соответственно, наиболее способной «обеспечить свободу своих подданных»^[24].

Кроме того, существовали представления о смешанных формах правления, в которых могли сочетаться элементы монархии, аристократии и демократии. В качестве примера такого политического строя приводилась английская конституция. Так, журналист Ричард Стиль на страницах журнала «Англичанин» («The Englishman») в 1713 году сообщал своим читателям: «Мудрость Народа не проявляется так сильно ни в чем ином, как в счастливом Установлении (happy Constitution) своего Правления (Government) и в доброте своих Законов». Приводя примеры из истории, он пускался в довольно банальные для своего времени рассуждения: «Где бы Северные Народы ни селились, они основывали Правление, составленное из Монархии, Аристократии и Демократии. Германия, Франция Испания, Италия и Британия, все они обладали этим видом Правления, которое есть ни что иное, как ограниченная Монархия (limited Monarchy)». По его мнению, такая ограниченная монархия сохранилась только в Англии. В связи с этим Стиль замечал: «Основатель сего несравненного вида правления хорошо знал, что Монархия, когда повреждается, вырождается в Тиранию; что Аристократия, повреждаясь, превращается в Олигархию; и что Демократия подвержена мятежам и беспорядкам. И, следовательно, чтобы избежать Опасности, каковая могла бы произрасти из каждой из них в отдельности, составил из них всех наиболее совершенную схему правления»^[25].

Итак, Англия была обладательница такой счастливой конституции, где монархия была представлена королем, аристократия — палатой лордов, а демократия — палатой общин. Впрочем, были и критические оценки английской конституции. Например, Джонатан Свифт в «Путешествиях Гулливера» (1726) опубликовал довольно язвительные и издевательские рассуждения «о нашей превосходной конституции (excellent Constitution), вызывающей заслуженное удивление и зависть всего света»^[26]. Однако и в таких словах можно услышать отзвук того, что в Европе преобладала положительная оценка английских политических порядков — прославленной английской смешанной конституции, которая, благодаря балансу властей, обеспечивала наилучшие гарантии вольностям.

Здесь важно сделать следующее замечание. В Англии в начале XVIII века, да и в Европе в целом, в политическом языке «„конституцией” называлась простая совокупность существующих правительственных учреждений, законов и обычаев вместе с управляющими ею принципами»^[27]. Таким образом, это понятие имело нейтральное значение и использовалось для описания строения разных политических режимов. Ведь помимо превосходной английской конституции были и другие, заслуживавшие гораздо меньшего восхищения. Например, внимательный читатель английской прессы в 1743 году мог прочитать следующее об истории России: «Цари Московии имели обыкновение делить свои владения между своими детьми мужского рода». Этот обычай нанес такой ущерб «Монархии, что Царь превратился из великого и могучего в мелкого правителя. Это произвело в шестнадцатом веке полное изменение в Русской Конституции (Russian Constitution)»^[28]. В утверждении о том, что у России в XVI веке была конституция, не было ничего необычного. Ведь это только означало, что у Российского государства было определенное устройство, а политическая раздробленность — это тоже вариант конституции.

Н. М. Карамзин, будучи в Англии в 1790 году, сам смог воочию наблюдать английские политические порядки, которые его весьма заинтересовали. Суммируя свои впечатления от посещения знаменитого Британского музея, он отмечал, что там «всего любопытнее был для меня оригинал Магны Харты [Великой хартии вольностей — М. К.], или славный договор Англичан с их Королем Иоанном, заключенный в 13 веке, и служащий основанием их конституции». В связи с этим Николай Михайлович предлагал своему читателю: «Спросите у Англичанина, в чем состоят ея [конституции — М. К.] главныя выгоды?» По его мнению, англичанин должен был ответить следующим образом: «Я живу, где хочу; уверен в том, что имею; не боюсь ничего, кроме законов». Не без некоего удивления Карамзин констатировал: «Разогните же Магну Харту: в ней Король утвердил клятвенно сии права для Англичан — и в какое время? Когда все другие Европейские народы были еще погружены в мрачное варварство»^[29].

