ПЧЁЛЫ В МОРДОВНИКЕ

Андрей Пермяков родился в 1972 году в городе Кунгуре Пермской области. Поэт, прозаик, литературный критик. Окончил Пермскую государственную медицинскую академию. Жил в Перми и Подмосковье. Публиковался во многих журналах и альманахах. Живет во Владимирской области, работает на фармацевтическом производстве.

Андрей Пермяков

_*

ПЧЁЛЫ В МОРДОВНИКЕ

     

     Обернувшись, ждём попутку

Горит, горит, как будто алый габарит,

Большая, но неполная Луна.

От золотой травы чуть-чуть парит,

И ночь как железяка холодна.

Прижмись ко мне, представь, что я собака.

Сплошной и безобидный сенбернар.

Мы в море мраке чуть плотнее мрака,

А белый пар похож на красный пар.

— «Когда приедут»? — «Ну… приедут. Скоро».

А голос хрупкий-хрупкий, как стекло.

Здесь непременно будет мандрагора.

Здесь, где с клыков на землю натекло.

     Над Павшинской поймой

Воздух плотный и трезвый,

хоть застёжку к нему пришей.

Над Красногорском построены тучерезы —

каждый по пятьдесят этажей.

На каждом из этажей кто-нибудь плачет,

хотя бы кошка. Хотя бы минуту, раз в день.

Бывают такие слёзы, которые многое значат,

бывают такие слёзы, как будто от ниточки тень.

Но кошки и девочки плачут,

кошек, понятно, жальче.

Девочки что-то да значат,

а кошек дают на сдачу.

Кошкино горе на наше никто не измерит.

Кошкино горе для нас это как рот до ушей.

А вы говорили, будто Москва не верит.

Знали бы вы, как по-плохому не верит

слезам Красногорск высотой в пятьдесят этажей.

     Молния

Работала в синем ларьке, звалась, естественно, Зиной.

Затем — бабой Зиной.

Продавала живых цыплят и мертвые апельсины.

Ходила в синем и длинном, длинном и синем.

Халатом совсем не напоминала мага,

Халат был не в звёздах, а в паучьих каких-то пятнах:

«Бесплатным упаковочным материалом у нас является крафт-бумага».

К чему я Зину-то вспомнил? А к тому вон дождю, вероятно.

От дождя непременно ждёшь чего-нибудь философского,

Важного. Может, нетривиального знака даже.

А тут бывший ларёк тёти Зины такой синий-синий, как апельсин синий.

(Апельсин Элюар своровал у Маяковского,

Но у Зины в киоске тоже случались кражи.)

Просто такая вот синяя туча. Как синий халат тёти Зины.

Просто никто «держи лепесинку» уже не скажет.

     Перерыв

                             Петру Размазину

Было хорошее и перестало,

правда, не так, чтоб совсем помирать,

но раньше на матч двух бутылок хватало

Балтики с номером два или пять,

нынче же надо Московской ноль-пять:

только завинтишь, а хочешь опять.

Нет, не спиваемся: сборная стала

хуже гораздо играть.

     В конце семидесятых

Рада тётка, мама рада:

сам читает старший.

Книжечка «Махабхарата

в изложении для младших».

Вьюга, вьюга,

Котлас-Южный, станция такая.

В книжке стала Кали-Юга.

Снег в окне мелькает.

Дядьки дрались, помирились,

стали дальше пить.

Из-под снега черти взвились —

так не может быть.

Дядьки пели Хали-гали,

гоп-люля, Хали-гали.

В девять глазок смотрит Кали

на дела свои.

     Кофе

А ещё можно жить как живёшь,

как жил. Словом, жить точно мышь.

А писать стихи — как живёшь

на берегу Океана.

Не на берегу даже, а центре его.

Например: «Я проснулся довольно рано.

Неумолчные ровные звуки, тихая дрожь

мира, где предстоишь.

Пальмы, словно мулатки без ничего…»

Далее что-нибудь о золотистом безветрии,

о скорпионе, найденном в неопреновом тапке для дайвинга.

