МАШКИН БОГ

Гуцко Денис Николаевич родился в 1969 году в Тбилиси, там же окончил среднюю школу. В 1987 году переехал в Ростов-на-Дону, где окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета по специальности «экология и прикладная геохимия». С 1993, оставив аспирантуру, работал охранником, инкассатором, завхозом в банке, журналистом. В 1988 — 1989 годах служил в Советской армии, участвовал в миротворческой акции во время армяно-азербайджанского конфликта. Прозаик. Печатался в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Октябрь», «Континент», «Знамя» и др. Автор книг «Русскоговорящий» (М., 2005), «Покемонов день» (М., 2007), «Бета-самец» (М., 2013). Лауреат премии «Русский Букер» (2005), международной литературной премии «Куликово поле» в номинации «Публицистика» (2014). Живет в Ростове-на-Дону.

Денис Гуцко

_*

МАШКИН БОГ

Повесть

Так не бывает. Так неправильно. Так не бывает.

Расплакаться больше не пробовала.

«Но должно же со мной что-то происходить. Внутри. Должно же откликнуться как-то… Хотя бы подумать что-нибудь. Подобающее. Леша умер. Что-нибудь скорбное. Что-нибудь. Любую банальность. Леша — умер».

Запнулась — и снова по кругу: «Так не бывает. Так неправильно».

Сильный теплый ветер. Обдувал ноги, лез под блузку. Это было приятно. Не могла ничего с собой поделать; понимала: не вовремя, нельзя — но на ветру было приятно, и отключить это никак не получалось.

Испугаться, решила она: должно помочь. Стала перебирать в памяти страшное и вдруг вспомнила — снилось недавно. Будто она птенец внутри яйца: пытается вылупиться, клюет проклятую скорлупу, а та не поддается. Клюет — и ни единой трещинки. Белая непрошибаемая стена. Она — слабый липкий комочек. Скоро устанет. Снаружи безнадежно тихо, наседка улетела… Нет. Без толку. Когда приснилось, было страшно, проснулась от страха… А сейчас без толку, не выручил птенчик.

Только неправильное.

Вот например: приятно стоять на ветру.

Проехали поливальные машины по краю взлетно-посадочного бетона. Прибили пыль. За бетоном трава. Запах густой, терпкий. Вдохнула.

Да вот же он — Леша. Недостроенное крыльцо, скучающий на цепи волкодав Мальчик, жужжание газонокосилки возле магазина, старое сливовое дерево с разломленным надвое стволом, стянутым веревкой. Веревка старая, выцветшая до предела: еще несколько проливных дождей, несколько знойных полдней — и вслед за цветом истает, кажется, сама. Леша, голый по пояс, бросает лопатой щебенку в скособоченные мятые ведра. И — будто вчера, каждая мелочь: хруст щебня, утробный запах свежескошенной травы, бисеринки пота на спине, на руках, на плечах. Мальчик, смиренно водрузив голову на скрещенные лапы, тарабанит спрятанным в будке хвостом: вечер, пора бы отпустить с цепи.

Леша умер. И она опоздала к нему на похороны.

Ей приятно стоять на ветру.

Так не бывает.

Если бы не лишний день на болгарском курорте — больше не нужном, превратившемся вдруг в ловушку… Если бы не затяжная задержка рейса. Наверное, дело в этом, решила она. Если бы выехала сразу, сорвалась и бросилась в аэропорт — с Машкиной смской в руках: «Леша умер. Инсульт. Хороним в среду в 11», — все пошло бы как положено. Поплакала бы. Купила бы черный платок на голову: Леша ведь умер.

Но как положено не сложилось. Вышла одна суматоха. Спустилась к администратору, за стойкой не застала. Встретился Юра, с которым она таки позавчера переспала и который решил, что должен теперь держаться с ней как жених. Побежал, разыскал администратора, начал вспоминать английские слова. А потом экскурсовод Галя — допила свой кислородный коктейль, сказала: «Зачем такой напряг? Билет менять… Завтра и так вылетаем. На похороны по-любому успеваешь. Да и вряд ли поменяют, в сезон-то».

Простояла почти весь вечер на балконе. Тянула абрикосовую ракию из пузатой керамической рюмки, рассматривала отдыхающих — на улице, на пляже. При виде спортивной мужской фигуры напоминала себе — рассеянно: «А Леша умер». Знали бы они, плечистые и вальяжные, такие живые, что вертелось у нее в голове, пока она глазела на них с балкона…

«Сначала вымоют. Специальные люди. Профессионалы. В одноразовых перчатках. Намылят везде, обмоют. Будут переворачивать с боку на бок. Добросовестные намыливают добросовестно, недобросовестные намыливают так себе. В моргах тоже разные люди. Добросовестные — и так себе. Оботрут, оденут в костюм. Обязательно в костюм. Не любил костюмы. А приходилось носить на работу — дресс-код. Для похорон тоже дресс-код. Интересно, они переговариваются во время работы — эти люди в морге? Про футбол… может, про сериал… масло в движке пора менять… на переезде снова утром пробка… А голову — моют? Или просто причесывают и — лаком? Если моют, наверное, сушат феном».

Очередной крепыш терялся из вида, она принималась разглядывать проплывающие яхты — сначала белые, потом золотисто-розовые, потом закончилась ракия и она легла спать.

Рано утром позвонила мама. Раз десять, меняя интонации и междометия, просила извиниться перед Машей и остальными (видимо, забыла имена родственников) — за то, что не сможет приехать: «Машенька толком меня не выслушала. А у нас с Сережей сейчас горячая пора, аврал. Не могу вот так взять и бросить». Третий муж. Большие надежды. Продала квартиру, уехала за мужем в Мытищи. Доживать вместе до старости — в пятьдесят шесть такими вещами не шутят. Совместное предприятие, похоже, способствовало достижению мечты: чтобы качественно класть декоративную штукатурку, говорит Сережа, нужно полное взаимопонимание в бригаде. Трудоголик.

Вряд ли Маша обижалась на мать. Даже в детстве не случалось такого, по крайней мере Люся такого не помнила. Учила младшую: «Просто мама устраивает свою жизнь. Ну и пусть, правда? Ей надо. Ее все равно не изменишь». Люсе было одиннадцать, и каждые выходные, проведенные взаперти, пока мать продвигалась по лабиринтам очередного романа, превращались для нее в обиду неподъемную. А Маша — всего-то на четыре года старше — как-то сразу все поняла и приняла легко, весело даже: ну и пусть, дело-то житейское.

Дело житейское — Люся хоть и запоздало, но усвоила: мать всю жизнь старается прилепиться к мужчине и так будет всегда — все остальное, включая дочерей и прочее разное, — потом, потом, по возможности. «Я бы приехала. О чем речь. Если бы не этот чертов аврал. Но — никак, ну вот никак. Объясни Машке, ладно, Люсенька?» Она обещала. Все ясно: аврал, а без помощника Сережа как без рук.

А потом задержали рейс на двадцать семь часов.

И она снова рассматривала людей. Теперь они были другие, конечно: унылые, раздраженные. Истеричные — когда удавалось выловить представителя авиакомпании. Опустошенные неопределенностью, скандалами, ночевкой в зале ожидания, на поролоновых ковриках с надувными подушками. Этих она пролистывала уже машинально, как страницы залапанного глянца в очереди к парикмахеру или к врачу, — помогали занять глаза. Ночевала возле кадки с фикусом. Ничего не приснилось. Ничего не почувствовалось.

И вот наконец прилетела.

Теплый ветер, запах травы.

Лешу хоронили вчера в одиннадцать.

Показался аэропортовский автобус.

Растерянность была непреодолима.

Отпустила ворот, ветер надул блузку с упругим хлопком. Ветром принесло мужские взгляды.

«Да-да, нужно заехать куда-нибудь за черным платком. И куртку надеть».

Таксист попался пожилой, но бодрый. Игриво похвалил ее загар, расспрашивал про цены на заморский отпуск. Вежливо отвечала. Когда стояли на светофоре, заметила вывеску: «Бюро услуг „Харон”». Попросила остановиться. Вышла, купила платок — дальше ехали молча.

Леша прилагался к ее взрослой жизни. Предварял. Ярким, навсегда запоминающимся эпиграфом. Она поступила в университет, переехала в Любореченск — а он уже встречался с Машкой, и уже было подано заявление в загс. Приходили вдвоем к Люсе в общежитие, приносили пирожные. Леша бурлил, сыпал шутками, хватал учебники: «А тут про что?» Каждому, кто вызывал у него интерес, умел подобрать интонацию, самых захлопнутых молчунов втягивал в разговор. И людей хватал, как учебники: «А ты про что?» «Какой он классный», — скулили подружки.

Веселые, неприличные Машкины глаза. Невозможно было смотреть, как она касается его руки — всего-то касается руки: «Лех, дай салфетку». Встречаясь с ней взглядами, Люся ждала: сейчас она наклонится к самому ее уху — как в детстве — и выдохнет очередной небывалый секрет: «Люськаааа, что я знаааююю». Впрочем, все и так было понятно. Вполне очевидно. Словно у них продолжалось и после постели. Они входили в комнату — и Люся покрывалась гусиной кожей.

В ту осень она твердо решила расстаться с девственностью.

Печальная история. Ей хотелось, чтобы было как у Маши. Но у Маши был Леша, а к ее берегу прибивалось совсем другое. Прошла осень, прошла зима. Каким бы твердым ни было решение, абы кто ей не подходил.

Удивительно, как Маша ничего не заметила — изумлялась и радовалась впоследствии Люся. Не заревновала — ни единым взглядом, ни полусловом не окоротила: что это ты, сестричка, куда? Она ездила к молодым супругам в Платоновку по нескольку раз в неделю: «Мне у вас так нравится. И место чудесное». Верили. Через реку многоэтажный город, а вокруг — Платоновка: утрамбованная грунтовка, не под каждым дождиком раскисающая, заросший лохматый берег, разномастные кирпичные дома.

Леша тоже не заметил. Во всяком случае, тоже — ни разу не дал понять. Но Люся раз и навсегда положила думать, что не заметили ничего — ни он, ни Маша. И так же раз и навсегда был вычеркнут и выброшен вопрос, могло ли произойти то, что ей грезилось, когда она — понемножку, исподтишка разрешала себе грезить. Перед сном или в ванной. Несколько раз она оставалась с ним наедине. «Да нет, нет, не могло. Слава богу — нет». Для него она была Люсенька-бусинка, младшая сестра жены. Да и ей самой — хватало фантазий. Струились, тяготили, вдохновляли и травили тоской. Они-то, эти фантазии, а не косолапая реальность в конце концов и слепили из хрупкого отзывчивого сырья женщину.

Да, возможно, прежде это успело ее опустошить. Но ей нравилось. Опустошенность дарила острейшее ощущение настоящего — по-настоящему взрослого.

Люсеньку оставляли ночевать в пустой, только что возведенной мансарде — матрас на фанерном полу, — и она слушала, как они любят друг друга. Бывало, выходила на верхнюю веранду или становилась в дверном проеме; смотрела на реку, на огни городских многоэтажек и слушала, прижав ухо к стене. Когда над рекой повисала луна, зрелище было волшебное. Сверчки, ворчливое сопение Мальчика, позвякивание его цепи, шаги невидимого соседа в каком-то из ближних дворов, плеск волны и вздохи из спальни старшей сестры — украденные, бессовестно подслушанные.

Появился Гена. Закрутилась собственная жизнь, расступились душные пубертатные дебри. Она перестала таскаться в Платоновку. Потом недолгий брак с Геной, переезд в скучноватый Воронеж, возвращение, несколько романов разного накала и глубины, еще один переезд после защиты диплома — в суматошный Краснодар. Новая попытка брака, хладнокровный диагноз: «Нет, не мое», — и работа, работа. Случайная, как у многих; без малейшего пиетета к пылящемуся диплому преподавателя английского языка, без прицела на перспективу. Платят — и ладно. Отдел продаж в автосалоне: клиенты — противные и симпатичные, — план, дресс-код «до колена», обед в соседней заводской столовке.

Она давно собиралась поделиться своим секретом с сестрой. При случае. Казалось, будет мило, если вот такое, взрослое-запретное, аукнется с их детством — где они соревновались, кто выложит больше секретов — про себя или про знакомых, и каждому секрету присуждались баллы. По шкале от одного до пяти. Свои секреты, разумеется, стоили дороже чужих — и было время, когда Люся и Маша все, что с ними ни случалось, пытались втюхать друг другу как жуткую, кровь леденящую тайну. «Ну что, Машунь, — сказала бы Люся, признавшись про Лешу. — Кто теперь ведет в счете?»

Катя, Машкина дочка, немногим младше тогдашней Люси.

Об этом и подумалось, наконец-то четко и внятно, — про Катю. Не видела ее лет пять.

— На вот. — Маша бросила перед ней резиновые сапоги. — Обувь потом не отмоешь.

Люся послушно переобулась, отставила кроссовки под вешалку.

— Прям головешка. Не вредно так загорать?

— Не знаю. А Катя где?

— Да где… С женишком своим, — ответила Маша уже из гостиной.

Прошла через холл с утюгом в руках:

— Сейчас идем, две минуты.

Люся забрала с комода хризантемы: не забыть бы.

В первый момент это ее смутило — этот будничный тон сестры, только что овдовевшей. Ожидала она совсем другого — что теперь-то, после траурных объятий, после жгучего слова «соболезную», все станет наконец как должно быть. И ей найдется законное дело: утешать, поддерживать под локоть… Ожидала увидеть растерзанную горем сорокалетнюю вдову: черные тени под глазами, трясущиеся губы. Но ее бормотания: «Рейс задержали, ничего не смогла добиться» — Маша прервала, пожав плечами: «Ты ж звонила, — и следом: — Так. Наверное, сразу на кладбище».

Будто продолжила поставленное на паузу.

На кухне быстро и при этом необычайно тихо и четко погрюкивала посудой Ольга — дотирала, сортировала, раскладывала по шкафчикам. Новая подруга сестры. Таких возле нее раньше не было — отметила Люся. Тетка. Неухоженные, кое-как обрезанные ногти. Лицо картофельное. Черная сатиновая юбка в пол и черная водолазка. Голоса Ольги Люся пока не слышала — та и поздоровалась, и познакомилась молча, двумя сдержанными кивками.

— Пойдем.

Маша сунула ноги в калоши, стоявшие на крыльце, затянула потуже платок, и они отправились к Леше на кладбище.

Мальчик напряженно привстал, но, поняв, что хозяйка направляется к воротам и его не отстегнет, с печальным вздохом плюхнулся обратно.

Маша была непривычной. Другой.

Взгляд из незнакомой глубины. Жутковатая суровая сдержанность.

Разве это не Машка? Машенька, Машуня, старшая моя сестричка. Та, которая собирала меня в школу по утрам… будила какой-нибудь веселой тарабарщиной, чтобы я просыпалась скорей: «Представляешь, Люсь, оказывается, если зимой зашкафить мокрый носок, то к весне он так закартошится, что унюхается как из погреба». Машка — это же Машка.

