КНИЖНАЯ ПОЛКА АРКАДИЯ ШТЫПЕЛЯ

КНИЖНАЯ ПОЛКА АРКАДИЯ ШТЫПЕЛЯ

Свою десятку книг представляет поэт, переводчик (в том числе корпуса сонетов Шекспира), победитель Московского Слэма.

Григорий Кружков. Очерки по истории английской поэзии. В 2-х томах. Том 1. Поэты эпохи Возрождения; Том 2. Романтики и викторианцы. М., «Прогресс-Традиция», 2015, 496 стр.; 560 стр.

Двухтомник Григория Кружкова об английских поэтах эпохи Возрождения и ХIХ — первой трети ХХ веков определенно заслуживает большой детальной рецензии профессионала, литературоведа или коллеги по переводческому цеху. Возможно, в той или иной мере полемической. Для рядового же читателя, к примеру, для меня, эти свободные очерки открывают множество ранее незнакомых имен, а знакомые открываются с новой стороны — ведь переводчик мало того, что читает медленно, но смотрит на стих еще и «изнутри».

Из первого тома читатель узнает о поэте-шуте Джоне Скельтоне, о любви сэра Томаса Уайетта и несчастной Анны Болейн, о стихах кровавого Генриха VIII, в царствование которого тем не менее начался «золотой век» английской поэзии, о Генри Говарде, графе Сарри, командовавшем армиями, бившем окна лондонцев, как мы сегодня сказали бы, из рогатки и кончившем жизнь на эшафоте в неполные тридцать лет, об отце и сыне Джонах Харрингтонах, о сожженной на костре протестантской мученице Анне Эскью… Об авторе стихотворных посланий из Московии времен Ивана Грозного Джордже Тербевиле, о неудачнике Джордже Гаскойне и о многих других, и о многом другом — например, об анонимных «лубочных» балладах-листовках.

И, конечно, внимание читателя привлекут два обширных раздела — о Вильяме Шекспире и Джоне Донне.

Во втором томе незнакомых рядовому читателю имен будет поменьше, а смертоубийств и вовсе не будет. Но болезнь и ранняя смерть Джона Китса, но судьба замечательного поэта-самородка Джона Клэра, успевшего еще в молодости узнать вкус славы и тем не менее прозябавшего в глубокой нищете, а поcледние едва ли не тридцать лет своей долгой жизни проведшего в психиатрической лечебнице…

Центральный раздел тома наверняка будет многими прочитан в первую очередь. Он посвящен давним любимцам Кружкова — поэтам нонсенса. И, конечно же, немало страниц уделено другому любимцу — Уильяму Батлеру Йейтсу.

«Очерки» написаны в свободной манере, увлекательные биографические сведения перемежаются не менее увлекательными литературоведческими соображениями автора, здесь же представлены и его переводы, так что этот двухтомник содержит в себе еще и представительную хрестоматию по английской поэзии указанных периодов.

Ну и общий едва ли не для всех книг такого рода недостаток: отсутствие именного указателя.

Григорий Кружков. Холодно-горячо. Ozolnieki, «Literature Without Borders/ Литература без границ», 2015, 72 стр.

Есть приложимое к стихам слово «невнятица», и хорошо бы в пару к нему ввести в обиход слово «внятица» — как противоположное, но не вполне противоположное.

Я бы приложил это словечко к стихам Григория Кружкова с их вроде бы очевидной внятностью и тем не менее зыблющимися, неочевидными смысловыми связями.

Вот, к примеру, взятое почти наугад небольшое стихотворение:

«Разорвать пищевую цепочку / и уйти в одиночку туда, / где любовь превращается в точку, / удаляющуюся, как звезда. // Превращается в божью коровку, / улетевшую за калачом, / в те края, где больной на головку, / ходит старый с мешком за плечом. // Ты не жди от нее возвращенья, / возмещенья дырявых корыт, / ибо черного неба вращенье / возвращенья тебе не сулит. // И его за подол не удержишь / в тот последний решительный раз — / если вдруг закружится, как дервиш, // и взовьется, и канет из глаз».