Уже потом, рассуждая об английском национальном характере («Англичане честны; у них есть нравы, семейная жизнь, союз родства и дружбы <…> Позавидуем им!») и об особенностях Англии, он сообщал своему читателю: «Они горды — и всего более гордятся своею Конституцией. Я читал Делольма [выделено нами — М. К.] с великим вниманием. Законы хороши». И тут же добавлял: «Но их надобно еще хорошо исполнять, чтобы люди были щастливы». В чем же было это английское хорошее исполнение по Карамзину? Вполне со свифтовской интонацией Николай Михайлович сперва констатировал: «Английской Министр, наблюдая только некоторыя формы, или законныя обыкновения, может делать все, что ему угодно: сыплет деньгами, обещает места, и Члены Парламента готовы служить ему. Малочисленные его противники спорят, кричат и более ничего». Однако затем со всей серьезностью он отмечал: «Но важно то, что Министр всегда должен быть отменно умным человеком, для сильного, ясного и скорого ответа на все возражения противников; еще важнее то, что ему опасно во зло употреблять власть свою». Почему? Для Карамзина ответ крылся в особенностях современного состояния англичан: они «просвещены, знают наизусть свои истинныя выгоды, и естьли бы какой нибудь Питт вздумал явно действовать против общей пользы, то он непременно бы лишился большинства голосов в Парламенте, как волшебник своего талисмана». В связи с этим Николай Михайлович делал следующий вывод: «Не Конституция, а просвещение Англичан есть истинный их палладиум. Всякие гражданския учреждения должны быть соображены с характером народа; что хорошо в Англии, то будет дурно в иной земле». Впрочем, он также заметил, что «всякое правление, которого душа есть справедливость, благотворно и совершенно»^[30].

Итак, хотя Карамзин и отдал некоторую дань универсализму («всякое правление…»), однако все же остался на позиции, что для разных стран и разных народов подходят разные формы правления. Соответственно, английская смешанная форма правления, где в равных пропорциях сочетались монархия, аристократия и демократия, для России с ее огромными размерами едва ли бы подошла.

Энтони Кросс отмечает, что в начале XIX века «идея самодержавия как формы правления, соответствующей времени и единственно подобающей для России, пропагандировалась Карамзиным». При этом он полагает, что Николай Михайлович «отбросив западные модели республик и конституционных монархий <...> заменил их своей собственной самодержавной Аркадией»^[31]. Означало ли это, что Карамзин предлагал России самодержавие лишь потому, что не считал Россию Европой? Конечно, нет. Он исповедовал довольно распространенный в XVIII веке взгляд, что форма правления должна соответствовать условиям страны, в том числе и ее размерам. Так, Жан-Поль Марат — тот самый Марат, издатель «Друга народа», призывавший к кровавым расправам над «врагами свободы», — в 1789 году, еще не догадываясь о грядущих масштабах революционной бури, рассуждал вполне в монархическом духе: «В большом государстве множественность дел требует самого быстрого их отправления, забота об его обороне также требует величайшей поспешности в исполнении приказов, — в этом случае форма правления должна быть, следовательно, монархической. Это — единственная форма правления, подходящая для Франции»^[32]. Если это было верно для Франции, то что же тогда говорить о России? Екатерина II, провозгласившая себя верной ученицей Ш. Монтескье, в своем «Наказе» писала, что в России «государь есть самодержавный; ибо никакая другая <…> власть не может действовати сходно со пространством толь великаго государства»^[33]. Карамзин, опубликовавший в 1802 году «Похвальное слово Екатерине II», более чем соглашался с ней по этому вопросу и заявлял: «Монархиня прежде всего определяет образ правления в России — Самодержавный; не довольствуется единым всемогущим изречением, но доказывает необходимость сего правления для неизмеримой Империи. Только единая, нераздельная, державная воля может блюсти порядок и согласие между частями столь многосложными и различными <…> только она может иметь сие быстрое, свободное исполнение, необходимое для пресечения всех возможных безпорядков; всякая медленность произвела бы нещастныя следствия»^[34].