И как органично смотрелась она в роли детсадовской воспиталки, вспоминала Люся, хлюпая резиновыми сапогами по платоновской слякоти. Пока в поселке не закрыли детский сад, она часто заходила за Машей на работу. Всплыла в памяти картинка: сестра уводит с игровой площадки девочку; держит за руку. Девочка насуплена — по всему видно, не прочь раскапризничаться. Не хочет уходить. Маша присаживается возле нее на корточки, берет за обе руки: «А ну-ка, про мышей. Давай-давай, про мышей. У тебя так славно получается. Ну, пожаааалуйста, про мышей», — принялась смешно канючить. А потом улыбнулась и вся сияла, как лампочка. И девочка всмотрелась в Машино лицо, вздохнула примирительно — и начала, сжав кулачки: «Тифы, мыфы, кот на крыфы…» А Машка кивала и улыбалась во весь рот. И шипела там, где следовало шипеть: «шше», «шши», «шше».

…Косилась на Машин профиль и будто слышала: «Ну да, Люсь, теперь я такая».

Ветер ослаб. Пересекли пятачок площади, прошли узким коридором, образованным заборами соседних участков — справа шиферный, слева дощатый. Церковь, выглядывавшая по-над крышами куполами и башенками, открылась в полный рост. Маша перекрестилась. Люся приготовилась к долгому пешему пути на окраину Платоновки — как-никак на кладбище, — но забор кончился, слева показался зигзаг металлической лестницы, сбегающей к реке по слякотному склону, — и кресты.

Сердце лизнула тоска: «Здесь?»

Сбоку и сверху кресты смотрелись как стройные степные зверушки, высыпавшие из норок послушать шум, прилетевший с городского берега.

Кладбище, стало быть, в двух шагах от дома; и всегда было в двух шагах. Осознание этого заполняло ее так плотно, что казалось — вот за этим и пришла. Уточняла, растолковывала сама себе, как маленькой: «И тогда, когда, утомленная девственностью, ты подслушивала, как Маша с Лешей пожирают друг друга в спальне, — оно тоже было в двух шагах. А ты и не знала».

Живой Леша был победитель. Бросил техникум, из которого должен был выйти механизатором, как отец и двоюродные братья. Поступил в университет, окончил юридический, прошел по конкурсу в юротдел банка. Читал по книге в неделю. Уже после диплома — многое у него было вдруг, ни с того ни с сего — загорелся бодибилдингом, накачался, как бугай. Все его друзья, все интересы были там, за пределами Платоновки, на городском берегу. И вот — кособокое кладбище, беззащитно распяленное перед городскими кирпичными дылдами. Из ближних домов все как на ладони. «Ты глянь, сегодня аж третьего хоронят». И сейчас, возможно, кто-то смотрел в окно. Разглядывал женщин, ковылявших по шатким ржавым ступеням. Так же и сама Люся разглядывала недавно курортную публику с гостиничного балкона.

Сошли с лестницы. Шагов десять поперек склона, по раскисшей чавкающей тропинке. Пришли. Свежий холмик, заваленный венками и букетами. Венки пластиковые, букеты настоящие. Ленты шуршат на ветру.

— Здесь всегда мокро. Грунтовые воды. Зато к храму близко.

Люся оглянулась послушно на церковь — да, вон как близко.

Какое-то время она примеривалась, но так ничего и не сказала. Здравствуй, Леша? Прости, что не была вчера? Потопталась немного: откуда тут сподручней, — шагнула к могиле, положила хризантемы.

Маша выудила из кардигана небольшую брошюру в зеленой обложке, раскрыла и принялась читать молитву. Читала почти неслышно, быстрым напористым шепотом. Иногда из монотонной скороговорки пробивались обрывки слов, порой Люся могла разобрать начало или конец фразы. Сестра ни разу не сбилась. Читала не в первый раз.

Люсе вдруг сделалось неловко стоять рядом.

Отошла на несколько шагов.

Вспомнилось, разумеется, неуместное.

Веранда. От кофе валит густой сизый пар. Майское утро — тепло и прохлада разбросаны отдельными кусками. Вышли в кофтах и толстых носках, но на солнышке припекло, поснимали кофты, бросили в комнату через распахнутую дверь. На полу между шезлонгами — ни дать ни взять фото из журнала — корзинка с булочками и круассанами, накрытая льняной салфеткой. Леша принес. И ушел штукатурить в мансарду. Дом достраивается. Булочки горячие, из микроволновки. Возле перил, на круглом пластиковом столе, брошюра со странным длиннющим названием «Теперь, когда ты получил меня сюда, что мы будем делать?» Люся, кряхтя и посмеиваясь, дотягивается, берет. Маша усмехается: «Вам еще рано, барышня». — «Вот еще!» — Люся раскрывает, начинает бойко читать вслух. И тут же сбивается, увязает в словах, которые вслух читать сложновато, в особенности — сидя на открытой веранде в поселке Платоновка. Маша звонко смеется. Мальчик, прибежавший на ее смех, какое-то время изучает сидящих в шезлонгах сестер, поставив передние лапы на середину крыльца; не обнаружив ничего любопытного, уходит в будку. Они мажут булки медом — мед тянется, пахнет. В кофе плавают кружочки имбиря. От имбиря пощипывает язык. Маша опускает чашку на пол, смачно потягивается. «Эх! А вот интересно, как оно будет после родов». Смотрит многозначительно. Тихим пискливым «ура», беззвучными аплодисментами Люся поздравляет ее с беременностью. А Маша откидывается в шезлонге, прячет счастливую улыбку…

— В эти дни очень важно молитвы по усопшему читать, — объяснила она, убирая брошюру в карман. — Чтобы облегчить его участь. Сейчас все решается.

На сортировочной перецепляли вагоны.

Из-за оградки чуть ниже по склону ветер вытолкал пустой полиэтиленовый пакет. Пакет поскакал, покружился и пропал.

— Если хранишь на него обиду какую-нибудь, — сказала Маша и слегка качнула сцепленными у живота руками в сторону могилы, — нужно бы простить. И помолиться.

Люся кивнула. Ее просили сделать что-то для Леши. Кинулась искать по закоулкам — не завалялась ли какая обида. Леша лежал под этим холмиком, под лентами и цветами. Вот и табличка. Черным по белому: Алексей Леонтьевич Поздняков, две даты, трехзначный номер участка.

— Маш, я не знала, что ты... — можно было не договаривать, и так понятно: что ты стала такой религиозной.

Маша подняла с земли сброшенные ветром цветы, положила поверх венков, придавила камешком.

— Идем, — сказала она, обтирая платком испачканные пальцы. — Помянем.

На подошвы ее калош налипли комья. И на подошвы Люсиных сапог налипли. Вернутся — закидают грязью брусчатку во дворе.

Ольга разлила суп, воткнула ложку в горку пшеничной кутьи с изюмом.

— Бери вот, сначала. — Маша подвинула пиалу с кутьей.

Люся съела три ложки. Это она знала: полагается три ложки.

Передала пиалу Ольге.

После кутьи принялись за суп.

— Мы без спиртного, — сказала Маша. — Компот. Если хочешь, тебе налью.

Вина бы Люся выпила. Но что-то подсказывало, что лучше отказаться.

— Я и после похорон ничего не ставила. Посоветовалась с батюшкой. Он сказал, не запрещается, на ваше усмотрение. Главное, чтобы не напивались до непотребства. Но если можете, говорит, совсем без алкоголя, то это лучше. Усопшему наши молитвы нужны, а не пьянка. Я решила, лучше тогда совсем без ничего. Для Леши там сейчас каждая мелочь важна. А как его родня выпивает, мы знаем.

Только тут Люся спохватилась:

— Маш, а где они? Отец Лешин, дядьки, братья.

Маша усмехнулась:

— Ну, так где… Они ж обиженные. Я ж говорю, на поминках не наливала. Они потом, конечно, сами, — шлепнула себя по горлу. — Я слышала, как ночью от свекра расходились.

Помолчала.

— Намекает, что хорошо бы мне съехать отсюда. Мол, Леша дом на свои строил, родня, мол, помогала, — скрестила руки на груди, вздохнула, откидываясь на спинку. — А я, значит, не родня.

— Леонтий Катю вчера о чем-то расспрашивал. — Ольга заговорила; голос сочный, совсем не подходивший к тусклой внешности. — Если хочешь, я поговорю с ней, когда придет.

— Да ну… — Маша поморщилась. — О чем говорить. Рисуется — какой он примерный дедушка.

Этой стороной Машиной жизни Люся никогда не интересовалась. Считала, все в порядке. Интересоваться специально родственниками Леши как-то и в голову не приходило. Она и видела-то их несколько раз. Нечем было интересоваться. Отец работал на комбикормовом. Попивал, спьяну буянил, гонял жену, та иногда вызывала на помощь Лешу. Умерла давно — Катя в первый класс пошла. Мотоцикл у Леонтия был громкий. Леша, бывало, услышит, говорит: «О, это наш пепелац пофигачил». На рыбалку ездил. У Леши часто рыба бывала вяленая, ели под пиво. Новую Машкину свекровь Аллу — Леонтий женился на вдове из соседнего переулка — Люся и вовсе не видела. Дядьки, двоюродные братья — про них не запомнила ничего. Страшно сказать: не узнала бы, доведись повстречать на улице. Всему этому Леша был чужой. Сделал себя сам, вытащил себя из Платоновки, как барон Мюнхгаузен, за косичку.

— Люсь, пойдем завтра в церковь, ладно? — Маша сдвинула платок ближе к затылку.

— Конечно.

Ольга тем временем принялась убирать со стола тарелки из-под супа.

— Помочь? — повернулась к ней Маша.

Та отмахнулась в ответ: сиди, я сама.

Маша продолжила:

— Закажи от себя панихиду. Помолись за упокой. Но перед тем хорошо бы службу отстоять. Причаститься.

— Да-да, обязательно. Все, что нужно.

Пюре с котлетой. Компот.

— Правда, Люсь, это важно. Любая мелочь может повлиять, и в хорошую, и в плохую сторону. Все-таки без исповеди умер. И вообще, учитывая обстоятельства… Оксана с ним ночь просидела в больнице. Оксана — это его любовница. Молодая, моложе тебя. Можешь глянуть в соцсетях, Оксана Сотникова. Хорошенькая. Стриженая блондинка.

Вот так, между делом, без сантиментов — и явно не ожидая сочувственных вздохов от сестры. Даже удивляться не обязательно. Люся и не пыталась уже реагировать. Просто не нужно мешать — решила. Пусть новая реальность, в которой живет эта новая Машка, часто упоминающая батюшку, складно читающая молитвы над могилой мужа, сожалеющая не о том, что изменял со стриженой блондинкой, а о том, что умер без исповеди, — пусть все это как-нибудь само — пусть как-нибудь само перельется в нее. Как компот в стакан.

«А там разберемся».

— Я знала, куда он едет. Все знала. Про это долго не хочется, ты понимаешь… Она и не первая была. Митрохина даже на похороны пришла, кстати. На поминки, правда, не осталась, постеснялась. С Митрохиной у него давно было. А с Оксаночкой тянулось… сколько, — мысленно подсчитала. — Почти три года. Да, где-то так. У нее как раз день рождения был. Написал ей в «Одноклассниках»: «Счастлив тот, кого ты любишь». Да. Запал на нее. Пирожок бери.

— Что?

— Вот эти с печенкой. — Маша придвинула блюдо, Люся переложила пирожок в свою тарелку. — Он за ней заехал. В ресторан, что ли, собирались. Он уже не врал мне ничего. Я не спрашивала. «По делам». Ну, по делам, так по делам. Подъехал к ее дому, она на Семашко живет, вызвал. Когда она спустилась, у него уже инсульт. Правая сторона. — Маша согнула правую руку в локте, коснулась пальцами плеча: правая. — Вызвала «скорую», увезли в Первую городскую, ближайшую… У меня с утра одно занятие в городе было. Отзанималась, пришла домой. Ну что, вроде уже как-то смирилась, а тут всю трусит. Как в самом начале. Когда началось… измены начались… Стала убирать, полы мыть. Вечером, темнело уже, Оксана мне позвонила с его телефона. Так и так. В Первой городской. Инсульт. Я сорвалась. Все побросала. Выскочила на крыльцо и вспомнила, что автобус только что отошел. Сюда, вон, на площадь подъезжает, мне видно из окна. Следующий через час. А такси попробуй вызови. Попробуй объясни им, как сюда добраться. Это только кажется, что мы же тут рядом, мимо комбикормового и пять минут езды. У Леши как-то машина сломалась, куда-то ему нужно было срочно. Решил такси заказать. В две компании позвонил, пытался дорогу объяснить. В итоге плюнул, пошел на трассу ловить.

Притихшая Люся цепко всматривалась в сестру — та словно прислушивалась к тому, что говорила. Как будто искала в своих словах что-то, что там есть наверняка, не может не быть — но вот никак почему-то не отыскивается. И она рассказывает это — не впервые, конечно, наверняка рассказывала Ольге, — чтобы поискать еще раз: где-то здесь, не может не быть.

— Стою на крыльце. Сумерки уже. А купол на нашей церкви еще слегка краснеет. Помню, детвора на велосипедах пронеслась и тишина. И так мне грустно стало. Ужасно. Горло перехватило. Думаю, ну что я поеду. Как это будет, зачем? Она там. И мне сейчас туда приехать… здрасьте… Не знаю… В общем, вернулась я в дом, Люсь. Не поехала. Легла как была, в одежде. Под утро задремала, тут Оксана звонит. Вы, говорит, приедете? А то мне нужно на работу. На работу, говорит, пора уходить.

— Она кассиром в банке работает, — вставила Ольга.

— Пока я добралась, ее в больнице уже не было. Это мне медсестры потом рассказали, как все было. Она какой-то подружке звонила, делилась. Я, когда приехала, он в коридоре лежал. Представляешь? Не то что в палату, даже снимок еще не сделали. Не знаю, почему так. Никакого внимания. Сволочи. Бросили, и лежит. Главное, разве я могла подумать, что… вот так, — выкинула вперед руки, будто это «вот так» распростерлось прямо перед ней. — Она же при нем. Любимая женщина. Я же думала, она позаботится. Всего добьется, что нужно… А она… просидела над ним всю ночь. Там же, в коридоре, стул ей вынесли… А Леша уже не говорит, правая половина вся… Поднял левую руку, показывает — мол, видишь, как вышло… как оно вышло… Ну, что, я всех на уши поставила, грымзе какой-то в регистратуре халат разорвала. И тогда, конечно, начали все делать. Томограмму, в палату определили, прописали лекарства. Но поздно уже. До следующего утра Леша не дожил. Врач палатный меня успокаивала: завтра прооперируем…

Люся принялась за пюре с котлетой. Проголодалась.

Стукнули ворота, запрыгал, гремя цепью и радостно повизгивая, Мальчик.

— Катя, — констатировала Маша.

Цепь затихла и, звякнув, высыпалась на брусчатку двора. Раздался радостный певучий лай и следом бешеный цокот и царапание когтей: Мальчик метался по двору — два прыжка влево, два прыжка вправо, насколько хватало места между грядками и газоном.

Хлопнула входная дверь.

Мальчик унесся на задний двор.

Вошла Катя, поздоровалась. Обнялись, Люся снова промямлила «соболезную».

— Как ты выросла, Катюш. Ростом в папу.

И екнуло внутри: вот и она, со второй же фразы — сразу следом за «соболезную», научилась говорить буднично.

«А что говорить? — урезонивала себя. — Что-то же нужно говорить».

Катя, как и мать, сдержанна. Но сдержанность ее другая — бросилось Люсе в глаза — неуверенная, опасливая.

Ей открылся лишь самый краешек, но она чувствовала, в какую долгую мучительную драму была вписана Лешина смерть. Леша умер — а драма продолжается.

