Попов Сергей Викторович
родился в 1962 году в Воронеже. По основной
профессии — медик. Выпускник Литературного
института им. А. М. Горького. Лауреат
нескольких литературных премий. Автор
десяти лирических сборников и пяти книг
прозы. Живет в Воронеже.
Сергей
Попов
*
МАЛЬКОВЫЕ
СТРАХИ
* *
*
кого зовут
тот ускользает
что называют
исчезает
пуста воздушная
волна
сквозной
язык пленён добычей
с воловьей
волей силой бычьей
он умножает
имена
коварством
лисьим и крысиным
грозит овинам
и осинам
несмелой
тверди здешних мест
и речь как
вечная пиранья
вне рифм и
знаков препинанья
сырое мясо
яви ест
* *
*
как мощи не
перемещай
по кущам не
скачи
мути заманивай
мельчай
переходи на
только чай
дичай в немой
ночи
перебивай и
тьму и мгу
и сам себе
не рад
очнувшись
через не могу
ищи в зачуханном
мозгу
искомое
стократ
и береди и
городи
потешный
огород
ряди про то
что впереди
удачу в омуте
уди
воды набравши
в рот
не согревает
рта вода
и грядки в
сорняках
во глубине
всего труда
мальковых
страхов чехарда
удилище в
руках
пока не станет
голова
кругами по
воде
и рыба омутом
жива
прилежно
выучит слова
никто никак
нигде
* *
*
Ботинки на
толстой подошве.
И кажется,
будто бы не
продержится
молодость дольше.
И всякая
малость в цене.
Листвы
оголтелая пляска.
Окна теневой
окоём.
Дурацкая
сказки развязка.
Отвязная
фотка вдвоём.
Всё вырвать
у сумерек разом,
задвинуть
до лучшего впрок
простым про
себя пересказом
не просто
суметь между строк.
Успеть
разузнать между делом
у мха
подоконного пня,
с чего за
стеклом запотелым
по всем
околоткам хлюпня.
А что до
прощальных ботинок —
то, молодость,
повремени.
С погодами
их поединок
у нас на роду
искони.
И будет
дурацкой заботы
под лиственный
выпляс и гам
о ценах на
ватные боты
в придачу к
великим снегам.
* *
*
Незазорно
заглядывать в нети —
беглым
отсветом воздух прошит.
Дни былые
забавны, как дети, —
ширпотребный
портвейн в общепите,
разговора
неверные нити.
Что обжалованию
подлежит?
Простирается
осень доныне
в присной
одури ясных погод.
Тесных рынков
арбузы и дыни,
волны солнечной
зыбкой латуни
над затяжками
канувших втуне.
Урожайным
был, помнится, год.
Что делили,
кого задевали,
уминая ломти
бахчевых?
Памятуют
харчевни едва ли,
чахлых скверов
пугливые гули,
устремлённые
к таре бабули,
конкуренты
бомжистые их.
Ветер жилистый
множит в отвалах
прежних дат
отрывные листы,
да искрит
оправданием палых
на остывших
урочищах голых
обожание в
старых глаголах.
И вчерашние
чарки пусты.
И одно
задаваться вопросом
о претензиях
на урожай —
что к другим
привыкать папиросам,
примеряться
к чужим прибамбасам,
и последний
травмируя разум,
всё твердить
и твердить: «Обожай!»
Зимний
мясоед
Он гнул своё:
«Нельзя! Нельзя! Нельзя!»
Рубил ладонью
застоялый воздух,
и, выдыхаясь,
фортку кулаком
толкал вперёд
и холод ел как мясо.
И зло курил,
мотая головой,
не соглашаясь
с моросью и ветром,
с условиями
сумрачной природы,
с никчёмным
отсыревшим табаком.
«Глупцы!
Микроцефалы! Бандерлоги!
Да разве
можно и предположить,
что всё вокруг
значенья не имеет?!
Я сырость не
люблю — бронхит долбает.
Я темень не
терплю — внутри колюче.
Но разве это
повод для рассора
со всем на
свете, странном и дурном?»
Он был небрит,
скуласт, одет прескверно,
размашисто
жестикулировал,
закашливался
вдруг надолго,
искал в
карманах носовой платок.
Хихикали
студентки младших курсов,
лукавоглазые
филологини.
И вновь, и
вновь тянули подбородки
навстречу
безутешным заклинаньям
тщедушного
питомца tbc.
«Нельзя,
нельзя давать себя дурачить
чудным
словам и словосочетаньям.