Это очевидным образом стихи о смерти (сквозная тема книги), и каждая строка здесь совершенно внятна, но всё вместе создает картину произвольных, алогичных, не вполне внятных связей. К тому же в стихотворении есть еще одна строка — заголовок «Дервиш», и к чему хотел привлечь наше внимание (или, наоборот, от чего отвлечь) автор, выдвигая этого своего «дервиша» на первый план? Как бы то ни было, у меня как читателя остается внятная интуиция авторской правоты. А поскольку я только что писал об «Очерках по истории английской поэзии», то возникает соблазн связать это стихотворение с главкой о «Короле Лире» и Льве Толстом.

Напоследок еще процитирую из двух стихотворений:

«Грабарь холодный миновал, / и наступил Саврасов смутный…»; «Маячит Будетляндии царевич / И хитрый бес по имени Бурлюк; / Не так он страшен, как его Малевич, / Хотя и крив, а Нарбут однорук. / Таращит зенки на него Зенкевич…»

У меня, и не только по этим, но и по многим другим стихам книги, возникло впечатление, что профессиональный переводчик Кружков нарочно, хотя, возможно, и неосознанно старается делать свои тексты как можно более неудобопереводимыми.

Геннадий Русаков. Дни. М., «Воймега», 2016, 128 стр.

Книга Русакова вызывающе старомодна и однообразна: небольшие, в 16 — 20 строк стихотворения, большей частью ямбы, почти все без названий, почти сплошь катрены с перекрестной рифмовкой, почти все, как говорится, «о погоде», но почти все с неожиданным броским речением, как правило, в конце, хотя иногда и в середине, и даже в начале стихотворения.

«И длятся необъявленные войны / на улицах далеких городов», «Для счастья есть особые причины. / У них порой дурацкие личины»; «Мы так живем. Такие времена. / Я в них вон тот, который третий сбоку»; «Ночами слышен мерный ход реки… / Наверно, Стикс. Но до чего ж обыден»; «...звук тишины, непрочность пересменки… / И женщина, спешащая по ней / с липучкой на ободранной коленке»; «Про колышки привязанных рассад, / чтоб не сбежали к вредному растенью»; «И все же есть у нас такое право — / достойно кушать белое вино»; «Пока еще селедочный рассвет / не стал серей, а только маслянистей…»

Элегические стихи человека пожившего, принимающего как дар каждый отпущенный ему день, чуть-чуть иронично, чуть-чуть хорохорясь. Не без ностальгии, не без резонерства, но все это сдержанно, без назойливости.

Процитирую еще одно, в прямом смысле слова очень яркое стихотворение:

«Тщеславие — плюс при словесном труде, / где с временем трудно ужиться. / Я знаю, что слава — круги по воде, / но как бы и нам покружиться? // И нам бы, как где-то заметил Жан-Жак, / пройтись в фиолетовых брюках, / да чтобы при этом трехцветный пиджак / и небо в лирических глюках!»

Владимир Козлов. Опыты на себе. М., «Воймега», 2015, 60 стр.

Стихи Владимира Козлова ходят вблизи той опасной зоны, где располагается так называемая «наивная поэзия». В этой зоне — тем-то она и опасна — бывает нелегко отличить стоящую вещь от графомании.

Доктор филологии Козлов очевидно не столь наивен, чтобы не знать, «как надо», и если он неуклюже рифмует, рвет метр, тянет длинные и не очень-то вразумительные умозрения, то на это у него, очевидно, есть некие резоны, первейший из которых, вероятно, тот же, что и у сочинителей верлибров, — от-вращение от диктата «нормальной», нормативной формы.

Вот «Восхищение» — текст, из которого взято название книги. 16 четверостиший — это по нынешним временам очень много слов. Больше, чем в этой заметке. Приходится репрезентировать точечно.

«Всё там ушло за шапку сухарей, / точнее, совсем ни за что. / Был ветхим завет во дворе / задолго до всяких школ. // <…> Я переболел почти всем, / ставя опыты на себе, — / месяцами живал как кисель, / временами от злобы сипел. // <…> Идущим после меня пускай / откроется восхищенье — его / сила вырастила из куска / всего человека — почти всего. // А шаг — к живым людям — сейчас / нужно ждать уже от детей — / я упустил свой шанс: / вымахался в темноте».