— Зачем собаку спустила? — спросила Маша сухо, строго.

— Пусть побегает, — с некоторой заминкой ответила Катя, не взглянув на мать. — Сколько дней уже.

Села за стол.

— Есть будешь?

— Нет.

— Ну, сама теперь будешь его ловить. На цепь сажать.

Катя в ответ лишь пожала неопределенно плечами.

— Если на ночь оставить, опять полезет по дворам. Мне потом выслушивать.

— Хорошо. — Катя рассматривала дальнюю стену. — Я посажу.

— С ним Леша управлялся, — сказала Маша Люсе. — А мне, подумай, каково с этой тушей. В нем центнер весу. Понял, что Леши больше нет, наказать его некому. Наглеет понемногу.

И продолжила:

— Столько всего было, Люсь. И скандалы, само собой.

Катя заметно напряглась. Губы сжались плотней.

— Он все мне пытался объяснить. Не нужно усложнять. Как он говорил? «Давай жить иначе…» Иначе… понимаешь? — развязала платок, кинула на плечи. — Дурдом… На два дома? Спасибо, дорогой… Если бы не церковь… я, конечно, была в отчаянии. И весь этот кагал моментально… родственнички его… как только усекли, что Леша на сторону ходит, что плохо с ним живем… сразу так себя повели — дескать, ты тут никто и звать тебя никак. Как будто, знаешь, все они поголовно его любовницы и всем он обещал жениться.

Улыбнулась. Без горечи — скорее устало.

Катя сидела бочком, смотрела в сторону. Понимала, о чем говорит мать. Знала в подробностях. Не жаждала услышать снова, но терпела: пусть. Видно было, пришла из-за тетки, из вежливости — посидеть, отбыть номер.

— Сколько раз в церковь его звала. Пойдем, там помогут. Даже если разводиться, пусть все будет по-хорошему. Про развод заговаривали, но… Ему дом жалко было продавать. Мне страшно… Придумывала себе постоянно какие-то надежды, цеплялась… В церковь не пошел. Не послушал. Ты его помнишь… отшучивался, как обычно. Мы, говорит, пойдем другим путем. «Тебя тоже люблю. Но по-другому…» По-другому, Люсь… Все у него по-другому… умник… Юбилей у нас был прошлой осенью. Забыл. Вспомнил только под Новый год.

Ольга уже мыла посуду. Маша встала, собрала грязные тарелки, поставила в мойку.

Катя успела шмыгнуть прочь из кухни.

В холле на комоде обнаружилась пачка «Парламента»: забыл кто-то из приходивших на похороны. И Люся не удержалась. Больше года не курила. Но от одной же ничего не случится — успокоила она себя. Примостилась за углом дома, у перил веранды. Никотин спасительно шарахнул по организму.

За недостроенным кирпичным забором появился сосед в наброшенном на плечи сером бушлате. Помахал ей рукой, она ответила. «Наверное, Леша нас когда-то знакомил». Прикрывшись рукой от низкого предвечернего солнца, сосед с интересом рассматривал пятачок Машиного двора перед домом. По характерной возне: цокот когтей, позвякивание металла, ворчание и сопение — Люся догадалась, что там происходит. Выглянула. Зрелище и впрямь впечатляло.

Маша с Ольгой тащили к будке Мальчика. Цепь к ошейнику была уже пристегнута. Вцепились обеими руками. Пес поскуливал и упирался, и чем ближе к будке, тем упирался отчаянней. Дергал головой, пытаясь вырваться из ошейника, отчего Машу с Ольгой потряхивало. Ольга закусила от боли губу — цепь врезалась в руки, — но не отпускала.

Тащили молча. Покряхтывали только и отдувались.

Встретившись взглядом с Ольгой, Люся затоптала сигарету и бросилась помогать. Как только подхватили болтавшийся конец цепи — собачий центнер рванул; затопали и зашаркали у нее за спиной подошвы, натянулась цепь… успела, все-таки успела защелкнуть карабин на металлической петле, приваренной к столбу возле будки.

Ольга и Маша переводили дыхание, поправляли платки.

— Совсем оборзел, — сокрушалась Ольга. — Как же ты с ним?

— Да как. Пусть сидит. Надо бы замок повесить, чтобы Катя не отпускала.

Сосед на крыльце курил.

Маша посмотрела на него и отвернулась.

Вечером ей позвонила мать. Говорила вполголоса — Сережа еще спит, первый выходной за месяц, и то, считай, до обеда, потом в магазин, за новым инструментом. Интересовалась, удалось ли убедить Машу не обижаться. Маша сидела рядом.

— Да, мам, она все поняла.

— Пусть выйдет в скайп, Люсь. Поговорим с ней хотя бы. Я пока никак не могу вырваться, ну никак.

Маша зашептала, отстраняясь от телефона:

— Не могу сейчас, не хочу. Скажи, интернет отключен за неуплату.

Можно было соврать, что отпуск ее закончился, — и сбежать. Но она решила остаться. Позвонила подружке Асе, предупредила, что задержится еще на две недели, до конца отпуска, так что Асе придется дольше наведываться в съемные Люсины пенаты для полива цветов (рассказала, в чем дело, получила причитавшееся ей как родственнице «соболезную»).

Сочувствие, да, сочувствие. Какой бы Машка ни была другой, незнакомой — своей пугающей невозмутимой цельностью, воцерковленностью своей, — Люся, как реставратор, добывала ее из-под верхнего слоя: вот, это хорошо знакомо, это на месте, и тут, и вот это. Неспособность к фальши, точность и легкость интонаций — никогда не запнется, самое трудное выскажет просто, будто вещь уложит в футляр. «У меня никогда так не получалось». Компактные выверенные жесты. Тридцать шестого размера ступня. Тоненький шрам на правой руке, на тыльной стороне ладони — неудачно открывала консерву.

Еще любопытство: как же она со всем этим справится? С родней. С дочкой-подростком. С волкодавом Мальчиком. Закончился морок, в котором ни развода, ни верности, и Оксаночку можно рассматривать в соцсетях, заходясь от обиды. Но как без Леши содержать себя, Катю, этот дом? На то, что она зарабатывает как частная няня, прожить не получится. Даже если подыщет вариант на целый день. Мама вряд ли будет ее спонсировать: Сережа не одобрит, у Сережи в Мытищах недостроенная мечта, крышу нужно класть, осень не за горами. Да Маша и не приняла бы этой помощи.

И еще чувство вины — куда без него. Если бы она не отдалилась, не отложила Машку на дальнюю полку — Машку, Машуню, которая несла в школу ее портфель, бесстрашно драла уши ее обидчикам, читала с ней Ахматову при свечах, инструктировала перед первыми школьными свиданиями, — если бы она не отдалилась…

Муки совести обостряло присутствие Ольги. Посторонний человек. Помогает по хозяйству, поддерживает. И уж точно связь ее с Машкой крепче, чем у родной сестры. Ольга — молчащая, скользящая за спиной вышколенной официанткой, не растворилась тенью по углам, не истерлась о кухонные тряпки… Была еще и ревность, пожалуй.

Жила на другом краю поселка. В день Люсиного приезда Маша оставила ее ночевать: «Оль, ну что ты пойдешь по темноте? А завтра с утра на службу». Ольга пела в церковном хоре. Когда она отправилась в ванную, Люся — как бы между делом, как бы заполняя паузу, расспросила Машку. Разведена. Единственный сын умер от наркотиков. Вела уроки музыки в средней школе, теперь уборщица в конторе сортировочной станции.

Место для ночлега ей было отведено в мансарде, с Катей. В той самой мансарде. Люся туда не поднималась.

— Когда мы с тобой в одной кровати-то спали, сестричка?

Люся задумалась.

— Не помню, Маш. Когда-то давным-давно.

— Ты так смешно брыкалась, когда засыпала.

— Ох. Вечно ты про это.

— А мне потом с синяками ходить.

Пока Люся вслед за Ольгой побывала в ванной, Машка дочитала молитвы перед зажженной лампадой и теперь, переставив лампаду с трельяжа на полку, к иконам, расчесывала щеткой волосы.

— А ты же коротко стриглась, — вспомнила Люся. — В последнее время.

Маша закончила расчесываться, собрала с щетки волосы, ушла выбросить в туалет. Вернувшись, встала к иконам, негромко прочитала молитву. «…Ибо твое есть царство и сила и слава во веки… аминь…» Уселась на пуф лицом к темному окну и только тогда ответила:

— Для Леши и стриглась. Когда Оксаночку на фото увидела. Влезла в его телефон… Он в этом плане жутко неаккуратный был. Скрывать толком и не пытался. Да что… представь, познакомить предлагал… а, бредни… дурдом, — качнула досадливо головой. — У нее ж короткая стрижка. Ну, и я постриглась, думала потрафить. Дура. Просто, Люсенька, очень больно… вдруг перестать быть любимой, почувствовать себя… надоевшей.

Смотрела отрешенно в окно.

— Что у счастья твоего… истек срок годности. Больно, Люсенька, думать, что оно держалось на том, что ему нравились твои волосы, ноги, — она резко схватила свои крупные груди под обтягивающим трикотажем. — Сиськи твои… Начинаешь метаться, как крыса.

Люся ждала, что после фривольной этой тирады сестра бросится креститься: прости, Господи, что скажешь, — но нет.

— Думаешь — что еще во мне не так? Где отрезать? Где пришить? Ну да ладно. Все в прошлом.

Маша хлопнула себя по коленкам.

— Все. Простила.

Люся покосилась на иконы. «Значит, можно при них такое?» И усмехнулась своим наивным ребяческим мыслям: «Ну что ты, в самом деле», — будто усмешка эта чем-то могла помочь. Добавить уверенности.

Огонь лампады тем временем сделал с ликами то же, что делает костер с лицами собравшихся вокруг людей, — вовлек в очевидную, почти осязаемую близость: вот мы — а вот тьма. Острое — то самое, а она боялась, что теперь невозможно — ощущение интимного, общего с сестрой пространства. Билет еще действует. Запросто, как в детстве, она пропущена за черту — туда, где досказывается самое главное.

— Я же попробовала, Люсь, как он говорил. Иначе.

Все-таки она туда вернулась, не так-то просто подытожить и выдохнуть прошлое.

— Найти свой стиль отношений, так он еще говорил. «Давай жить шире».

Было слышно, как Ольга в мансарде укладывается спать: приоткрывает окно, переставляет стул — вешает, наверное, одежду на спинку.

— Спокойной ночи! — крикнула она сверху.

И они ответили:

— Спокойной ночи!

Мальчик тоскливо зевнул.

Маша позвонила Кате, бросила в трубку:

— Мы спать ложимся. Ждем тебя. Хватит веяться.

Лежали в зыбучем полумраке — все выпуклое и ребристое позолочено и пущено вплавь — и снова играли в секретики. Правда, совсем не так, как собиралась Люся. Не она рассказывала Маше про то, как сладко таяло внизу живота, когда она смотрела на ее мужа, — Маша выкладывала ей свою — другую, болючую тайну. Как однажды Леша забыл про юбилей свадьбы и прислал смску «задержусь, ужинай, не жди». Как она запретила себе плакать, сделала прическу и надела лучшее платье… «В бедрах болталось немного, на нервной почве я костлявая стала…» и отправилась по газетному объявлению о вакансии секретаря в какой-то торговой компании с напрочь забытым теперь названием. «Найти работу, чтобы зарплаты хватало на съемную квартиру. И уйти, уйти не оглядываясь». Был конец рабочего дня, боссы уже разошлись, остался только начальник службы безопасности. Попросил прийти завтра. А ей никак нельзя было домой. Куда угодно, только не домой. Она брякнула: «Какие у вас планы на вечер?» Мужчина испугался, конечно. Такая прямота. Испугался. Обжигающих сучьих глаз. «Срочно нужен праздник». Какой еще праздник? Нормальный семьянин. Никаких лукавых мыслей. Но — прическа, ноги, грудь… Столик в ресторане и гостиничный номер — все уложилось в три с небольшим часа. Мужчину звали Костя, кажется. Или Коля. Как-то так. Сидел на подоконнике, курил, смотрел испытующе: чего ждать? не вляпался ли в неприятность? Она доревела, промокнула глаза и ушла. Дошла до лифта, вернулась — извиниться… воспитанная же… Дома Леша и Катя. Доедают ужин, Катя рассказывает, какая музыка была на школьной дискотеке, Леша подзуживает: «Да ну, попсня».

Проснулась с недовольной гримасой. Не успело рассвести, под окном шорхает метла. Не сразу вернулась в реальность, проворчала досадливо: «Какого хрена?» Но вот в просвете штор показался силуэт Ольги — и все встало на свои места. Вспомнила вдруг, что где-то там за углом дома бросила вчера сигарету — ох, стыдно. Метла удалилась, Люся перевернулась на другой бок. «А это откуда? Начинаем стыдиться, а еще никто и не стыдил».

Из-за приоткрытой двери позвала Маша: «Ты на службу со мной идешь?»

Беспечная: отправляясь в церковь, забыла про исповедь напрочь.

А Маша не предупредила.

Хоть разворачивайся и уходи.

Ладони вспотели.

Нельзя же вот так — сразу, не подготовившись.

Нельзя же — прийти и выложить.

Все? Непременно все?!

«О, боже».

Но исповедь была общей. Коллективной.

«Повезло», — подумала она.

Священник перечислял весьма детально описанные грехи — грешен ли в том и этом? «Грешен», — хором подтверждали стоявшие вокруг. И Люся вместе с ними. Несложно.

Но по окончании коллективной исповеди оказалось — это еще не все.

К священнику выстраивались те, кто хотел исповедаться лично. Собрались в закутке между стеной и колонной и — по одному, сначала мужчины.

Люся не сразу поняла, что происходит. А когда поняла, заспешила к выходу. Глаза в пол: лишь бы ускользнуть от Маши, не встретиться с ней взглядом. Лишь бы не выступила в ее сторону из семенящей, теснящейся к стене толпы — и на всю церковь: «Люсь, иди ко мне».

Нет. На первый раз довольно.

Напустила озабоченности — на всякий случай, пусть думают, что торопится по неотложному доброму делу… опаздываю, простите, извините, никак не могу остаться…

Вышла и столкнулась с Машей.

— На личную не пошла? — спросила Маша рассеянно, поправляя платок.

— В другой раз. Это обязательно?

Маша промолчала.

Чем-то она была занята. Что-то происходило внутри. А Люсе вдруг захотелось — остро, хоть за руки хватай, — чтобы сестра говорила с ней. О чем угодно. Не обязательно о серьезном. Будто собиралась что-то такое расслышать в ее спокойном, отстраненном голосе.

— Служба скоро? Маш?

— Скоро. Который час?

— Полвосьмого.

— Вот через полчаса. Как исповедь пройдет.

— Полчаса?

— Может, чуть раньше.

— Батюшка не старый совсем.

— Да.

— Давно он… здесь?

Наконец Маша посмотрела внимательно на младшую сестру.

— Третий год служит, — и добавила: — Я в прошлый раз на личной исповедалась, — будто Люся спросила ее об этом вслух. — И тебе не мешало бы. Правда.

Каждый раз, когда ломота в спине и зависть к сгорбленным старухам, которым дозволено сидеть на лавках под лестницами, ведущими на хоры, становились совсем уж невыносимы, Люся смотрела на Машу и постепенно забывала про ломоту в спине и горбатых счастливиц на лавках. Не было в сестре умиления, которое Люся выискивала поначалу (каждый верующий, казалось ей, во время литургии выделяет умиление непроизвольно, как пчелы мед).