К этому следует добавить следующее. В начале 1789 года Екатерина II в частном письме замечала, что «всегда моя душа была отменно республиканской»^[35]. Знал ли Карамзин о таком заявлении великой императрицы? Едва ли. Однако его логика политических рассуждений явно совпадала с логикой Екатерины. Быть республиканцем означало — в представлениях того времени — быть сознательным и добродетельным человеком, готовым участвовать в политической жизни не из собственных корыстных интересов, а ради общего блага. Ведь, как отмечал Карамзин в «Похвальном слове Екатерине II», «республика без добродетели и геройской любви к отечеству есть неодушевленный труп»^[36]. Конечно, личный идеал гражданина для Карамзина включал и добродетельность, и патриотизм. В связи с этим он отмечал: «Мое сердце не менее других воспламеняется добродетелию великих Республиканцев»^[37]. Однако возможно ли было поддерживать столь высокий нравственный идеал во всех многочисленных жителях огромной страны? Ответ был явно отрицательным. Соответственно, Карамзину оставалось уповать на постепенный нравственный прогресс, при этом оставаясь республиканцем, верным монархической форме правления для большой страны, каковой была Россия.

На пути к политической диктатуре чистого разума

Остановись развитие политической мысли века Просвещения на признании необходимости разных форм правления в сочетании с верой в постепенный прогресс, Карамзин был бы весьма счастлив. Однако этого не произошло, чистый разум продолжил свое движение в сторону поисков воплощения утопии на земле. Выше упоминалось, что Карамзин «читал Делольма». Если быть более точным, то Карамзин читал книгу Жана-Луи де Лольма, швейцарского юриста и философа, которая называлась — согласно русскому переводу 1806 года — «Конституция Англии, или Состояние Английскаго Правления, сравненнаго с Республиканскою формою и с другими Европейскими Монархиями». Это сочинение, впервые изданное на французском языке в 1771 году, стало интеллектуальным бестселлером последней четверти XVIII века, и это было отнюдь не потому, что в нем просто рассказывалось об английских законах.

В предисловии к книге де Лольм заявлял, что он не просто описал английские порядки: «Дух Философии, отличающий особливо нынешнее столетие, излечив людей ото многих заблуждений, гибельных обществу, кажется, обратился теперь к началу самаго общества, и уже исчезают вообще предразсудки. <…> Свобода мыслить, необходимая предшественница политической свободы, заставила меня думать, что не противно будет Публике, когда ознакомлю ее с такою Конституциею, на которую, кажется, обращены теперь взоры всех, и которая <…> всюду славится образцом»^[38]. Он утверждал, что «ход разных частей Государства основан на страстях человека, т. е. на причинах непреложных. Размеры могут переменяться; но колеса и пружины в существе все те же, и не льзя щитать потерянным того времени, которое употреблено на примечание, как они действуют в малом виде»^[39]. Таким образом, заявлялось, что размер страны не имеет значения для выбора того или иного типа устройства государства. В свою очередь, это означало, что восхваляемая им модель английской конституции превращалась в универсальный образец для всех остальных государств. В связи с этим едва ли было случайностью, что идеи, изложенные в этой книге, оказали влияние на конституцию США 1787 года^[40].

Итак, Просвещение подошло к тому рубежу, когда было заявлено, что должна быть только одна — правильная — форма правления для всех государств. В политическом языке это помимо прочего привело к изменению значения понятия конституция. Влиятельный политик, деист и сторонник естественной религии, яркий мыслитель английского Просвещения Генри Сент-Джон, виконт Болингброк в 1733 году решил определить понятие конституция следующим образом: «Совокупность законов, учреждений и обычаев, основывающихся на определенных неизменных и разумных началах <…> и устремленных к <…> цели: — общественному благу; вместе они составляют общую систему правления, которой сообщество соглашается подчиниться»^[41]. Итак, конституцией оказывалось не любое государственное устройство, а лишь основанное на разумных началах и направленное на общественное благо. При этом немаловажным оказывалась и неизменность как разумных начал, так и цели, на которую они были направлены.