Тут случается каверза: кошка, откушавши кашки,

прыгнув тебе на колени

и не так повернувшись,

толкает под локоть.

Хочется плакать

от сокрушения и невозможности лени.

Но симметрия мира, качнувшись,

остаётся в пределах чашки.

     Апрель

Возле аптеки течёт ручей.

У ручья есть хорошее дело:

Сентиментальное говорение простых вещей

Языком ручейного тела.

У ручья есть другое дело:

Несентиментальное отражение разных вещей

Чешуёй ручейного тела —

Веток, ботинок, грачей,

Вербы, кота, ледяных зеркал,

Начавших белеть ночей,

Дождя, пока тот не упал,

Что там ещё отражает ручей?

У ручья хорошее дело:

Звать человека в себя.

Человек, он ведь сам по себе несмелый,

А тут вдруг наступит в ручей,

Представит, что рухнул в реку,

Представит ручей рекой,

А себя, стало быть, человеком.

Выйдет уже другой.

Так что ручей к человеку — любя.

Здесь человек начинает стихотворение,

Где обязательно: несколько белые ночи,

Другие обманы зрения,

Дорожка темнее, чем прочерк,

Ветки, ботинки, грачи. Короче

Ручей.

     Вторая годовщина

Холодно, а всё-таки весна.

Холодно, но так и обещали.

Солнце небольшое, как Луна,

сердце тоже в небольшой печали.

Ерунда, пустяк, павлиний крик —

мало ли кого опять не стало.

«Время — миг, и вечность тоже миг».

Что ещё монахиня сказала?

Долго плакать это против правил.

(Солнце — точно замерший зрачок.)

Напеваешь: «Павел, бедный Павел,

бедный-бедный, славный дурачок».

А выходит: «Для чего меня оставил»?

(Памятник, туман, костюм, молчок.)

     Дачники

Чёрная собака, серая тень,

потому что слишком рассеян свет.

До последней ветки пуста сирень.

Дождик будто бы есть, но нет.

Тени, протянутые до порога.

Только по теням и понятно, что два.

Ниоткуда, как дождик, бежит тревога.

ни от какого ветра дрожит трава.

Разговор абсолютно не слышен.

Лишь одиночный слог «-сти».

Они вообще говорят чуть тише, чем дышат.

Это, наверно, «прости».

Или, может быть, «отпусти».

Чёрная собака уходит, дослушав.

Одна из теней скрывается в доме.

Вторая тень думает: «Плюнули в душу».

Первая тень отвечает: «Ничего, кроме».

Свет всё также необычайно рассеян.

На воротах прижался чернолобый сорокопут.

Красноватым подсвечен полупустой бассейн,

где красной смородины чёрные листья плывут.

     Семинар по философии

Дождя за окошком так много,

будто бы он ручей.

Множественные осколочные подобия Бога,

заключённые в мириады окружающих нас вещей,

переливаясь, весьма отражают рассеянный свет.

И так они его отражают,

так, отражая, мир собой украшают,

что ясной становится даже такая важная ерунда,

как почему на вопрос: «Ты хочешь быть счастлив всегда»?

можно ответить «нет».

     Круги по реке Охте

Жук-плавунец — архетип парохода:

Проще, надёжней, маневренней, краше.

В лапках жука обитает свобода,

Что и не снилась машинам на марше.

Рыба гольян — архетип субмарины:

Ловок, изящен, пронырлив, покат.

Рыба гольян — удивительно длинный,

Очень опасный жуку агрегат.

Вичка в руке — это бич Немезиды,

Рыбку, шпыняющий в бок.

Спасёт плавунца от беды и обиды

Четырёхлетний божок.

Эти слова: «архетипы», «машины»,

Даже и «жук-плавунец»

Думает среднего роста мужчина —

Крайне счастливый отец.

Стало быть, се — философия мира

Явлена как такова:

Есть столкновение, есть уклонение,

Есть произвол божества.

Но в основном у всего есть причины,

А рядышком есть демиург.