Нет, совсем другое.

Ее не гнуло книзу, как многих вокруг. Во взгляде — Люся стояла близко и не могла ошибиться — сгущалось то, чему не сразу нашлось название, — решимость… торжественная решимость… упрямство… азарт… «Буду жить. Господи, буду жить».

Вся она была — нежданное возвращение к жизни: болела, уже заглядывала за край, но вот выздоровела, выздоровела, выздоровела. «Господи, я буду жить!»

Если бы Маша прижала сестру к стенке: знаю, о чем ты думаешь, — Люся ни за что бы не созналась. Отбивалась бы до последнего: «Ты с ума сошла?» Но никаких сомнений — теперь-то все прояснилось: Люся чувствовала это с самого начала, еще вчера. Во всем: в упругих жестах, в горящих темным пламенем глазах, в ровном, как шлифованный камень, голосе, что бы ни произносила Маша: «который час» или «Господи, помилуй», — во всем; не на виду, где-то очень глубоко, подспудно, пульсировало это стыдливое, но не имеющее сил таиться — облегчение.

Наверное, так бывает после стихийного бедствия, после теракта. Когда рядом кого-то в клочья — а тебя лишь слегка присыпало.

Повторяя слова молитв, печатая крестные знамения, Маша словно уходила — отсюда, от призывного баса священника, от летящих и ниспадающих голосов хора — в свою собственную драгоценную тишину.

Ольга пела прекрасно.

Люсе сделалось плохо, тоскливо. И она разревелась. Хлынуло — не было никакой возможности удержать. Чтобы не хлюпать носом, вытирала рукой.

Весь ужас случившегося — понимал ли его еще хоть кто-нибудь?

Эй! Погодите! Хоть кто-нибудь?

Священник, например.

Внушительный, рослый. Представила, как он ссутуливается, наклоняет шею, когда невелички вроде Машки подходят к нему: «Скажите, батюшка…»

Ольга, чрево которой родило сына, обменявшего жизнь на наркотик, горло которой рождает такие звуки — наверняка о жизни вечной, о чем еще… Кто ее знает, эту Ольгу… Ольга — большой секрет… Ольга может понимать все.

Но сама Маша — Маша, занятая дотошными хлопотами о загробной участи неверного супруга…

«Понимает ли сестра моя, Машка, Машуня, — как страшно мне сейчас рядом с ней?»

Страшна, нестерпима оказалась благодарность выжившего. Того, кто, захлебываясь отчаяньем, нащупал спасительную твердь и вцепился, каждой клеточкой ухватил — через «не могу», и больше не выпустил… кто благодарит невольно… отправляется в храм, чтобы просить: «Упокой, Господи, душу раба твоего», — но приходит и говорит: «Спасибо».

А раб божий Алексей считал, что может по-своему. Как-то… по-своему. Иначе. Своим путем.

Кто-то тронул ее за локоть, кто-то протянул носовой платок. Взяла, не оборачиваясь, поблагодарив кивком.

Служба у православных долгая, Люся успела успокоиться.

В какой-то момент ей показалось, она поступает нехорошо, оставаясь здесь, среди тех, кто так прочувствованно крестится и повторяет наизусть слова молитв — которых она не понимает почти. Ей было неловко от того, что она стоит с сомкнутыми губами. Боялась, что кто-нибудь смотрит ей в спину осуждающе. Возможно, тот же, кто подал платок. Оглянуться бы.

«Я же обманываю. Машку. Этих людей. Священника. Зачем я здесь?»

И напоминала себе строго — тоном, которым запрещают ныть: «Машка просила. Это важно для Леши. Для Леши сейчас все решается».

В руках у нее оказался заламинированный текст: «Верую во Единого Бога Отца Вседержителя, творца небу и земли…» Теперь можно было повторять вместе со всеми.

После причастия — дождалась — то, зачем пришла. Поставила свечку за упокой Лешиной души, прочитала короткую молитву с таблички на стене под распятием. Маша стояла рядом, тоже выпрашивала прощения Лешиных прегрешений, вольных и невольных.

Подумала: «Нет, нельзя так, протокольно. С таблички. Нужно, чтобы изнутри». Расстроилась. Хотелось добавить от себя хотя бы слово. Прилепить в уголок. Как нарисованное от руки сердечко под выверенные официальные фразы. Потому что… это может привлечь внимание… наверное… если Он действительно есть — может привлечь внимание.

«Лешенька, Лешенька», — только и пришло ей на ум.

Она вышла во двор. Уселась на лавку.

Выжата — до капли.

Первая служба, выстоянная от начала до конца. До сих пор заходила в церковь, когда тянуло. Тянуло в приступах одиночества. Не так уж и редко, в общем. Господь ее был прост и доступен по первому требованию. «Слушай, у меня — ну, полный кошмар. Можно зайду?» Просила. Всего, что просят обычно.

Подошла Маша.

— Подожди немного, ладно? Пойду помогу прибраться.

И вернулась в церковь, а Люся осталась ждать ее на лавке.

За оградой разгуливали голуби. Склевывали хлебное крошево с асфальта. Грузные. Переваливались с ноги на ногу, как колченогие тучные бабки. Энергично глотали, приходя в движение от головы до хвоста. Голуби скоро надоели, принялась разглядывать церковь. Белые стройные стены, сверкающие купола. Маша сейчас там, внутри. Помогает прибраться.

— Оленька, сохрани Господь, — послышалось со стороны ступеней. — Как ты сегодня пела! Ты всегда чудесно поешь. Но сегодня…

Ольге целовал руку мужчина средних лет в белой сорочке с длинными рукавами. Сорочка застегнута на все пуговицы, под самое горло. «Видимо, про таких и говорят: благообразный». От усталости мысли ее покатились куда попало. «Если бы каким-то образом сложилась ситуация, что такой, как он, пригласил бы меня посидеть в ресторане — и пришлось бы согласиться и сидеть, я бы, наверное, моментально впала в ступор, как если бы я была студентка, а он мой преподаватель, которого я всегда уважала, а он вдруг…» Заметила, что Ольга смотрит на нее. Не просто так — попалась на глаза; внимательно смотрит, всматривается. Стало быть, человек в застегнутой белой сорочке сказал: «Как ты сегодня пела», — и потянулся целовать руку, а Ольга в этот момент посмотрела на Люсю. Мимолетный случайно пойманный взгляд — Люсе не хотелось ничего в нем вычитывать, не было сил. Отвернулась, поискала голубей.

— Староста наш, — сказала Ольга, подходя.

Села рядом.

— Сразу и не жди ничего. — Она качнулась всем корпусом. — Это многих смущает: ждут. Всего и сразу. А дается, как и во всем, трудами.

Говорила, как радушная хозяйка с малознакомым, но симпатичным гостем. Хорошо говорила, Люсе нравилось — пожалуй, и не хотелось бы, а нравилось. Никакой благочестивой натуги.

«Но лучше бы на ее месте сидела Маша, — подумала Люся. — И говорила со мной о другом, — и дальше, уже не слыша Ольгу, потеряв нить: — Интересно, можно ли спрашивать — сестру, например, в чем она исповедалась? Нет, конечно. Нельзя. Пустые усталые мыслишки».

Дни потянулись одинаковые.

Ольга оставалась ночевать.

Мать принялась названивать Маше. Все то же: «Ну никак пока. Клиенты вредные, не хотят ждать. Но появилась надежда, попробуем вместо меня взять тут одного, на время. Пока не обещаю».

Но потом Люся познакомилась с Андреем.

Ольга была на работе, Катя пропадала с Толиком. Маша ушла на кладбище.

Люся бродила по дому, открывала шкафы, заглядывала в ящики. Перебирала улики: когда-то здесь жила счастливая пара. Мужчина и женщина, вожделевшие друг друга. Друг без друга невозможные. Одежда, туфли, бижутерия, белье… дорогое вперемешку с простеньким… коробка с фотоальбомами: университет, свадьба, маленькая Катюша, первый семейный отпуск, Катюша-первоклашка… коробка с видеокассетами, надписи фломастером… где-нибудь в кладовке видеомагнитофон, можно найти и запустить… но что скажет Маша, если застукает? Зимние куртки, шуба, спортивная форма… И — ничего, легкая грусть, и только.

Принялась вытирать пыль.

Он зашел во двор, позвал Машу. Мальчик гавкнул для проформы и отвернулся. Люся вышла. Забыла, что на ней короткие шорты и футболка.

— Маши нет. На кладбище ушла.

Среднего роста шатен с карими глазами. Одет в серые джинсовые брюки и повседневный пиджак. На голые ноги и тонкую футболку старался не пялиться.

— Я Андрей, Лешин друг.

Он помолчал, раздумывая.

— Можно, я Машу подожду?

Люсю он заинтересовал сразу — этим коротким раздумьем: отправиться ли на кладбище, постоять возле вдовы, погруженной в чтение молитв, или дожидаться дома.

— Проходите, конечно. Я Люда, младшая сестра.

— Очень приятно, — отозвался он уже стоя на крыльце.

Люся тем временем натягивала на себя махровый халат, весьма кстати подвернувшийся на вешалке в холле.

Сели на кухне.

— Кофе?

— Не откажусь.

Она отправилась к плите варить кофе.

— Девять дней послезавтра. Я обещал Маше помочь, — сказал он.

— Маша говорила.

Она решила пояснить:

— Что Лешин друг приедет и всем займется.

А он — сходу, с первых слов принялся делиться своими переживаниями:

— Вот так дружишь с человеком, только вчера, кажется, сидели, разговаривали, и вдруг: умер, хороним в среду, — покачал головой. — До сих пор не могу поверить.

Предъявил, как верительные грамоты: не извольте сомневаться — друг.

В турке начала подниматься шапка. Люся помешивала, чтобы замедлить вскипание, объясняла:

— Получается вкусней.

«Стало быть, так ты с этим справляешься. Вчера сидели-разговаривали, и вот его нет. А я есть. А я по-прежнему есть».

Лешин друг.

Смерть, грех, молитва, глаза сестры во время литургии — все это было по ту сторону от нее. Это можно было обдумать и, наверное, постепенно понять — но невозможно было пережить. Чувствовала: не сумеет, не сможет, даже если очень постарается. Сказала себе… Андрей сидел перед ней, ждал, пока пристынет кофе, пока найдутся слова, чтобы продолжить, — обхватив большим и указательным пальцами кофейное крошечное блюдце… и она подумала, довольно невнятно — как-то так, по касательной: «Вот такой Андрей, Лешин друг».

— За два дня до смерти с ним виделись. Правда, мельком. И, главное, запомнилась такая ерунда…

— Какая?

— Да вечером после работы встретились на парковке. Он садился в машину… мне еще показалось, грустный какой-то… чтобы Леша грустил… но… промолчал… не знаю… промолчал, в общем… а Леша мне… усмехнулся еще, как он умел… прибаутка такая, шуточная: становитесь, девки, в кучу, я вам чучу отчебучу.

Люся улыбнулась: слышала от Леши эту прибаутку много раз.

— В общем… махнул рукой и поехал. А у меня эта «чуча» теперь целыми днями в голове крутится.

Она заметила обручальное кольцо на его руке. Последняя деталька встала в свой паз: Андрей был женат — и он был Лешин друг.

Как будто сидела в зрительном зале, смотрела представление — неплохо, местами даже замечательно — и в какой-то момент (ой, чуть не прозевала!) вспомнила, что сама играет в этом спектакле, как раз ее выход, пора.

— Глупо, да? Столько лет были знакомы. Столько всего… А тут какая-то хрень засела и… крутится…

Андрей глотнул кофе. Чашку на блюдце не вернул, подставил снизу левую ладонь. Подержал немного и убрал — горячо.

— Очень вкусно.

Люся и вежливую ложь его оценила: кофе на самом деле вышел плохонький — банка была неплотно закрыта, выдохся.

Что ж, ее реплика. Она сказала:

— В семнадцать лет я была влюблена в Лешу.

Андрей к такому повороту беседы оказался не готов.

Поерзал, покачал стул, продемонстрировал: шатается.

— Вот как.

— Да. Причем по уши.

— Вот как.

Стукнули ворота. Вернулась Маша.

Когда пакеты с продуктами были загружены в багажник, случилась заминка. Ничто не задерживало, и Андрей как будто шагнул к водительской двери, но остановился. Переглянулся с Люсей поверх машины. Тут же отвел взгляд, принялся рассматривать набережную. С выжидательной полуулыбкой Люся рассматривала набережную вместе с ним.

Экскурсионный кораблик только что причалил. В щель между бортом и причалом выпрыгивала, громко чавкая, вода. «Осторожничает. Ждет подсказки». С одной стороны, сюжет категорически не располагал: девять дней, лучший друг, она в трауре: родная сестра вдовы. С другой стороны… Люся постаралась, чтобы он почувствовал: есть и другая сторона.

«Ничего, Андрюша, ничего, так даже лучше. Можешь не токовать».

— Посидим? — Она показала взглядом на столики за стеклянной стеной.

Дескать, нужно бы закончить прерванный разговор. Но к тому, что на виду, было щедро добавлено: интонация, взгляд, неторопливое движение плеч под темной блузкой.

— Сам хотел предложить. Опередила.

Поставил машину на сигнализацию, тут же снял, нырнул внутрь, полез в карман пиджака: забыл телефон.

— Маше позвоню, предупрежу, что задержимся.

— Не надо, — улыбнулась Люся.

То и дело проваливался в себя — секундочку, мне тут надо… Люся терпеливо пережидала: что бы там его ни окликало — сомнения (не привиделось ли), мысли о жене, природная робость или, наоборот, с ободряющим цинизмом спешил просчитать, во что все выльется и стоит ли затеваться, — что бы там ни было, ее это цепляло. Андрей выглядел трогательно. Подросток, который снует из настоящего в выдумку с надеждой, что и здесь удастся преуспеть, и там ничего не нарушить. «При этом старше меня лет на семь, если не на десять. Вкусняшка какой».

— Давай вон там?

Место хорошее, с видом. За стеклом набережная, прогуливающиеся люди, река.

Люся заказала фруктового чаю. Андрей взял капучино.

— Нужно было пачку кофе прикупить домой, — подумала она вслух. — В смысле, Маше.

— Мы с Лешей здесь сидели однажды. — Он махнул направо. — За тем столиком.

«Ну вот, молодец», — похвалила она взглядом.

— Одни?

Андрей пожал плечами.

— Мы всегда, если сиживали с ним, то одни. С женщинами Леша предпочитал встречаться наедине. Как он говорил, чтобы не отвлекаться от сути.

Помолчал вопросительно: правильно ли понял, что ей про это интересно. Она смотрела ему в глаза: «На — разгляди все, что нужно. Успокойся. Я своя. Все пойму правильно. Со мной можно не ломаться».

— В последнее время редко встречались. Восемь лет без малого знакомы. Как устроился в отдел работать. Но последние года два, наверное… Как-то некогда, ни ему, ни мне… некогда было.

— Обычная история. Времена такие, — развела руками Люся.

Подыгрывала. Показывала: видишь, я тоже говорю банальности, все хорошо, не подведу.

Андрей осваивался. Уходила зажатость.

Принесли кофе и чай в стеклянном чайнике, на высокой подставке, стилизованной под фонарь. Горела плоская свеча, подогревала снизу чайник.