В Старом свете такой сдвиг в понимании конституции со всей яркостью и яростью проявился во время Великой Французской революции. Более того, можно сказать, что этот сдвиг и явился одной из причин этого великого потрясения. В самом начале революции 20 июня 1789 года в зале для игры в мяч депутаты Национального собрания принесли знаменитую клятву «не расходиться до тех пор, пока конституция королевства (Constitution du royaume) и преобразование общественного порядка не будут установлены на твердых основаниях (des fondements solides)»^[42]. 6 июля Национальным собранием была избрана Конституционная комиссия^[43], от имени которой 9 июля Жаном Жозефом Мунье был представлен доклад. В нем сообщалось о следующих умозаключениях членов комиссии: «Нам нужно было составить себе точное представление о смысле слова Конституция <…> Мы подумали, что конституция есть не что иное, как точный и налаженный порядок в способах управления <…> конституция есть определенная и постоянная форма правительства, или <…> это выражение прав и обязанностей различных составляющих его властей. Если способ управления не проистекает из ясно выраженной воли народа, то конституции нет вовсе; есть лишь фактическое правительство, которое изменяется в зависимости от обстоятельств, которое подвержено воздействию любых событий. Тогда власти имеют больше возможностей подавлять людей, чем гарантировать их права». Исходя из таких определений, комиссия так описывала политический строй Франции: «Мы не имеем определенной и законченной формы управления. У нас нет конституции, так как все власти перемешаны <…>. Установления королевской власти <…> недостаточно для создания конституции: если эта власть ничем не ограничена, то ее беззаконность неизбежна, а ничто не противоречит настолько прямо существованию конституции, как деспотическая власть». При этом было предложено в качестве вводной части конституции подготовить декларацию прав человека^[44].

14 июля была избрана новая Конституционная комиссия, а 1 августа открылись дебаты по вопросу, должна ли предшествовать Декларация прав человека конституции, во время которых молодой граф Матье де Монморанси бескомпромиссно заявил: «Целью всякой политической конституции <…> может быть только охранение прав человека и гражданина. Вследствие этого представители народа <…> обязаны во всех смыслах дать своему отечеству, в виде необходимого вступления к конституции, Декларацию прав человека и гражданина»^[45]. К 19 августа за основу обсуждения Национальным собранием был взят «Проект декларации прав человека в обществе», подготовленный так называемым 6-м бюро. В 24-й статье проекта утверждалось: «Всякое общество, в котором не обеспечена охрана прав и не установлено разделение властей, не имеет истинной конституции (vеritable Constitution)»^[46].

После дебатов был выработан текст из 17 статей, который утвердили 26 августа. 16-я статья Декларации прав человека и гражданина провозглашала: «Всякое общество, в котором не обеспечена гарантия прав и не определено разделение властей, не имеет конституции»^[47]. Фактически эта статья провозглашала, что — с точки зрения чистого разума — может существовать только одна правильная форма правления. Все остальные формы правления, не соответствующие заданным параметрам, признавались деспотиями. В результате все прежние классификации, отсылавшие к таким понятиям, как монархия, аристократия и демократия, рушились, как и прежнее значение понятия конституция. Теперь оно означало не просто некое устройство государства, а одно конкретное идеальное устройство, где есть разделение властей и закреплены права человека^[48]. Соответственно, в сфере государственного устройства становилось важным наличие этого самого устройства, т. е. (истинной) конституции. Как показала история, принятие этой Декларации оказалось только началом революции, которая потрясет до основания весь Старый свет. Просвещение фактически переросло себя, принеся вместо обещанной эволюции революцию, свидетелем чего Карамзин стал во Франции в 1790 году.

Николай Михайлович не принял перехода от эволюционного прогресса к прогрессу революционному. После возвращения в Россию он, осмысляя увиденное и получаемые новости о европейских событиях, испытывал непростые эмоции. Карамзин восклицал: «Осьмой-надесять век кончается; что же видишь ты на сцене мира? <…> Мы надеялись скоро видеть человечество на горней степени величия, в венце славы <…> Но вместо сего восхитительного явления видим <…> фурий с грозными пламенниками!»^[49] На место постепенного прогресса пришло насилие, и он отказывался это принять: «Век просвещения! Я не узнаю тебя — в крови и пламени не узнаю тебя — среди убийств и разрушения не узнаю тебя!»^[50] Равным образом, Карамзин отказался принять и тот политический — конституционный — переворот в головах, который завершился во Франции к началу революции.