Собственно, и в таком виде это вполне цельное и более или менее внятное, и весьма неплохое стихотворение, но, поверьте, следить, как мысль поэта тычками и зигзагами движется от первой строки к заключительной и стоящей на самом что ни на есть своем месте точке, занятие достаточно увлекательное.

Анастасия Строкина. Восемь минут. М., «Воймега», 2015, 80 стр.

В первой поэтической книжке Анастасии Строкиной, уже заявившей о себе как детский писатель, и впрямь много детсткого.

Детские воспоминания: «Мои смешные ботинки утопали от меня, / теперь они играют в прятки где-то в чужом дворе. // А я их носила в школу — день ото дня, и дня / не хватало — в солнечном декабре», или «…а взрослые: „Не подходи / к нему!” / И не поймут, / что знаю все сама, / что дед Арсений / был поваром в кафе „Весеннее”, / что в девяностые сошел с ума…», или «Помню, как выпал первый молочный зуб…»

По-детски острый интерес ко всему, что связано со смертью: «шкаф с потайным ящиком / в котором лежат / завернутые в полотенце / фотографии и документы; / стакан для вставной челюсти / парик, натянутый на вазу, / записная книжка, / зеркало, / помада, / триста граммов пепла». Похороны, могилы, отпевания, разговоры с умершими.

Детские страхи: «Если солнце погаснет, / восемь минут еще / мы будем беспечны». А из взрослого — ощущение быстротечности времени и связи времен, опять же на фоне детских воспоминаний:

«Младший брат, которого у меня никогда не было, / говорит мне: / ты знаешь то, чего я никогда не узнаю: / тебе по утрам гладили красный галстук, / ты собирала наклейки турбо, / ты даже помнишь прабабушку. / И это звучит примерно так: / ты носила шляпу с вуалью, / ты собирала дагерротипы, / ты была санитаркой на Первой мировой! // Старшая сестра, / которой у меня никогда не было, / говорит мне: / ты еще столько всего узнаешь, / столько всего поймешь, / <…> и звучит это примерно так: / через сотню-другую лет / в скафандре со встроенным искусственным разумом / на чужой планете / ты будешь показывать гуманоидам / голограмму Земли».

Впрочем, научная фантастика — тоже детский жанр.

В конце книги приведены переводы Анастасии из британских поэтов; не возьмусь их оценивать, не имея под рукой оригиналов.

Ганна Шевченко. Обитатель перекрестка. М., «Воймега», 2015, 52 стр.

Четыре года назад я писал здесь же о странности и очаровании первой книжки Ганны Шевченко^[1]. Стихи в новой книге мне показались по общему впечатлению чуть строже, чуть суше, несколько мастеровитей и, может быть, вследствие этого, увы, предсказуемей и назидательней. К примеру: «Вот елка — женщина за сорок — / стоит у темного окна, / о, как ее полюбят скоро / за то, что светится она» — надо ли говорить, что такого рода стихов за последние полвека написаны тонны. К счастью, в книжке есть и другое:

«Вышли воздухом напиться — / город пасмурен и мглист, / лист кленовый так кружится, / словно он последний лист, / словно там, за облаками, / вспух разодранный озон, / будто били кулаками / космонавтов миллион / по кометам, по нептунам, / по плутонам, по землям, / по заряженным нейтронам, / по незащищенным нам…»

Невесть откуда взявшийся миллион космонавтов и заряженные абсурдом нейтроны — это вам не тетя елка.

Или вот из двухчастного стихотворения «Молоко для девочек»:

«Лампа ночника. / Света колея. / Хочешь молока, / девочка моя? // Глиняный сосуд / низок и широк, / в молоке живут / кальций и белок. // Пей его, тянись, / тяжелее в кости, / небо — это высь, / есть куда расти».

Легкий сдвиг — живут кальций и белок — и непритязательное стихотворение становится совершенно очаровательным.