— Иногда завидовал ему.

Андрей потянул губами молочную пенку с капучино.

— С Машей об этом не поговоришь.

— Поговори со мной.

— Да. В общем… Темперамент. Кураж. Это или есть, или нет. Правильно? Если уж откровенно. Не скажу, что Леша за каждой юбкой бегал, нет. Не знаю… не стоит его бабником называть… Бабник, это как? Здесь цапнул, там куснул — считай, наелся. Поверхностный подход. Правильно? У Леши такого не было.

— А называли? Бабником?

— Ясное дело. И на поминках тоже. Шептались. У меня другое понимание… Сложно все. И Маше, я тоже представляю, каково было… сложно… Но…

«Давай, Андрюшенька, не останавливайся».

— Смотрю на него… и вижу человека, которому вкусно жить. Вот так скажу, да. Ты прости, если что… У нас же откровенный разговор?

— Конечно. Иначе никакого смысла.

— Всех знакомых переберу. Только он такой. Глаз горит. Искристый человек, понимаешь? Летучий. И во всем такой… я хочу сказать… я все эти дни об этом думал… Ему, в принципе, нравилось жить на две стороны. Без этого не хватало ему чего-то… я так понимаю… вот сколько я его знал… понимаешь… как будто с какого-то момента нужна стала эта разбросанность, как будто только так приходил в норму… Только Маше не нужно это передавать, ладно?

— Ну, что ты, Андрюш.

— Я бы так обрисовал: самого себя слишком много и некуда приложить… а Маша, когда настал такой этап… ну, у всех настает… привычка, все такое… вот… она вместо того чтобы помочь ему… ну, сжигать топливо, — осекся, принялся подбирать слова, да так и не подобрал. — Сложно сформулировать…

Помолчали по-новому. Приложились к чашкам.

Спросил, смущаясь:

— Так у тебя с ним…

— Что ты! — махнула рукой непринужденно. — Была тихонько влюблена. Ну и взросление, шепот натуры, вот это все… Покурим?

— Фух! А то я уже подумал…

— Нет-нет. Это не наша история.

— Так я и думаю…

Вышли во внутренний, плющом заросший дворик. Воробьи шумно разлетелись.

— Ты и с Оксаной знаком?

— Знаком, — ответил нехотя, протягивая горящую зажигалку.

Дал прикурить Люсе, прикурил сам.

— Машу жалко, конечно. Машу жалко.

Аккуратные мусорные жбаны, черный кот с кривым надломанным хвостом. В распахнутых воротах поблескивала на солнце река.

— Но ей жалость ничья, похоже, не нужна, — сказал Андрей вопросительно и посмотрел на Люсю.

Подтвердила:

— Не нужна.

— Немного другой ее себе представлял. Мы редко с ней виделись, честно говоря.

Люся начинала скучать — показалось, Андрей не скажет больше ничего, вытряс себя всего, до крошки. Он сказал:

— Мне рядом с Машей как-то не по себе.

— Почему?

Оглянулся — будто проверил, не подслушивает ли кто.

— Как-то… кажется, она вся еще там… В Лешиной измене…

Кот зевнул. Упруго дрогнула ленточка языка.

— Любила его очень, да?

Не дождавшись ответа, замолчал. Затянулся, выдохнул дым вверх, в липовые ветви.

В глазах у Люси плыло. Что-то нужно было с этим делать. Со всем этим, вываленным в кучу. Андрей, конечно, вряд ли сделает первый шаг. Да и время. Время изматывало.

Уронила сигарету себе под ноги.

Вцепилась, не соизмерив — разбила ему губу. Сквозь табак проступил солоноватый привкус крови.

«Ну, все, все, прости, сейчас, сейчас будет нежно… Милый мой».

Люся с Ольгой накрывали на стол. Ольга вновь была молчалива, как в первый день. Люсю это не тяготило. Спустится с хоров, выйдет из церкви — на какое-то время становится разговорчива, даже болтлива. Потом затихает и молчит, расходует слова скупо, как последние рубли, на самое необходимое.

Обронила, пока расставляли посуду:

— Катя снова, значит, из дома на целый день?

Вздохнула. Тишина. Тарелка снята со стопки, протерта полотенцем, ложится на скатерть. Вилка, ложка, нож.

Люся понимала — это странно: уж очень они разные, начни копаться — во многом полярные. Но она приноровилась понимать Ольгу с полуслова. Научилась дослушивать то, что следовало после слов. Частенько молчанию препоручалась самая суть. Сейчас, например, Оля имела в виду: «Катя снова из дома ушла. Могла бы, кажется, и воздержаться на девять-то дней». Осуждение, в котором больше жалости: глупышка, что же ты делаешь.

Люся видела мельком Толика. Подвозил Катю до дома на своем мотоцикле. Хорошо сложен. Поджарый, длинноногий, плечистый. Симпатичный — если бы не нарочитый подростковый вызов, слепленный, казалось, раз и навсегда, на все случаи жизни. Подождал, пока Катя слезла, чмокнула на прощанье — и рванул с места, обдав любимую клубами пыли.

Ольга здесь не из-за Маши — догадалась Люся.

Достаточно было однажды перехватить ее взгляд, брошенный на Катю, услышать этот горький материнский вздох… мурашки по коже…

К Кате не лезет. Не дотронется, лишний раз не заговорит, не посмотрит. Ей, кажется, и не надо. Держится в сторонке — но в присутствии Кати под беззвучной бесцветной оболочкой что-то большое и мощное, дрогнув, приходит в движение. А когда настанет время, так же молча удалится из Машкиного дома. Иногда, не слишком часто, чтобы не вспугнуть, будет заглядывать в гости — делая вид, что от нечего делать.

Маша не замечала. Маша умела не замечать.

Так и жила Ольга — вприглядку. Случалось, с Люсей позволит себе обронить слово, другое. Люся пыталась было понять, что это — особое ли доверие; так и не преодоленное, даже в храме не избытое одиночество, или Ольга считала, что пришлой сестричке такого все равно не углядеть и можно расслабиться. Как бы то ни было, Люся не обижалась: Ольга жалела Катю, Люся жалела Ольгу. Понимала, быть может, как никто другой никогда не поймет. Откуда было знать Ольге, что пришлая сестричка тоже пожила когда-то чужим — молчком, вприглядку.

В открытое окно послышались голоса: возвращались из церкви.

Люся с Ольгой вышли во двор, прихватив каждая по полному ведру и ковшику, сливать гостям на руки. Полотенца кухонные, специально купленные, с фольклорными петушками. Ольга ездила за ними в город.

Запертый в будке Мальчик принялся колошматить хвостом и вдруг заметался, забился. Так впечатывался в стенки, в крышу, в решетку, что тяжелая дощатая конура ходила ходуном. Каждого гостя встречал оглушительным лаем. Маша несколько раз заглядывала в открытые ворота во двор, чтобы прикрикнуть, — но Мальчик на нее не реагировал. Не заходила, что-то ее держало там, за забором. Оттуда долетали сдавленные голоса — Машкин и чей-то мужской.

Андрей был с женой. Приятная, оценила Люся. Голубые глаза. Но слегка оплывшая.

В одном из пришедших — по почтительной дистанции, аккуратно выдерживаемой окружающими, угадывался начальник.

Ольга выглянула за ворота и поспешила в дом.

— Закончишь? Там еще два места нужно организовать. Не рассчитали.

От Лешиных родственников разило водкой. Где-то уже успели — между церковью и кладбищем. Мачеха Алла присела на лавочку у крыльца. Вид озабоченный.

Брызги мыльной воды, падавшей на клумбу, на пыльную брусчатку, пачкали обувь. Те, кого это огорчало, забавно, каждый по-своему, отклячивали зады.

Курильщики успели наспех подымить. Ольга завела всех в дом.

— А я говорю, мы спрашивали у батюшки, — послышался из-за забора тяжелеющий мужской голос. — Сказал, можно.

— Леонтий Сергеевич, будет так, как я решила. Давайте сюда.

— Ну, достала! Самая святая, а?

— Давайте сюда.

— Главное, священник говорит «можно», а эта…

— Как вы отца Афанасия донимали, я наслышана. И как именно он вам ответил.

— Да как ответил? Если, говорит, нету сил отказаться, лучше немного выпить, чем из-за этого скандалить. Я и говорю. Как ответил?

— Вот и не скандальте. Отдавайте. Ваше «немного» я знаю. Бухла на поминках по моему мужу не будет. Все.

— А по моему сыну?! Поминки по моему сыну!

— Я вам все сказала.

— Нет, ну! Точно!

— Не устраивайте, пожалуйста. Хватит.

— Сына в могилу, сука, свела, так еще и помянуть по-людски не дает.

Во двор вошел Леонтий, Машин свекор, — мрачный, играющий желваками. Следом Маша. В руках авоська. Шагнула к собачьей будке. Авоська звякнула стеклом. Маша вытащила из дужек замок и, придавив коленом, приоткрыла решетку. Сунула — почти швырнула авоську внутрь. Собиралась закрыть, но тут Мальчик боднул решетку, решетка больно ударила Машу — и, с хрустом ободрав бок о металлические прутья, пес вырвался наружу. Убежал за будку, сколько позволяла цепь.

— Да и хрен с тобой! — вздохнула Маша.

Леонтий тем временем бросил Люсе: «Привет», — сунул руки под струю воды из ковшика и прошел в дом. Алла, поджидавшая на крыльце, вошла за ним следом. Изловчилась хмыкнуть ему на ушко:

— Говорила же, сцапает.

Маша стояла посреди двора. Сняла платок. Запрокинув голову, поправила волосы.

Люся обняла ее за талию, потянула:

— Идем, ручки помоем?

Сестра на мгновение обмякла. Поддалась. Но тут же — затвердела, расправила плечи.

— Мыло уронили.

Сама же наклонилась, подняла.

— Лей.

Ольга успела рассадить гостей.

Катя с Толиком. Время от времени трогала Толика за руку, заглядывала в глаза — сверялась, все ли в порядке.

Ольга выставила на стол графины с компотом.

Маша встала во главе стола. Напротив, в рамке, перехваченной по углам траурной лентой, — Лешин портрет. Моложе лет на десять. Еще с длинными «студенческими» волосами. Еще любящий одну только Машу.

— Новее не нашлось? — участливо поинтересовалась Алла, кивнув на портрет.

Маша не ответила.

— Дорогие друзья, близкие и родные.

За столом притихли.

— Спасибо, что пришли. Спасибо, что помните моего мужа. Леша каждым из вас дорожил. Вы знаете, как он умел ценить дружеское общение.

— Как-то непривычно, с пустыми руками, — точно рассчитанным, услышанным в каждом углу шепотом сказала жена одного из братьев.

Маша и на нее не обратила внимания.

Лихорадочный неподвижный взгляд, нацеленный мимо стола.

— Спасибо всем, кто в эти дни нашел время помолиться за Лешу.

Она прочитала «Отче наш» и перекрестилась, глядя на образ в правом от себя углу. Перекрестились и остальные. Перекрестился и Леонтий — предварительно ехидно вздохнув. Некоторые, проследив за Машкиным взглядом, развернулись в сторону иконы. Ножки стульев визгливо проскрипели по полу.

— Пожалуйста, угощайтесь.

Ольга пустила по кругу пиалу с кутьей.

— Мы собрались здесь для того, чтобы помянуть Лешу. Если кто-то из вас захочет поделиться историей… сказать какие-нибудь слова… не стесняйтесь.

Маша села. Начали есть.

— Прям как молокане, — буркнул Леонтий и принялся за лапшу. — Только без молока.

Ложки постукивали. Во дворе Мальчик позвякивал цепью.

— У молокан песни поют, — добавила Алла.

Люся наблюдала за Катей: в глазах у Кати стояли слезы. Целая технология — как скрыть, что плачешь. Сморгнула несколько раз, выдавила слезы на ресницы, украдкой сковырнула ногтем выскользнувшую слезинку — сделала вид, что зачесалось в краешке глаза.

Ложки постукивали. Поскрипывали стулья.

Одного из коллег пихнули в бок. Поднялся с компотом в руке. Нет, что-то не то. Вернул компот на место.

— Юрий. Начальник хозяйственного отдела, через кабинет сидели.

— Завхоз, — шепотом перевела Алла Леонтию.

Рассказал случай, как Леша во время визита московской комиссии, вечером, на фуршете — пришел и тут же снял напряжение… «И, смотришь, пошло-поехало, беседы за жизнь, анекдоты».

— Ну, нет — Леонтий отодвинулся с грохотом от стола. — Анекдоты… Могу я сына помянуть по-человечески? Что я, сектант какой-то? Да испокон веку… Да что!

Он швырнул льняную салфетку об стол — от свекольного салата на ней начало расплываться красное пятно. Поднялся.

— Миша, Дима, идем ко мне. Помянем по-православному. Рома, Юля, давайте… Света, — принялся он скликать своих.

Алла уже вышла из-за стола, прошмыгнула ближе к выходу.

— Дядь Леонтий, — попытался урезонить старший из двоюродных братьев Леши.

Но Леонтий слушать не стал.

— Все! Могу я выпить за помин души?! Сына моего?! Единственного сына моего Алексея!

Вышел стремительно. За ним вышла Алла. Остальные потянулись следом.

— Прости, хозяйка… Мы лучше…

И бочком на выход.

Со двора раздался лай. Алла вскрикнула, Леонтий выругался. Возня, глухой стук удара, визг Мальчика.

Люся выглянула в окно. Леонтий тащил из конуры авоську с бутылками. Алла давила локтем на ручку ворот, пытаясь открыть. В руках у нее была Машкина кастрюля. Прихватила по пути.

Родственники ушли все. Последняя, жена одного из двоюродных, перед уходом что-то долго нашептывала Маше. Та сидела, не шелохнувшись.

Суп съели в тишине. Люся с Ольгой собрали тарелки, подали второе.

Андрей ограничился обязательной программой: сказал о том, какой Леша был энергичный и яркий человек. «И прекрасный работник», — добавил. И жест в направлении начальника — будто отдал пас. Начальник продолжил про прекрасного работника: что ни поручишь, всегда в срок и в полном объеме, ответственность, добросовестность… вот, мы тут еще немного собрали и как бы квартальная премия, уже была выписана… нашли выход, решили вам передать… Конверт повис над столом — куда: налево к портрету или направо к вдове… налево ближе… конверт улегся возле молодого улыбающегося Леши.

И выдохлись.

Зашептались, принялись играть в гляделки: скажи — нет, ты давай скажи.

— А кто-нибудь знает из вас, как мы с Лешей познакомились? — спросила Маша собравшихся. — Леша рассказывал?

Андрей поднял руку: я знаю, мне Леша рассказывал.

— Я на четвертом курсе училась. Леша только поступил тогда, он не сразу после школы поступал… я первое время подтрунивала над ним: первокурсник… Начало сентября. Солнце, погода чудесная. Шли с подружками от нашего «педа», а у юристов в нашем здании занятия по иностранному были. Идем, на светофоре мотоцикл стоит. Мотоциклист в шлеме… Вы заметили, тут в Платоновке до сих пор в каждом дворе мотоцикл, если не два… Мы перешли уже, почти до остановки дошли. Вдруг подлетает, снимает шлем, подходит. Быстрый, красивый. Это в нем как-то особенно сочеталось, всегда… Девушка, говорит, детали можно уточнить позже, но вам придется стать моей женой. Подружки грохнули… ну, посмеялись и дальше к остановке. Повеселил, и ладно… А я с места не сдвинулась. Сама не знаю. Так он это сказал, как будто и вправду знал что-то. Про нас… Поехали в центр. Кататься. Шлем он мне отдал.