В то же время Николай Михайлович не отказывался от идеи постепенного прогресса, который приведет человечество к счастью, ведь «Утопия будет всегда мечтою доброго сердца, или может исполниться неприметным действием времени, посредством медленных, но верных, безопасных успехов разума, просвещения, воспитания, добрых нравов. Когда люди уверятся, что для собственного их щастия добродетель необходима, тогда настанет век златой и во всяком правлении [выделено нами — М. К.] человек насладится мирным благополучием жизни. Всякия же насильственныя потрясения гибельны, и каждый бунтовщик готовит себе эшафот»^[51]. Итак, идеал достижим. Однако он достижим не в результате насильственных действий по его воплощению, а в результате усвоения все большим количеством людей разума и добрых нравов. Соответственно, бессмысленным было и навязывание единого правления. В этой логике существовавшие в не до конца просвещенном мире формы правления должны обеспечивать прежде всего существование самого общества и предотвращать хаос и анархию, ведь «всякое гражданское общество, веками утвержденное, есть святыня для добрых граждан; и в самом несовершеннейшем надобно удивляться чудесной гармонии, благоустройству, порядку»^[52]. И лишь в условиях сохранения порядка оказывался возможным этот нравственный прогресс, в результате которого все должны были стать в душе республиканцами, то есть по-настоящему добродетельными гражданами. Для России такой формой правления, по Карамзину, и было самодержавие.

Пришествие конституции в Россию и Карамзин

Август Коцебу, находившийся в Петербурге во время убийства Павла I 11 марта 1801 года, в своих воспоминаниях зафиксировал блуждавшие по столице слухи: «Граф Пален имел, без сомнения, благотворное намерение ввести умеренную конституцию; то же намерение имел и князь Зубов. Этот последний делал некоторые намеки <…> и брал у генерала Клингера „Английскую конституцию” Делольма [выделено нами — М. К.] для прочтения. Однако, несмотря на требование самого императора, это дело встретило много противодействия и так и осталось»^[53]. Уже в 1806 году в типографии Московского университета был напечатан «по ВЫСОЧАЙШЕМУ повелению» русский перевод Ж.-Л. де Лольма. Новые конституционные идеи проникали в Россию, и этому покровительствовал никто иной, как сам Александр I. Еще будучи наследником престола, он думал о том, «как составить счастье России, даровав ей свободную конституцию». В 1797 году он направил с Н. Н. Новосильцевым письмо своему бывшему воспитателю Фредерику-Сезару Лагарпу, в котором делился некоторыми мечтами о том, что можно будет сделать после воцарения: «Надобно будет — разумеется, постепенно, — подготовить нацию к тому, чтобы избрала она своих представителей и приняла свободную конституцию, после чего я власть с себя сложу полностью и, если Провидению угодно будет нам способствовать, удалюсь в какой-нибудь тихий уголок, где заживу спокойно и счастливо, видя благоденствие моей отчизны и зрелищем сим наслаждаясь». Александр полагал, что «это будет наилучшей из революций, ибо совершится она законным правителем, который с себя полномочия сложит, лишь только конституция будет принята, а нация изберет своих представителей»^[54].

Александр, как и Карамзин, был сыном века Просвещения. Однако если Карамзин так и не вышел за идейные границы этого века, то Александр смог принять новые идеалы, которые стали воплощаться революцией. Было ли это связано с тем, что Николай Михайлович видел революционный праздник воочию, а Александр Павлович — только в своем воображении? Едва ли. Одним из ближайших друзей Александра был граф Павел Александрович Строганов. Он, как и Карамзин, был свидетелем революции, которая вызвала у него «стойкую неприязнь к любым социальным потрясениям»^[55]. В то же время Строганов был сторонником конституционного политического идеала, воплотить в жизнь который он помогал Александру I в первые годы его царствования. Пожалуй, некоторую роль могла сыграть разница в возрасте: историк был старше императора на 11 лет.