Подле молчит за туманной личиной

Довольно большой Петербург,

Где расплываются в разные страны,

Прячутся от божества

Адмиралтейство на спинке гольяна,

Невский на спинке жука,

Толстые стены, чугунные кони,

Очерки новых икон.

«…воинству их дал закон Я»^[1].

Страшный довольно закон.

     На фотокарточке

А что ещё? Конечно же, прощание.

Кленовой ветки долгое качание,

над головой тугие провода,

меж проводов тягучая звезда.

Ещё сияние. Ах, да. Ещё сияние.

Пионов белых долгое стояние,

прозрачных бабочек ночное умирание,

обыкновенное такое умирание —

доверчивой нежизни красота.

     В тумане

                                            Павлу Тимофееву

Поросёнка готовили с правильным маринадом.

Осталось весьма хорошо апельсиновых корок.

И от самого поросёнка остались надёжные кости.

Ёжик пришёл к медвежонку в гости —

Ёжику сорок два и медвежонку сорок.

Сидят, запивают домашнее домашним же лимонадом.

Хозяин как будто собаке, но вроде и гостю: «Дурак,

Держи ещё мяска, бери, ну чего не берёшь»?

Соседка-художница изредка гладит собаку, но так

Что б главной была не собака, а гость, называемый ёж.

Небо становится серым, но проще соврать — белее.

Гостья чего-то рисует, но она называет «пишет».

Похоже, картину «Как постареть не взрослея».

Собака, вполне толстушка, громко и тяжко дышит.

Туман за окошком негромко и тяжко дышит.

И в медленных вдохах слышится: «Кто скорее?»

     Воротишься

                                                Даше Верясовой

Вдоль кочегарки снова зола, только другая зола.

Собака цвета золы мимо золы лежит.

Одна река обмелела, другая совсем как была.

Та, что сильней обмелела, немного быстрей бежит.

Ближе к реке — прежняя водоплавающая заря.

Здесь в основном не ходьба, но скольжение:

снег в начале июня, снег в конце сентября

мало благоприятствуют нежности передвижения.

Вот так вот всё хорошо, и время нестрашно тикает.

И ты сам собой доволен, но тут белый лист, который что-нибудь значит:

«Потерялась собака: большая, серая, тихая.

Нашедшему просьба...» Далее текст утрачен.

Надо, наверное, сетовать на избыточность зрения,

неизбирательность памяти, невозможность летать.

Тут, вероятно, надо сказать своё интересное миру мнение,

тут, вероятно, надо умное что-то сказать.

Можно ещё вот так гордо: «Где твое, смерте, жало?»

Можно ещё вот так гордо о преодолимости зла.

Только большая серая убежала, телефонный номер оборван,

одна река обмелела, и да: зола.

     Слово о колючем цветке

Мордовник — адамова голова;

Жёлтые пчёлы живут в синей его голове.

Менее жёлтые пчёлы гудят в ординарной траве —

Бледные на зелёном, видимые едва.

Если сказать человеку такие слова,

Особенно если сказать пятилетнему человеку-другу:

«Пчёлами полная синяя голова» —

Человеку получится долгое время испуга.

Получается, страх это только когда говорят.

Получается, что когда говорят — это страх.

Страх это птицы и пчёлы, живущие в головах,

Мёртвые люди, живущие в головах,

Долгие мысли о маленьком и безусловном.

Пчёлы в мордовнике плавятся воском церковным,

Пчёлы в мордовнике жёлтым закатом горят.

     На длинном перегоне

Человек читает человеку —

дочке или присмотреть просили.

Запыхавшись, точно после бега,

говорит на память, но с усилием.

Паузы совсем не там, где точки.

Так читает, как по лужам скачет.

Толстенький, в дублёнке, а вот дочка

плакала, теперь зато не плачет.

Он читает медленно и нудно,

ошибаясь пьяно, человечно:

«В небесах торжественно и трудно…»

Впрочем, и в иных местах не легче.

1 1 Ис. 45,12