— Мам, — просительно обронила Катя.

Но Маша продолжила. Ровным негромким голосом.

— Сам едет, волосы по ветру… лохматый стал… львиная грива, — подержала растопыренные пальцы у головы, покрытой черным платком. — В Парке Горького гуляли. Проговорили до ночи. Целовались в общаге, на лестнице. Комендантша нас усекла, кричит: «А я сейчас в милицию, я сейчас в деканат…» Через неделю заявление подали в загс… Леша тогда дом достраивал… Иногда просыпалась ночью — страшно: разве бывает такое… как это все уместить… Потом Катюша родилась…

— Мам…

Чем дальше рассказывала Маша малознакомым ей людям о том, как была когда-то счастлива… слушайте-слушайте, сегодня не отвертитесь… тем меньше оставалось в них поминального благолепия. Лица менялись. Растерянность. «А ведь чувствовал, что не нужно ехать», — вырвется у кого-нибудь по дороге назад.

Завхоз Юрий… «через кабинет сидели»… тоже, конечно, общался с Оксаной. Новый калькулятор, перегоревшая лампочка, расходные материалы — все к нему. «Просим предоставить для производственных нужд кассы номер»… как-нибудь так… «Ксюш, пора уже Плюшкину писать. Пломбы заканчиваются». Молодым всегда спихивают такое. Оксаночка улучает минуту и пишет. Резинки, пломбы, гель для пальцев, обязательно новых инкассаторских сумок (подчеркнуто). Завхоз Юрий встречает ее с комичным ворчанием. «Ну-ка, поглядим, что там опять накатали? Эээ, сколько всего! На продажу, что ли?» Видно по нему: балагур. Жизненная программа — всегда выглядеть бодро. Шутки-прибаутки в каждом кабинете. Завхоз обязан нравиться. Пройдет какое-то время после Лешиной смерти, в кассе что-нибудь закончится, Оксану отправят к Плюшкину. Она придет к нему с заявкой: шпагат, мыло, две пачки писчей бумаги… ленты, которыми оборачивают пачки денег… как они там называются…

Люся долго за ним наблюдала. Случайно упал взгляд, и прицепилась. Пока Маша рассказывала — напялил умильную улыбку и держал, держал. Как гимнаст держит уголок. А Люся ждала, насколько его хватит.

Крепкий. Она устала раньше. Перевела взгляд.

Шерстяное пузо. От неожиданности она чуть не хохотнула. Пузо подглядывало в глазки промеж пуговиц натянутой туго сорочки. Размера на два меньше, чем нужно. С прошлого раза — когда кто-то умер и пришлось покупать черную сорочку — господин поднабрал килограммов. «Интересно, что с остальной одеждой, — подумала она. — Бывает, носят упрямо не свой размер. Уже по швам трещит, а носят: ничего, это я временно, скоро похудею».

Рассматривала их и повторяла, как считалочку, только что придуманный список: пломбы, резинки, бумага, шпагат.

И наверняка есть те, кто оставался в неведении до самого финала. Проморгал всю историю. «Да ты что! Я один, что ли, не в курсе?» Выспрашивали подробности.

Только не начальник. На то и начальник, чтобы все подмечать… стоял в своем кабинете у окна, смотрел, как Оксаночка садится в Лешину машину, вздыхал завистливо — самому бы, эх…

Все они, кто больше, кто меньше, знали о Леше с Оксаной. Каждый, слушая Машу, неминуемо вспоминал что-то свое — такое, что при ней никак нельзя произнести вслух. Нет, Люся не искала среди них виноватых. Просто сравнивала — невольно. Маша — в своей распахнутости настежь, на всеобщее обозрение: проходите-проходите, вот, здесь у нас так, а здесь, не поверите, эдак… в своей откровенности — которую кто-то мог посчитать истеричной, но истерика если и кипела, то глубоко, далеко, неслышно… Маша в своей откровенности, безответной и отклика не ищущей, — была такая большая. А они — такие маленькие. Ерзающие. Вздыхающие. Выбитые из колеи.

«Да, Андрюша, с Машей всем не по себе».

Ей хотелось, чтобы все они ушли. И Ольга, и даже Катя — чтобы Маша осталась с ней наедине. Чтобы дорассказала ей одной самое главное. Что там? Что оказалось бы главным в ее пересказе?

Сломался автобус, курсировавший между Платоновкой и комбинатом. Приехал вовремя, посигналил. Те, кто собрался домой и решил ехать автобусом, попрощались и ушли. Но вскоре вернулись. Водитель выставил картонку на лобовое стекло: «Сломался», — и прилег на лавочку возле магазина, дожидаться тягача.

— Это у нас бывает, — сказала Маша, и по губам ее скользнула улыбка. — Это наши, местные, возят. Взяли где-то полуживой автобус, подлатали. Городские перевозчики Платоновку с себя спихнули. Невыгодно ездить… Леша рассказывал. — Она пожала плечами — мол, само собой, от Леши знаю, откуда еще.

— А вам бы подписи собрать и к депутатам, — предложил начальник.

— Да, Леша пытался. Прошелся по кварталу и плюнул. Соседи… сами понимаете… Тысячу вопросов зададут, начинают дебаты разводить: а будет ли толк, а не будет ли хуже.

И снова — это выражение на ее лице: будто прислушивается к собственным словам. Переводит с иностранного. «Про подписи говорю. Гостям рассказываю. Леша пытался подписи собрать. Автобус. Депутаты. Дебаты».

— Как бы нам выбраться? — робко поинтересовался один из тех, кто понадеялся на платоновский автобус.

Засобирались. Начали распределять по машинам, кто кого подвезет. Вышли в холл — для удобства.

— Так, те, кому в район телевышки, давайте налево. Центр — вставайте сюда.

Маша сидела за опустевшим столом, уложив руки на колени. На противоположном конце стола, за рядами тарелок, Лешин портрет. Конвертик.

Оказалось, за один раз всех не развести. Пятеро приехали в поселок с Витей — тем, что в тесной сорочке. Но Витя в город не возвращался, в соседней Камышовке его ждали по важному делу родственники. «Ну, никак. И так торопят». Он стучал пальцем по телефону.

На комоде зажужжал Люсин телефон. Смска от Андрея: «Тебе в город не нужно?»

Оглянулась: нет его. Спрятался.

Уши у нее зарделись — нежданно-негаданно, как у девочки. Захлестнуло. Не заметили бы.

Отправила Андрею ответную смску: «Очень».

Скорей бы.

«Так нужно», — сказала она себе.

Уже томилась: зачем это все, дурацкая колготня напоследок…

— Ты стой здесь. Ты туда. Валентина Петровна, перейдите в эту группу.

Тасуются, высчитывают оптимальный вариант.

Начальник мог забрать только одного — которому по пути. Тоже, стало быть, дела. Андрей вошел в дом, с порога вызвался развести всех, кого не успели распределить. Насчиталось шестеро. Не ехать же друг на дружке — придется возвращаться.

Жена первым рейсом.

Люсе долго искать повода не пришлось — отпуск заканчивался, нужно бы съездить на вокзал, купить обратный билет.

— Если не сложно, Андрей. А обратно я сама на такси.

Разумеется, несложно. И жена его подтвердила: несложно, все равно мимо вокзала ехать.

Он посмотрел так, будто между ними все уже было. И тронуло нестерпимо глубоко. Будто была уже минута тишины и опустошенности — они уже лежали, голые не только телом, глядя каждый в свой угол… все зрелое, взрослое, спасительно упрощающее и приуменьшающее, грамотно разлинованное… «Хорошо, что хорошо кончается», — все это смято, разорвано, раскидано по углам, все это еще только предстоит нащупать и склеить обратно, чтобы было, куда шагнуть от кровати, чтобы было, чем отгородиться от нелепого, несбыточного: родной мой… а пока дозволено лежать, касаться друг друга подушечками пальцев — карауля, кто первый посмеет сорваться, отчалить в обратный путь, — и не думать… пока ни о чем не думать, выдыхать украдкой переполнившее тебя небо… Посмотрел так, будто все это только что случилось и вот он по неосторожности заглянул ей в глаза.

«Так надо. Я знаю».

— Спасибо, что пришли.

— Крепитесь.

— Спасибо.

Уехала первая партия.

Дожидаться Андрея остались двое мужчин и женщина в кружевном декольте.

Пока Люся с Ольгой прибирали со стола, Маша занимала оставшихся гостей разговорами о Платоновке: летом дорогу начнут асфальтировать, участки с начала года подорожали; говорят, какой-то богатей выкупил сотки возле пруда… вон там, из окна видно забор.

Катя с Толиком ушли, взявшись за руки.

Андрей развез первую партию и вернулся. Взгляд беспокойный.

— Спасибо, что пришли.

— Ну что вы…

В машине дружно отмалчивались. Женщина позвонила. Наверное, мужу. «А ты где? Да? А музыка откуда?» Выслушала удивленного мужа. Стоит себе муж, допустим, в колбасном ряду, перед ним тележка с покупками — вокруг него гипермаркет, из-под потолка музыка в стиле поп, — и весело отчитывает супругу за внезапную подозрительность. «Ты что, мать, взбрендила? Сама же послала, — и с внезапным воодушевлением (надо же, приревновала, что творится!) провожает взглядом проплывающие мимо аппетитные формы. — Все, давай, дома увидимся». Женщина в кружевном декольте убрала в сумочку телефон и тоскливо вздохнула.

Двоих развезли быстро.

Последний взялся осложнить ситуацию. Человек-навигатор, знаток переулков.

— Сначала Люду вези на вокзал.

Здесь налево, там направо, немного дворами — и выскакиваем на Первую Майскую. Настырный. Чуть не за руль хватал. Андрей не решился отбояриться. Переглянулись, когда выходила.

— Спасибо, Андрей.

— Не за что.

В кассы — очередь наползала. Не пошла. Купит билет по интернету, из Машкиной спальни.

Ждала Андрея на лавочке, под навесом автобусной остановки.

«Как вокзальная шлюха, пока не подберут».

Пусть и он, когда подъедет, так подумает. Пусть заведется. Пусть растерзает ее, как Леша когда-то терзал свою возлюбленную Машку.

Позвонил минут через десять.

— Я освободился.

— Подъезжай к главному входу.

Улыбнулась сама себе, своему голосу — не помнит, когда он был таким откровенно-липким.

Подъехал Андрей.

Разнервничался вдрызг. Голос дрожит.

— Сказал жене, что буду поздно. Сказал, нужно с сыном повидаться. У меня есть сын от первого брака.

— Ты только не нервничай так, ладно? Все хорошо.

— Стараюсь.

Оказалось, она и сама не знает, как держаться. Это его «стараюсь» — будто просила что-то починить.

Свернул на эстакаду, в сторону западной окраины. На выезде из города наверняка мотели. Фуры припаркованы под окнами, вдоль трассы. Когда они войдут, представила Люся, администраторша — хмурая, навсегда усталая — примет его за дальнобойщика, а ее за плечевую. «И хорошо. И правильно». И следом: «Вот интересно, Леша — возил он Оксаночку в такие места? У нее своя квартира. Но вдруг. Для остроты ощущений. Был ли он любитель поиграть? А она? Какой бывала она с ним? Узнать бы».

Андрей придавил газу, чтобы успеть проскочить на желтый.

Вопросы тем временем сыпались один за другим: «Чувственней Машки или просто — моложе? Заскучал — или всегда тосковал по новизне, по другому изгибу?»

— В дом отдыха, — сказал Андрей; скорее, спросил — не против?

— Отлично.

— Были там однажды на корпоративе. Без ночевки. Заглядывал в номера. Приличные. Ремонт.

— Это тот корпоратив, про который сегодня рассказывали?

— Что? — Но он уже вспомнил, о чем речь. — А, да. Тогда из головного целая делегация прибыла, решали насчет… ну, вряд ли сейчас стоит про это…

На перекрестке небольшой затор.

— Прости. Не знаю, о чем говорить. Не хватало еще про работу…

— Почему нет? Можно про работу. Все равно.

Или связало Лешу с Оксаночкой то другое — неназываемое всуе, чему дела нет до анкетных предпочтений… то, что прорастает сквозь телесное — соединяет внезапно, наперекор… то самое, что умеет едко посмеяться над очередной затеей «только на одну ночь»?

«Так! — одернула себя. — Сосредоточься. Не о том сейчас. Не о том».

Мотель, скорей всего, будет «три звезды». И хорошо бы номер чистый. И нестарая кровать. На стене потешная пасторалька: река, кусты, рыбак. Обязательно. Без пасторальки никак. Стену того номера, куда Маша затащила своего начальника охраны, тоже наверняка украшала какая-нибудь мазня… В том гостиничном номере Маша была в шаге от другого поворота — не кровожадного, хоть и неправедного. Или правильней — не кровожадного оттого, что неправедного?

Могло быть и так: он не остановился бы на полпути, тот Костя или Коля, а Машка забыла бы про свои слезы. Он разыскал бы ее потом — безопасник как-никак. Она гнала бы его и говорила, что все было ошибкой, ужасной ошибкой. Он сумел бы ее убедить, что ошибки — не самое страшное… Он излучал бы уверенность: соглашайся, знаю, что делаю. Они начали бы встречаться. И все завертелось бы иначе. И как знать, куда бы вынесло… И Леша — тогда и Леша мог бы остаться живой. Потому что в тот вечер, когда позвонила бы Оксана, уже сама Маша не остановилась бы на полпути, не вернулась бы с порога, не расквасилась от жалости к себе… успела бы в треклятую больницу.

В Люсиной взвинченной реальности все кончилось через несколько минут.

Встали на очередном светофоре. Андрей спросил тоном немного наигранным (будто придумал наконец: вот же о чем нужно) — откуда ее загар. Люся начала отвечать и назвала его Лешей. Слетело с языка. Так вышло.

И невозможно было ни извиниться, ни перевести в шутку.

По встречке тянулась колонна междугородних автобусов. Красивый вишневый цвет, желтые волны по бортам. Ей почему-то запомнилось.

Мотель был уже не нужен. Вот уж точно — невозможен. Надо же! И как такое в голову могло прийти?

— Андрюш, прости… Отвези меня, пожалуйста, обратно. В Платоновку.

Он как ни в чем не бывало перестроился в правый ряд — к эстакаде и на разворот. Как будто: «Сам хотел предложить. Опередила».

Подъем закончился, справа открылась Платоновка. Деревья и крыши, на солнце сверкают стекла в одном из домов. Андрей съехал на обочину и остановился.

— Постоим немного?

— Конечно.

Он открыл окно, потянул сигарету из пачки.

— Будешь?

Закурили.

«Одежда провоняет, Маша будет морщиться».

— Ты Оксану видела? В Сети?

— Да.

— Оксана в день похорон хотела тоже к Леше на могилу… попасть. Просила меня… Чтобы я ее свозил, вечером. Но как я? — Он дернул плечами. — Я Маше помогал, все устраивал. Потом, вдруг заметили бы. Отказался. Было бы нехорошо, если бы заметили. Правильно?

— Правильно. Или нет. Откуда мне знать.