Лишь только
палец в рот зубастым курвам —
и нет руки,
а там — и головы.
О, эти
безголовые умельцы
нанизывать
эпитеты, как мясо,
на гостовский
штампованный шампур!
И дело
общепитовское чтимо!
Стряпухи
именуются творцами.
И принципом
— усвоенный рефлекс.
Лишь обморок
готовки — и не важно,
съедобна ли
словарная стряпня…
И запросто
без соли и без перца
бес
крючкотворства вас вовсю съедает —
и множите
значки, слова, абзацы.
И всё для вас
— ничто. Всему абзац!»
И тишина
висела, дым клубился.
А он глядел
— добился, не добился —
в ряды
провинциального лито,
где стыли
завсегдатаи в пальто
и шёл парок
из глоток катаральных
над вечным
сонмом образов сакральных.
«Ну да, про
мясо было у давно
пропавшего
безумного поэта,
который здесь
живее всех живых.
Он виноградный
вкус его ценил», —
Провозглашал
заносчивый и нервный
очкарик с
ювенильной бородой.
«Да-да, —
бубнил, ответствуя, куривший,
в платок
сбирая ржавую мокроту, —
да-да, конечно,
раньше понимали…
А впрочем,
это вовсе не о том».
Руководитель
благостно дремал,
вчерашним
изнурённый юбилеем
кого-то из
начальства от культуры,
и видел сон
про льготный Коктебель.
Был город
тёмен, мылились плафоны
малообильной
пеной снегопада.
Сквер полнился
тенями через край.
И поздние
мелькали пешеходы
по дальним
оконечностям его.
Свет размывался,
комната серела.
И лишь оратор
был белее мела.
Ему впотьмах
под кожу проникал
необоримый
ледяной накал.
Он уточнял,
что заморочка наша —
не более, чем
старая параша.
И было тесно
в замкнутом пространстве
певцам Евтерпы
думать о засранстве.
«Какое нынче
время, дуралеи!
Пост кончен,
пост не начат — оскоромьтесь.
Побудьте вне
бумажной канители
всеядными
животными снегов.
Такие холода
— что сердце в пятки.
Оно и надо,
надо — без оглядки.
А вы на славу
призрачную падки…
Дурдом,
дурдом!
Ведь ничего
потом помимо будней.
И вам в постах
постнее и паскудней
на всю катушку
будет оттого,
что нынче
кроме строчек — ничего.
Ужели вы не
чуете подкожно:
сегодня
можно. Лишь сегодня можно!»
Среди сугробов
тлели фонари.
И распадались
отблески внутри.
* *
*
Запала вдруг
случайная строка —
она ведь
сроду книжек не терпела.
«Быльём полны
глухие облака».
И что с того?
И ей-то что за дело?
Задело враз.
И точит изнутри.
Подпиливает
прочные привычки.
«Полны…
глухие…» Что ни говори,
а к смыслу
нет доходчивой отмычки.
Чудно и
глупо. «Облака… быльём…»
Что пена дней
в стиральном автомате,
несвежим
перегруженном бельём
и часто
замолкающем некстати.
Не отстирать
до самого утра
вчерашних
пятен мёртвую протравку…
В полнеба —
осень. И уже пора
на вахту к
ежедневному прилавку.
Post
scriptum
Рисунок в
линию косую
от бесконечного
дождя
доныне всё
не дорисую,
порой до
точки доходя.
Кругом всё
те же лужи, иже
полны
несбывшихся небес —
но те сегодня
много ближе
всему и вся
в противовес.
Не на физических
законах —
на разговорах
о душе
замешан ропот
заоконных
ветвей в
ненастном кураже.
А дождь,
постыл и монотонен,
линует воздух
налегке,
покуда спит
Сергей Матонин
в писательском
особняке.
Ни суток
временем, ни датой
не озабочен
отставной
модельщик,
штатный соглядатай
оказий с
печенью больной.
Ах, эти мятые
листочки,
стаканы
липкие в пыли
и пересуды,
что до точки
словесность
напрочь довели!
На сером небе
— ни прогала.
На серой
писчей — ни строки.
Где власть
поэтов напрягала,
легко напрягам
вопреки —
любое слово
невесомо
в своём
значении любом.
Но тешит
блажь следить бессонно,
к стеклу в
ночи прильнувши лбом,
как над шестою
частью суши —
ясней видны
издалека —
перекочёвывают
души
под кучевые
облака.