В ночь с 11 на 12 марта 1801 года в Михайловском замке раздался «Клии страшный глас» (А. С. Пушкин), Александр стал новым императором. Он со всей страстью возжелал в тот же год даровать России если не конституцию, то некоторое ее подобие — Всемилостивейшую грамоту, Российскому народу жалуемую. Однако его ближайшие друзья, включая Строганова и Лагарпа, отговорили от этого радикального шага, так как полагали, что Россия еще к этому не готова. Вместо этого было решено с помощью ряда реформ подготовить империю к этой революции сверху. Первоначально этим занимался т. н. Негласный комитет, в который вошли молодые друзья Александра I^[56].

Из-за наполеоновских войн 1805 — 1807 гг. внимание молодого императора оказалось прикованным к внешней политике. Однако после Тильзитского мира 1807 года и встречи с Наполеоном в Эрфурте в 1808 году Александр I вернулся к своим конституционным мечтам. Михаил Михайлович Сперанский, блестящий бюрократ, чьи «бумажные» таланты заметил император и стал постепенно приближать к себе, отмечал, что «в конце 1808 г.» монарх начал «занимать меня постояннее предметами высшего управления, теснее знакомить с образом» своих мыслей «и нередко удостоивая провождать со мной целые вечера в чтении разных сочинений, к сему относящихся». Результатом этого стал план всеобщего государственного преобразования, суть которого заключалась в том, чтобы «утвердить власть правительства на началах постоянных»^[57]. Фактически же выработанный в ходе обсуждений план, который Сперанский затем облек в письменную форму, вел к постепенному введению в России трех ветвей власти — исполнительной, судебной и законодательной, а также соответствующих всеобщих гражданских прав, т. е. к введению конституции.

1 января 1810 года вышел манифест о создании Государственного совета. По плану Александра I — М. М. Сперанского предполагалось, что совет станет органом, «в коем все действия порядка законодательного, судного и исполнительного <…> соединяются и чрез него восходят к державной власти и от ее изливаются»^[58], то есть будет посредником между тремя созданными в будущем ветвями власти и императором. Конституционная направленность замыслов Александра становилась все яснее, и отнюдь не все были готовы их поддержать. Среди противников реформ была сестра Александра, великая княгиня Екатерина Павловна, с которой Н. М. Карамзин тесно общался с конца 1809 года. В беседах с ней он высказывал довольно критичные мысли о реформах ее брата, в связи с чем она попросила изложить их на бумаге. Так к началу 1811 года появилась знаменитая карамзинская «Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях». Прежде всего с ней ознакомилась Екатерина Павловна, а затем и сам Александр I^[59].

В этом историко-политическом трактате Карамзин подверг критике реформы Александра I с позиций своих представлений о существовании таких форм правления, как монархия, аристократия и демократия: политические представления великого историка оказались не затронуты переистолкованием понятия конституция. Там, где Александр I видел установление разделения властей, Карамзин видел превращение монархии в другую форму правления — в аристократию, губительность которой, по его мнению, подтверждалась всей историей России. Николай Михайлович восклицал: «Можно ли и какими способами ограничить самовластие в России, не ослабив спасительной царской власти? Умы легкие не затрудняются ответом и говорят: „Можно, надобно только поставить закон еще выше государя”. Но кому дадим право блюсти неприкосновенность этого закона? Сенату ли? Совету ли? Кто будут члены их? Выбираемые государем или государством? В первом случае они — угодники царя, во втором захотят спорить с ним о власти, — вижу аристократию, а не монархию [выделено нами — М. К.]».