Посмотрел на нее. Не стала поворачиваться. Не хотелось поддерживать разговор. Больше не хотелось. Все, казалось, произносится теперь только для того, чтобы загладить неловкость. Сделать вид, что — ничего, нормально, всякое бывает.

— Я, знаешь, все думаю про Оксану… как она там, с Лешей… в больнице… сидит, не понимает, во что вляпалась… сидит, ждет взрослую тетеньку, которая сейчас приедет и все решит…

«Так! А вот сюда теперь не надо. Не надо теперь».

— Докурил? Поехали.

Застали представление в полном разгаре. Леонтий на такие был мастер — это Люся знала. Когда-то Леша и Маша, на фельетонный манер, рассказывали ей в два голоса, как бузил свекор — в прошлый запой. Своими глазами, правда, наблюдала впервые. И было совсем не до шуток.

— Что ты, сука, молчишь?! — орал он, покачиваясь и растопыривая локти. — Брезгуешь говорить со мной? Ты ж смотри, твою мать!

Маша, поджав губы и поглядывая на пьяного Леонтия так, будто раскапризничался ее подопечный, вредный и безнадежно избалованный ребенок, — но отшлепать никак нельзя, приходится ждать, пока услышат и прибегут родители, — продолжала прибираться во дворе перед домом. Расправила половую тряпку, только что вымытую в ведре, подошла к крыльцу, перекинула тряпку через перила. Заметила Люсю с Андреем в воротах, но виду не подавала. Наклонилась к ведру, взболтала, выплеснула грязную воду на увядшую грядку. Леонтий резким черпающим движением попытался ухватить Машу за локоть, но промахнулся. Зашатался, переступил несколько раз, ища равновесия. Постоял, подумал — и смачно плюнул на только что вымытую брусчатку.

— Была бы нормальная, разве б он от тебя гулял? — выкрикнул Леонтий и рукавом вытер губы. — В могилу загнала. Тварь. Никогда тебе не прощу. Ясно?

Маша молча занималась своими делами — но не забывала посматривать на Леонтия. Продолжай, мол, слушаю.

Люся шагнула во двор. Андрей следом. Она вздрогнула от неожиданности — не услышала, как Андрей вышел из машины и стоял у нее за спиной. Кивнул вопросительно Маше: что делать? Маша скривилась: да ничего не делать, ерунда. Люся представила, как Андрей сейчас уедет и они с сестрой останутся одни с буйным пьяницей. Вся надежда на Мальчика. Тот лежал неподвижно, наблюдал. Леонтий стоял от него слишком далеко — цепи не хватит.

— Думаешь, устроилась?! Думаешь, сжила Лешку со свету и устроилась тут?! А на вот, это вот видала?!

Леонтий хлестко хлопнул левой рукой по правому плечу.

— Поняла, сука? Чтобы сорок дней и — все, духу твоего здесь не было. Ясно?

Он размашисто шагнул вперед — как упал и, низко наклонив голову, чтобы перехватить взгляд невестки, сказал с какой-то новой, разнеженной злостью:

— Не жить тебе здесь. Запомни.

Маша накинула платок на голову, затянула узел.

— Ничего, — сказала она. — Бог даст, проживем. У вас не спросим.

— Да заткнись ты, сука, богомолица нашлась!

Андрей все-таки вмешался.

— Уважаемый, — протянул он руку к Леонтию. — Давайте я вас до дома подвезу.

— Чтооо? Ты что за хер с бугра?

Андрей вовремя шагнул в сторонку. Леонтий влип в газовую трубу.

Люсе было страшно. Вот он — в двух шагах. Рассмотрела слюну, забрызгавшую подбородок — хорошо прорисованный, с неглубокой ямочкой подбородок, совсем как у Леши. Испугалась всерьез, но стояла не шелохнувшись, как зачарованная наблюдая за Машей — любуясь каждым ее движением, плавным и свободным, ничем не стесненным… «Вот же он, Машенька, в двух шагах… а ты его дразнишь».

Слова слились в сплошное матерное рычание, Леонтий кинул себя вправо, влево и, выправив наконец траекторию, пошел на Андрея.

— Уважаемый, ну что вы, честное слово.

Люся видела, как Маша подошла к Леонтию с лопатой наперевес, слышала, как в живот ему с тяжким отрывистым звуком врезался черенок. Леонтий выдохнул всем нутром… будто вынул и сунул Люсе в лицо свой желудок… и рухнул, заранее свернувшись калачиком. Мальчик, не выпрямляя лап, подполз чуть ближе к Леонтию — но тот по-прежнему оставался на недосягаемом расстоянии. Маша поставила лопату к забору.

— Андрей, вытащить помоги, — попросила она.

Подхватив под руки, Андрей с Машей поволокли в ворота хрипящего, по-рыбьи разевающего рот Леонтия — и где-то там, за забором его громко стошнило.

— Езжай, Андрюш, — говорила Маша. — Спасибо. Езжай, ничего не будет, не думай.

— Уверена?

— Уверена. Езжай.

Андрей присылал ей смски, звонил. Предлагал встретиться. Первый блин комом. Говорил, что вспоминает о ней целыми днями. Она соглашалась так, как обычно соглашаются, чтобы мягко отказать. Да-да, как-нибудь — непременно, но пока никак, ох, ах.

Больше не нужен. Спасибо. Продолжения не будет.

Не могла ему этого сказать.

То есть — могла бы. Но нужно было собраться. Чтобы сказать так, нужно было снова стать собой. Нужно было выбраться из путаного незнакомого пространства, в котором она очутилась, — где много молитв, но мало радости, где Маша заслуженно уцелела, а Леша совсем наоборот. Нужно было вернуться к прежней, собственноручно отстроенной жизни, чтобы снова научиться легко говорить и делать, как хочется.

Оставалось переждать последнюю неделю.

Выручала домашняя рутина. Мыла полы, помогала готовить. Ходила в магазин. Шла каждый раз как голая через площадь.

Ей-то казалось, нигде уже не разглядывают пришлых с таким азартом, с таким пристрастием. Разве что в недосягаемой какой-нибудь глуши, специально отобранной на кастингах, досочиненной, докрученной, киношной. «Что нашли-то во мне, какой интерес?» Леша и Маша рассказали ей когда-то множество историй. Про местных. Множество колоритных и забавных персонажей было вынуто тогда из небытия — тот мужик, у которого баркас во дворе гниет, та тетка, которой козел на крышу забрался, — повеселили и благополучно в свое небытие вернулись. Никого не запомнила. И вот кто-то ей кивал, кто-то с ней здоровался — осторожно, как бы на пробу. Тот, у которого баркас? Та, что с козлом на крыше? Никто не заговаривал (за что она была им безмерно благодарна). Видно, еще не время. Проходил некий ритуал, Платоновка переводила ее из категории «что за фифа залетная» в категорию «то ж Люська, Машкина сестра». Немного подождать — не забывая сохранять желаемый образ, — и все свершится в положенный срок.

А город даже слышно, не нужно и слух напрягать. Жиденькие платоновские звуки запросто перекрикивает распластавшийся под боком город-миллионник. Шум с проспектов прошивает здешние улочки насквозь, вокзальный диктор вещает в каждом дворе. И вот надо же — глазеют из-за заборов…

Ольга, показалось, приревновала к ней Машу.

Но причина нарочитой прохладцы могла быть и в том, что Люся не стала ходить с ними в церковь.

Маша не настаивала. Ни разу не посмотрела с многозначительным сожалением — как Ольга. Отпустила. Молча согласилась с тем, что младшая сестра внушала ей всем своим видом: не мое это, Машенька, не место мне там.

Катя не выдержала, снова спустила Мальчика с цепи. И он убежал со двора. Носился, одурелый, по Платоновке, в репьях от хвоста до ушей. Придушил на дальней окраине цыпленка, Маше пришлось расплачиваться с хозяином.

Собрали урожай слив. Ольга настояла: «Ну что они сгниют». Весь оставшийся день выковыривали косточки, варили варенье и повидло. Хватило и на следующее утро, провозились до обеда.

Однажды Ольга привела Катю домой.

Растеряна донельзя, но глаза сухие. На виске свежая ссадина.

Люся шагнула навстречу.

— Что случилось, Катюш?

Не отвечая и на Люсю не глядя, поднялась к себе в мансарду. Наметила сразу новую дистанцию: все, никаких сюсюканий из вежливости, надо будет — сама заговорю.

— Мимо проходила, — рассказывала Ольга Маше. — Ну, ты знаешь, я всегда там хожу. Оно дальше, но дорога ровней. Задержалась немного под окнами. Сначала подумала: показалось. Потом слышу — точно, Катька. Забежала, а этот гаденыш руки ей крутит.

— Дальше.

— Ну, я крик подняла, он сразу смылся. Толяна дружок.

— Там сейчас?

— Нет. Я Кате и говорю: «Пойдем сейчас же домой». Ну, и она сразу: «Да, тетя Оля, идемте».

Маша дала дочке день отмолчаться и вечером поднялась в мансарду.

В основном говорила Катя. Начав бодро и как будто насмешливо рассказывать, вскоре принялась невесело чему-то удивляться, дальше и вовсе сбилась на плаксивый тон. Маша бросила что-то жесткое, совсем не жалостливое — и разговор был окончен.

Люсе Маша ничего пересказывать не стала. А та не расспрашивала.

Оставалось совсем немного.

Швабра, кухня, сливовое варенье — в самый раз, чтобы скоротать последние дни.

И все разложить по полочкам.

Все, в принципе, просто.

У Леши была любовница.

Маша очень мучилась, но нашла опору в боге.

А Леша в церковь не пошел, продолжал грешить. А потом умер.

Инсульт. Не спасли.

Леши больше нет, есть Маша и Катя, есть Ольга — от них неподалеку, на подхвате, всегда готовая пережить как свое чужие крохи — сколько дозволено. Остался свекор Леонтий. Буйный во хмелю. Но Маша уверена, что справится. Ничего не будет.

А Люсе пора. У нее работа. И совсем, совсем другие сюжеты.

Маша с Катей как раз были в церкви, когда она — еще разочек, последний — полезла в Интернет, посмотреть на Оксану. Можно было просто перейти из поисковой строки на страницу. Но так она уже делала — так видишь аватарку и столбик общей информации: профиль открыт только для друзей. Долго рыться не пришлось. Маша не преувеличивала: Леша не умел или не хотел ничего прятать. «Нельзя с такими привычками заводить любовниц, Леш. Неуважительно — по отношению к обеим». На флэшке папка «keys» — «ключики», стало быть, в ней все пароли.

Люся пересмотрела ее фотографии. Красивая улыбка. Яркая. Когда не улыбается, рот крупноват. Чувственный рот. И не сказать, что губы эталонно красивы: нижняя растянулась чуть шире, чем нужно… уголки книзу… но в этой неправильности — что-то притягательное, своя собственная, вне геометрии состоявшаяся гармония. Она проглотила их переписку. Торопилась: вдруг Маша с Катей уже возвращаются, вдруг раньше обычного. Перечитала еще раз, медленно. Леша был лирик. Наивно, местами приторно. Наверняка был влюблен.

Дочитав, закрыла его аккаунт и отправилась курить. Сейчас покурит, подметет вокруг дома, придумает еще что-нибудь полезное, потом вернутся Маша с Катей (и к ним, скорей всего, присоседится Ольга) — она предложит им чаю… рассядутся пить чай со свежеприготовленным повидлом…

Не стала даже прикуривать. Вынула сигарету из пачки и поняла: все, не помогает. Рутина больше не действует.

И еще поняла — не сможет сейчас спокойно встретить Машу. Спокойно с ней заговорить. Спокойно сесть за один стол. Чай разлить по чашкам. Смотреть на нее, спрашивать, отвечать. И снова, в который раз — не посметь сказать то единственное, что давит и рвется наружу: «Машенька, ну как же ты к нему не поехала?»

Другая женщина. Измена. Счастье закончилось. «Как я без Леши?» Люся старалась, но никак не могла из всего этого — из этих колючих, болючих, но пропитанных жизнью… все-таки жизнью деталек — сложить безысходный финальный ужас. Лежать в коридоре на облупленной каталке. Вечер и всю ночь… Больше ничего не будет. Коридор. Любопытные взгляды. Это все. Ненадолго в палату и сразу в морг — и вот уже умелые крепкие руки в резиновых перчатках намыливают, переворачивают с боку на бок.

Как она сумела убедить себя, что можно было, что правильно было не ехать? Молитвы из зеленого буклета… трижды в день… «бухла на поминках не будет…» Выжить — и вцепиться намертво в благочестивые мелочи… верить во что-то, в чем закончился воздух прощенья…

Может быть, ей нужно к Оксане? Может быть, там отыщется объяснение. Все не так — все вот как, смотри. На одном из кадров — там, где Оксана выходит из подъезда, — был номер дома. Улицу Люся знала.

Вернулись Маша с Катей. Ольги с ними не было, зато явился незнакомый мужчина лет тридцати в нелепом джинсовом комбинезоне. Сам худосочный, голова как тыква.

Остановились сразу за воротами.

— Только давайте по-взрослому, — сказал он. — Мы не обязаны из-за вас страдать.

— Вчера вечером ходила, искала, — оправдывалась Маша. — Не нашла.

Люся догадалась, что речь о собаке.

— Снова цыпленка сгрыз? Мерзавец.

Человек в комбинезоне посмотрел на нее хмуро: вы тут, что ли, шутить пытаетесь?

— Ребенка покусал, — сказала Маша, опуская глаза. — Ногу прокусил. Зашивали.

Катя спросила:

— Точно наш?

— Да ваш! — Мужчина начинал нервничать. — Так что давайте. Вперед и с песней. Сутки даю. Достаточно.

— Да что ты их уговариваешь, Леня? — послышался из-за забора женский голос.

Женщина — крепкая, с тугими широкими икрами — появилась справа от ворот, где заканчивалась кирпичная кладка и начиналась сетчатая ограда.

— Ты у меня пожалеешь! — бросила она Маше. — Не запрешь собаку свою — ооох, горько пожалеешь. Богом клянусь! Тебя саму так покусают, мало не покажется.

Помахивая куском свиной грудинки, Люся шла по Платоновке.

— Мальчик! Мальчик! Ко мне!

Люди выходили во дворы, советовали свернуть направо или налево — вроде там видели недавно, бегал. У дома Леонтия сидела Алла на полусгнившей лавке, лузгала семечки.

— Мальчик! Мальчик! Ко мне!

От свинины рука ее стала скользкой, сальной.

— Мальчик! Мальчик!

Мальчик лежал посреди перекрестка. Встал, глянул на приманку, на Люсю, дернул обрубком хвоста — словно усмехался: ты серьезно? нашла, что ли, дурней себя?

Люся собралась звонить Маше — та шла по соседней улице. Мальчик фыркнул и не спеша затрусил прочь.

Ходили несколько часов. Больше он им не попался.

Наутро мохнатая собачья туша лежала возле ограды.

Две дырки посреди просторного лба. Крови немного.

Вчетвером — Люся, Маша, Ольга и Катя — повезли Мальчика к реке на садовой тележке.

На крутом спуске еле удержали. Катя упала, перепачкалась.

Копали яму в мясистой, воняющей тиной земле.

С городского берега, как обычно, пялились многоэтажки.

На правой ладони от черенка лопаты у Люси вздулся волдырь.

— Папа его из пипетки вскормил, — сказала Катя, глядя на выросший холмик с темными рыхлыми боками.

Без слез, сухо.