Обитателю перекрестка есть куда расти.

Валерий Шубинский. Рыбы и реки. М., «Русский Гулливер; Центр современной литературы», 2016, 64 стр.

Новая книга Валерия Шубинского разбита на три примерно равных по объему раздела: «С луной и без луны», «Воздух для всех» и «Роза ветров»; стихи из разных разделов разнообразно перекликаются, но каждое в отдельности и все вместе производят впечатление торжествующей зауми на уровне сцепления слов, строк и слов.

Вот стихотворение «Летняя повесть» из первого раздела:

«Фальшивых лучей о лучи залипание / и куст-птицеед из какого-то сна, / колючие земли (сплошная Испания!), / вертлявая дырка (луна не луна). // Бочар ввечеру у разобранной лошади / вчерашнюю воду поделит на две, / и вырастут травы в канаве у площади / и мелкие урки завоют в траве. // Кто на воду воду поделит и не воду, / останется точкой в парах наверху, / он будет командовать желтому неводу / ловить рыбоеду китов на уху. // И двинется безднами карла встревоженный / с холодным виском и белками как ртуть, / и луч воспаленный, а то отмороженный, / попавший в нору, озарит ему путь. // Когда же наверх по веревочной лестнице / топазы сменять на целебных червей / поднимется он — вдруг увидит, как бесится / луна не луна в полурамке своей».

Мне эти стихи представляются красивыми и заслуживающими внимания, но возможно ли из этого текста извлечь некий более или менее внятный смысл? Я уверен, что наверняка возможно, но ничуть не уверен, имеет ли смысл «разбирать лошадь», хотя и это по-своему увлекательно. Ведь и сам Шубинский определенно не занимается преднамеренной зашифровкой, а, скорее всего, отдается на волю свободных интуиций, стихийного, какого-то полуавтоматического письма (что не так легко, как может показаться). Вот и читателю тоже следует воспринимать такие тексты «на полуавтомате», вереницей таинственных впечатлений, что тоже не всем под силу, и эта книжка — скорее всего — вызовет негодование ревнителей классических традиций.

Игорь Божко. Лирика. Стихотворения. Одесса, 2016, 100 стр.

Об Игоре Божко, художнике и поэте, можно сказать «художник-абстракционист», но это будет не совсем верно, можно сказать «наивный поэт», и это тоже будет не совсем верно. У Игоря считаные журнальные публикации (в т. ч. в «Новом мире»^[2]), более двух тысяч читателей в Фейсбуке и регулярно выходящие в Одессе книжки. В последние годы в его стихах стало меньше соцарта и «наивной поэзии», больше собственно лирики (вот и новая книжка так впрямую и названа), но в этом новом лиризме Божко вовсе не отказывается ни от соцарта, ни от «наива», но использует их как необходимые обертона в более интимном и драматическом — и тем самым в более традиционном модусе. От легкого абсурдизма почти детских стихов:

«травоядная собака / ест траву и смотрит вдаль / никогда не лезет в драку / и в глазах ее печаль // ночью на луну повоет / ну а как тут не повыть? / что на воле что в неволе / хоть не хочешь — надо жить // в одиночестве беспечном / без всеобщей толкотни / проплывает в небе вечность / и за днями гаснут дни // травоядная собака / просмотрела даль насквозь / а сорока-забияка / принесла ей в клюве кость»

и почти классического соцарта:

«одеяло из ватина / маргинальные стихи / на цепи скулит скотина / стол из струганой ольхи // за столом упырь с женою / маргинальный дождь с утра / китель старого покроя / просыпается страна…»

— до почти классического романса:

боже мой / как она изменилась

стало плоским лицо и простым

то что раньше безумно искрилось

как тревожная тень искривилось

будто ей приказали: остынь!

и застыла измятая краска

на когда-то любимых губах…

(Косая черта в данном случае — не знак, разделяющий приведенные одной строкой стихотворные строчки, но авторский знак препинания.)

И еще много чего самого разного — смешного, жестокого, трогательного — на этих ста страницах.