Карамзин абсолютно не принимал концепцию разделения властей, в связи с чем заявлял: «Две власти государственные в одной державе суть два грозные льва в одной клетке, готовые терзать друг друга <…> Самодержавие основало и воскресило Россию: с переменою Государственного Устава ее она гибла и должна погибнуть, составленная из частей столь многих и разных, из коих всякая имеет свои особенные гражданские пользы»^[60]. Как результат, ключевое положение записки звучало так: «Самодержавие есть палладиум России; целость его необходима для ее счастья»^[61]. При этом Николай Михайлович отнюдь не был противником реформ как таковых. Скорее он полагал, что реформы следует проводить по-другому. Например, он так писал о реформе образования: «Все намерения Александровы клонятся к общему благу. Гнушаясь бессмысленным правилом удержать умы в невежестве, чтобы властвовать тем спокойнее, он употребил миллионы для основания университетов, гимназий, школ…» Однако, по мнению Карамзина, «видим более убытка для казны, нежели выгод для Отечества». Он считал, что действовать необходимо следующим образом: «Вместо 60 профессоров, приехавших из Германии <…> я вызвал бы не более 20 и не пожалел бы денег для умножения числа казенных питомцев в гимназиях; скудные родители, отдавая туда сыновей, благословляли бы милость государя, и призренная бедность чрез 10, 15 лет произвела бы в России ученое состояние»^[62]. Итак, Карамзин желал, чтобы в России развивалось просвещение и «ученое состояние». Это вполне укладывалось в его представления о постепенном прогрессе. Однако Николай Михайлович одновременно был и противником конституции, как она стала пониматься с конца XVIII века, так как вместо конституции он видел падение монархии и установление аристократии, этой ужасной по своим последствиям для такой большой страны, как Россия, власти немногих.

В преддверии грозы 1812 года Александр I предпочел не рисковать, конституционная реформа была свернута, а Сперанский — отправлен в отставку и фактически сослан. Свою роль в принятии такого решения сыграла и карамзинская записка. Как уже отмечалось выше, после 1815 года Александр I вернулся к своим замыслам даровать конституцию России. Однако Карамзин, который к этому времени находился в неплохих отношениях с императором, предпочитал уже не вмешиваться в эти планы и уповал на мудрость Провидения. В конце концов, судьба советов и предсказаний из «Записки о древней и новой России…» оказала влияние и на великого историка. В части этой «Записки», посвященной внешней политике Александра I, он посчитал возможным дать следующую рекомендацию монарху: «Если [Александр I — М. К.] <…> спасет Россию от третьей, весьма опасной, войны с Наполеоном, хотя бы и с утратою многих выгод так называемой чести, которая есть только роскошь сильных государств <…> то Россия благословит Александра <…> Судьба Европы теперь не от нас зависит. Переменит ли Франция свою ужасную систему, или Бог переменит Францию, — неизвестно…»^[63] Однако, как оказалось, судьба Европы зависела именно от России, и Провидение именно с помощью России изменило «ужасную систему» Наполеона I. Так что Николай Михайлович в 1818 году имел все основания восклицать, услышав о новых конституционных планах Александра I: «Но будет, чему быть. Знаю, что Государь ревностно желает добра; все зависит от Провидения — и слава Богу!» Провидение его явно не подвело: при его жизни Россия не получила конституции или, если встать на позицию Карамзина, сохранила самодержавие и не дала утвердиться гибельной аристократии.

***

В последний год своей жизни (1826) Н. М. Карамзин помимо прочего написал небольшую заметку, озаглавленную «Мысли об истинной свободе». В ней он — не без раздражения — замечал: «Аристократы, Сервилисты хотят старого порядка: ибо он для них выгоден. Демократы, Либералисты хотят новаго безпорядка: ибо надеются им воспользоваться для своих личных выгод»^[64]. Его явно не устраивал ни старый порядок, ни предлагаемые беспорядки. Он искал срединный путь, когда сильное самодержавие в России создает возможность для самого существования России, поддерживает порядок, развивает просвещение и формирует условия для того, чтобы в будущем — нескором будущем — страна оказалась населена людьми, которые будут — в душе — республиканцами. Ведь «для существа нравственнаго нет блага без свободы; но эту свободу дает не Государь, не Парламент, а каждый из нас самому себе, с помощью Божиею. Свободу мы должны завоевать в своем сердце миром совести и доверенностию к Провидению!»^[65] Таким образом, он до конца жизни был скорее не консерватором, а сторонником политической мысли умеренного Просвещения, уповавшего на медленный нравственный прогресс и отрицавшего политические революции.