«Как они с Машкой похожи».

Постояла немного и первая двинулась обратно, вверх по склону.

— Оксана, я сестра Маши, вдовы Алексея, — выпалила она заготовленную первую фразу, десятки раз прорепетированную мысленно по дороге и все-таки прозвучавшую диковато — эта с чрезмерной грамотностью вставленная на место «жены» «вдова», как она и опасалась, резанула ухо. — Я пришла поговорить.

Звякнуло вино о банку консервированных персиков — получилось глупо: дзинь, пришла не с пустыми руками.

— Что вам нужно?

— Ничего, правда. В смысле, ничего определенного. — Заготовки закончились. — Поговорить. Правда, Оксана, я без скандала. Откройте, пожалуйста.

Оксана раздумывала дольше, чем она могла ей позволить.

— Мне очень нужно, пожалуйста, откройте.

Открыла.

Заспанная. Звонок в дверь ее разбудил. Насторожена. Давай скорей, сестра вдовы… что там тебе очень нужно… Волосы с правого боку свалялись и встали торчком.

— О чем вы хотите говорить?

Отступила на шаг, пропуская.

Люся понимала: вид у нее нелепый — в обнимку с бумажным пакетом из супермаркета.

Что-то в этом девчачьем лице с красными зареванными глазами, с красным носом… в ее доверчивом бледном лице… в этих тонких руках, обхвативших локти… в этом шелковом бирюзовом халатике — успокоило Люсю.

— Понятия не имею. О чем получится, — ответила она так, будто приехала к давней подруге скоротать по-свойски вечерок.

И скинула туфли.

Впервые за много дней казалось — она контролирует ситуацию.

— Просто посидим, и я уйду.

У нее губы обветрены. Вдруг осознала совсем уж неожиданное: хочется коснуться рукой. Просто потрогать, помять — ощутить, как устроен этот рот. Неправильный, но чувственный. Леша так делал?

— Можно руки помыть?

— А… Да. Ванная там. Полотенца в шкафчике. Берите любое.

Смотрела ошарашенно.

— Куда? — качнула Люся пакетом с провизией, на этот раз намеренно добившись красноречивого звяканья. — Тут вино и все, что под руку попалось. Кешью, шоколад, консервированные персики… что там еще… оливки… и маслины заодно.

— Давайте. — Оксана забрала пакет.

— Меня Люда зовут.

— Знаю. Леша рассказывал.

В ванной Люся управилась быстро. Торопилась — не вспугнуть бы момент, собственное настроение. Не могла больше: думать, чувствовать — и ничего не делать. Но дальше все сыпалось само собой.

Оксана сидела у стола — бочком, на краю углового диванчика. Отвернулась. На столе пакет. Рядом бутылка бургундского. Начала, наверное, выкладывать и — резануло: с Лешей так же садились. Вино, свечи.

— У меня отпуск заканчивается, — сказала Люся, подходя, и принялась выкладывать на стол остальное. — Я должна была с вами увидеться.

— Да, — сказала Оксана, не поднимая глаз; было непонятно, с чем она соглашалась, но не уточнять же. — А мне отпуск дали, — добавила осипло и откашлялась. — Я не просила. За меня попросили. Дали отпуск. Не могу работать. Сплошные ошибки.

— Много дали?

— Две недели. Все смотрят. Болтают за спиной.

— Я похозяйничаю, ладно? Чтобы вас не беспокоить.

Вазочки для персиков и ананасов нашлись в ящике со стеклянной дверцей. Там же два подсвечника — стеклянные шары. Витые до половины сгоревшие свечки. Коробка спичек. К бабке не ходи: Леша зажигал эти свечи этими спичками. Вынимал из коробка, чиркал. Что-нибудь говорил. Шутил. Он всегда много шутил. Или с ней — бывал другим? Притихшим? Сентиментальным?

— Он сюда приходил?

— Сюда.

Накрыв на стол, Люся достала свечи. Говорила без умолку — чтобы отвлечь, не дать ей расплакаться в самый ответственный момент, пока зажигаются свечи. Перешла ненароком на «ты» и уже не стала поправляться, испрашивать разрешения.

— Не знаю, зачем я пришла. Возможно, зря. Как только я стану в тягость, ты скажи. Намекни, и я уйду. Хочется запомнить, какая ты. Не могу объяснить, зачем ты мне. Но вот так.

Первая свеча зажглась.

Оксана наблюдала, не отрываясь, за ее руками.

— Сегодня поняла, что все эти дни хотела с тобой увидеться.

— Спасибо.

Вторая свеча.

— Я тут совсем одна, знаешь.

Выключив люстру, Люся села за стол, разлила вино по бокалам. Оксана развернулась лицом к столу.

Она не выглядела хрупкой. Сложное сочетание: подростковые ломкие линии, тонкая кость и при этом — сочная женственность. Настоящая, природная. Которая сама по себе, сама себя не замечает. Она отзывчива. Мужчинам нравится ее опекать. И Леше нравилось. Она решила — это может быть надолго, почти навсегда — ну и ладно, пусть он женат.

Даже такая, только что оторвавшаяся от подушки… сколько она так — поплакала, подремала… даже такая она сохраняла обаяние; подавленная и раскисшая, умудрялась сплести эту цепкую паутинку.

— Не знаю, Оксан, насколько правильно. Для меня. Для тебя. Но…

— Я теперь совсем одна. Совсем-совсем. Даже в детстве не было такого одиночества.

Люся дотронулась до ее руки.

И все. И как будто открыли окно — и хлынуло. Как будто шагнула под птичий гомон, под живительную прохладу из вязкой, пыльной духоты.

— Я хочу к нему на могилку. Это можно? Я не решаюсь. Боюсь столкнуться с его женой… Я даже по имени ее называть не решаюсь, никогда не решалась… Когда Леша в разговоре называл ее по имени, мне так неуютно делалось… Как будто — все, что угодно, только не называй при мне по имени… Сначала казалось унизительно… говорила себе: а ты думала, как это бывает…

Она отпила.

— Леша тоже такое покупал. Меня приучил. Я сладкое раньше пила… Можно передать через тебя? Кате… можно дочке его передать… что он… очень ее любил… не знаю… нет, наверное, не надо… не надо, — заключила тверже. — Зачем это? Нельзя.

Встретились взглядами.

— Знаю, я столько боли ей причинила… Я не хотела…

Халат одернула, потрогала припухшие веки.

— Я во всем виновата, да?

Люся прервала ее торопливым жестом.

— Не надо со мной об этом. Хорошо? Не хочу про это.

— Ладно.

— Совсем. Про то, кто виноват.

— Ладно.

Лицо, руки, колени, вырез халата — Люся открыто ее разглядывала. Оксану не смущало. Как будто признавала за ней такое право: ну да, что такого, надо ей — пусть рассмотрит.

— А ты как меня нашла?

— На фотографии подсмотрела номер дома. Внизу у тетеньки спросила квартиру. Она на лавочке сидела.

— Баба Зоя, она всегда там сидит. Когда Леша делал тот снимок, баба Зоя тоже на лавочке сидела. В кадр не попала. Я выходила, а он щелкнул неожиданно. А баба Зоя сказала: «Ааа, попалась!» Я сама с ней как-то не очень общалась. Но Леша с ней дружил. Разговаривал. Смотрю в окно — подъехал. Жду, жду, нету. Потом приходит. С Зойкой, говорит, беседовали, записывай: Мишка из сорок шестой квартиры барыга, а Семеновы после ремонта собираются квартиру продавать… Она на днях спрашивала, когда Леша объявится. Давно, мол, не видно. Я ответила, что он в отъезде… Не решилась сказать…

— Может, и не надо.

— Да надо, конечно. Лучше сразу — попричитает и все закончится. А так…

Легко не стало. Но теперь Люся точно знала, что этот неправильный выбор — приехать к Оксане — что каким-то запутанным и необъяснимым, но совершенно неопровержимым образом этот неправильный выбор единственно верный. Для нее, лично для нее.

— Платье испачкала на кладбище, — сказала Оксана. — Не стираю. Земля пахнет…

Настала ее очередь помолчать. Устала — столько слов.

Но Люся ей помешала: рано было молчать. Было не о чем пока молчать.

— Про меня Леша рассказывал?

Сделала глоток. И Оксана следом.

— Конечно. Что ты была в него влюблена.

— А еще что? А он?

— Что он?

— Он был в меня влюблен?

— Н-нет, ничего такого.

— Что еще говорил?

— Да ничего. Просто обмолвился.

— Вот как.

— Знаешь, эти ночные разговоры… вроде отчетов, кто как жил… кто кого любил… Он всего-то два раза на ночь оставался. Но если не считать, то кажется, целая жизнь.

«Ну вот, — сделала она пометку. — Мелькнула я, стало быть, строчкой в ночном отчете: еще в меня была влюблена младшая сестра жены. Вписал. Перешел к следующему пункту. Становитесь, девки, в кучу».

Сбилась. По дороге собиралась наговорить много чего — про то, как поначалу старалась выбирать парней, похожих на Лешу, как мало в этом преуспела…

И раздумала вдруг откровенничать.

— Мы в ресторане собирались посидеть. Давно не получалось. Леша переживал: обещал и все никак. Собрались наконец.

Пожалуй, этого было не избежать: Оксана принялась рассказывать о последней ночи. Как не подходили врачи. Как она звонила подружке. Посоветоваться. «Что делать? Он лежит, ему хуже». А подружка сразу все поняла и сказала: «Звони жене, Ксюш. Звони…» Эти звонки, подслушанные медсестрами… звонки все решили. С самого начала не заладилось, пошло вкривь и вкось. «Вы жена?» — спросили. «Нет». — «Родственница?» — «Нет». Звонила — сначала подружке, потом Маше. Медсестры подумали-подумали… городская больница, недалекие толстокожие бабы — решили промеж себя: «Пусть жена уже подъедет. Мало ли. Эта ей позвонила вроде». И Леша — это недолго — из тяжелого пациента превратился в героя сериала. «Кто у вас там в коридоре? С вечера ж лежит». — «А зайди, дверь закрой, сейчас расскажем».

Оксана плакала у Люси на плече.

— Своди меня на могилу. Пожалуйста, пожалуйста.

«Спасибо, Лешенька. Легче. Лучше, наверное, так — выгореть в пустоту, но стать свободной. Легкой. Научиться жить проще. Где-то досочинить, где-то принять как есть. Не обязательно горячо, может быть и тепло. Тоже сгодится».

Дома Маша звонила клиентке: готова выйти на работу, сидеть с ребенком.

— Что делать, Тамара Борисовна, нужно себя содержать. Мужа больше нет. Муж не прокормит… Да. Спасибо, Тамара Борисовна. Если вы не против, я с понедельника. Как обычно? С восьми до четырех?

Билет взяла на самолет, хотя собиралась на поезд.

Уговорила Машу не провожать ее.

— Ну что ты будешь таскаться лишний раз. Тебе оно надо?

На самом деле хотелось поскорей остаться одной, поскорее оттолкнуться от сурового Машкиного берега.

Маша это поняла — и перестала настаивать.

— Ну, езжай. Вещей немного.

Долгий, долго гаснущий взгляд. Прощалась с младшей сестрой. Как бы дальше ни повернулось — обе знали: все между ними заканчивалось. Все уже отдалилось и стало по-настоящему — прошлым: книжки, прочитанные вместе, с фонариком за полночь, тайком от мамы… игра в секретики… взросление — сначала Машино — разделяющее, вдруг прочертившее между сестрами пустоты и провалы, потом — Люсино, побежавшее вдогонку: ах, вон оно что, и я теперь знаю, и я как ты… и даже взрослая, ровная нетребовательная дружба их — заканчивалась.

Больше ничего этого не будет.

Выезжала с первым автобусом, за четыре с лишним часа до рейса: «Чтобы не рисковать. Эти ваши пробки».

Посидели на дорожку. «Чудотворец Николай, освети путь мой неблизкий…» Маша перекрестила сестру, улыбнулась.

— Я буду звонить, и ты сама звони. Как только буду нужна… Ладно, Маш? Сразу… Хорошо? Маш? Договорились?

— Договорились.

Обнялись торопливо. Потом с Катей.

— Катюш, и ты, при первой необходимости, ладно? Обещаешь?

— Да.

Все, вырвалась.

Через пять минут она была в автобусе. Через час в аэропорту.

Табло, чемоданы, суета. Где-то там, по ту сторону от зоны досмотра — самолеты. Один из них взлетит и понесет ее отсюда.

Но нет, не получилось.

Не смогла.

«Напоследок, — твердила она себе в такси. — Напоследок. Так нужно».

Дом оказался недалеко от аэропорта.

Таксист помог вытащить сумку.

Баба Зоя — как положено, сидела на лавке.

Оксана открыла, удивленно посмотрела на сумку, на Люсю.

Она вошла и закрыла дверь.

— На секунду. Проститься.

— Проходи.

— Нет… я… Стой…

— Что?

Подошла вплотную, провела пальцами по ее губам. Оксана отпрянула испуганно к стене.

— Ты что?

Схватила, накрыла этот трепещущий, зовущий рот ладонью — вот так, смять, почувствовать его отзывчивую упругость.

«Леша так делал? Делал так? Потом расспрошу».

Пощипывает кожу — лопнул волдырь.

Оксана вырвалась. Скользнула в угол.

— Ты что? Перестань.

Испуг. Кровь прихлынула к скулам.

Красивая какая.

— Не перестану.

Дернула пояс халата, полы порхнули в стороны.

Наваждение не отпускало, выстукивало напористый ритм в висках. «Вот и хорошо. И хорошо. И пусть будет так, как нельзя. Пусть будет».

— Люся, — забормотала еле слышно: — Отведи меня на могилку. Пожалуйста. Люся.

— Молчи.

— Не надо.

— Сейчас же замолчи.

— Отведи…

— Все. Отведу. Завтра. Замолчи.

«Вот за это… за это… Леша поплатился вот за это».

Маша устроилась нянькой на целый день. Богатая семья, платят прилично.

Мать выбралась на сорок дней. Собиралась с Сережей — но у того не сложилось: срочный большой заказ. Отпустил — ничего не поделаешь, нанял помощника.

Леонтий попытался подать заявление в суд — потребовать долю в Лешином доме. Но оснований никаких, заявление у него не приняли.

Алла распускает слухи, что Маша не позволила врачам сделать мужу важное обследование — от этого он и умер.

Скандалы участились. Леонтий напивается, вламывается во двор, орет. Приходил однажды с намотанным на руку ремнем. Замахивался, но ударить не посмел.

Катюша снова сошлась со своим Толиком, снова пропадает допоздна.

Ольга сначала шпионила за ними, прогуливаясь мимо флигеля, в котором живет «женишок», потом и вовсе стала туда наведываться. А если не открывают, стучит в окно: «Кать, у тебя все нормально?»

Маша затеяла выращивать цветы. Вечерами сидит на веранде, любуется. Решила поставить на могилу Леше дорогущий памятник. Лешиных сбережений хватит как раз. Из черного мрамора, со вставками кованого металла. Объездила мастеров, выбирает из двух вариантов: со скорбящим ангелом (низко склоненная голова, обвисшие до земли крылья) или просторная площадка с беседкой (ажурные резные балясины, решетки, византийская вязь по перилам). Ольга советует вариант с беседкой.

Люся тоже приезжала на сорок дней. К Оксане не наведывалась. Не звонит и в Сети не переписывается: незачем.