Полевая книжка. М., Российский государственный архив литературы и искусства; Государственный центральный музей современной истории России, 2015 (07. 05. 2015 — 28. 06. 2015)^[3], 52 стр.

Из аннотации: «В сборник стихов, прообразом которого послужила полевая книжка поэта А. И. Безыменского из собрания РГАЛИ, вошли автографы произведений поэтов военного поколения и стихи современных поэтов. Двенадцать автографов из архивных фондов и двенадцать рукописных текстов поэтов-современников символизируют…»

Эта «Полевая книжка» (а полевая книжка — это такой специальный, установленного образца офицерский блокнот), конечно же, немедленно стала библиографическим раритетом, но у нас все, что делается «к дате», делается плохо. То есть идея оформления сборника хороша (обложка и внутренняя полиграфия копируют стандартный формат полевой книжки 1944 года), выбор поэтов фронтового поколения, подбор их текстов почти не вызывают нареканий, хотя непонятно, почему в этот раздел попал Владимир Высоцкий, который хотя и много писал о войне, все же принадлежит совсем к другому поколению, а здесь уместней был бы, к примеру, Булат Окуджава…

Вызывает недоумение и сам принцип неукоснительной симметрии — здесь двенадцать (В. Э. Багрицкий, Н. П. Майоров, В. И. Лебедев-Кумач, Е. А. Долматовский, А. Т. Твардовский, К. М. Симонов, М. В. Исаковский, С. П. Гудзенко, О. Ф. Берггольц, Д. С. Самойлов, Б. А. Слуцкий, В. С. Высоцкий) и там двенадцать (С. Бирюков, Я. Грантс, Е. Белоглазов, Р. Комадей, Дм. Воденников, В. Пуханов, М. Степанова, Д. Файзов, А. Родионов, Н. Борский, М. Палей, А. Кабанов). Вот вынь да положь двенадцать замечательных стихотворений двенадцати современных авторов на военную тему. И получилось, что подбор современников оказался, по крайней мере для меня, неубедительным. А почему было не взять двадцать авторов военного поколения, давшего множество замечательных поэтов, включить в сборник и то, что в советское время не могло пройти цензуру (такие материалы в ЦГАЛИ наверняка есть, хотя бы уже ставшее хрестоматийным «Мой товарищ в смертельной агонии…» Иона Дегена), а из современников выбрать, скажем, пятерку текстов, но действительно значимых; из текстов двенадцати современников я бы выделил, пожалуй, лишь стихотворение Виталия Пуханова, уже ставшее широко известным. Отдельно следует отметить стильное оформление издания с факсимильными автографами авторов и копиями машинописных страниц.

Шаши Мартынова. ребенку Василию снится. М., «Додо Мэджик Букрум», 2016, 48 стр., иллюстрации Шаши Мартыновой.

22 рассказика, 22 яркие картинки во всю страницу, а иногда и с заходом на соседнюю. Так что же снится ребенку Василию (так, с маленькой буквы обозначено название книги)? А вот что: огненно-рыжий ручной бизон; сторожка лесника на одном северном озере; таинственный сервант на берегу моря; птица-феникс у соседей за забором; две станции, расстояние между которыми чуть больше длины поезда; дом на дереве; цветущая вишня; пролетающая белая сова; построенный им, Василием, мост; утонувший корабль и шлюпка, на которой Василий гребет к берегу; обшитая досками стена дома; корабль-трактор в море тюльпанов; овцы под дождем; кусты на морозе; кукурузное поле; апельсиновое дерево; и как Василий боится зарываться в прелые листья; и весенние костры; и воздушный шар; и самолет-этажерка; и самая широкая и мелкая река, и еще всякая попутная разнообразная всячина.

Детство, наверное, так и запоминается — чередой цветных вспышек под веками, ярких картинок…

Все это придумала и нарисовала Шаши Мартынова, потому что любой ребенок Василий любит всякую небывальщину с элементами абсурда. Правда, мне показалось, что из каких-то мартыновских придумок ребенок Василий уже вырос, а до каких-то еще не дорос, но об этом лучше спросить самого Василия.