Орлова Василина Александровна родилась в 1979 году в поселке Дунай Приморского края. Поэт, прозаик, эссеист. Окончила философский факультет МГУ им. М. В. Ломоносова, кандидат философских наук. Автор поэтической книги «Однова живем» (М., 1997) и нескольких книг прозы. В настоящее время пишет докторскую диссертацию по антропологии в Техасском университете в Остине (США). Постоянный автор «Нового мира».
Первая часть «Прямой речи» опубликована в «Новом мире», 2016, № 5.
Василина Орлова
*
ПРЯМАЯ РЕЧЬ. ЧАСТЬ II
Предисловие автора
«Прямая речь» собрана в 2004 — 2008 годах и представляет собой серию моментальных речевых фотопортретов. Речь используется для конструкции идентичности порой настолько успешно, что ничего добавлять, кажется, и не надо — ни имен, ни фактов биографии. Впрочем, в ряде случаев, когда имя — скорее достояние новейшей истории, чем вопрос моей писательской скрытности, имя присутствует.
Один короткий отрывок зачастую обнаруживает не только политические пристрастия, но и пол, возраст, национальную и религиозную принадлежность и так далее, а если не обнаруживает, тем любопытнее. Избавленные от бремени авторского авторитета со времен Ролана Барта («Смерть автора») и Мишеля Фуко («Что такое автор»), речи принимают участие в спорящих нарративах «сами по себе», и, я полагаю, как минимум говорят нам что-то о нашем времени, оно же «недавнее прошлое».
Дневное
Политика
«Слышали анекдот? Ты трансляцию смотрела? Предупреждаю, если нет — не будешь смеяться, если да — обхохочешься. Так и людей можно проверять. Короче. Я весь день вчера смеялся, смеялся, пока не стал плакать „Вы повесите портрет Медведева у себя в кабинете?” — „Нет, я расстелю его шкуру”».
«Да, и не знает. Восьмой класс. Кто, мама, такой — Ленин?»
«Подвизался на ниве мелкого политического трепа, но не преуспел».
«У нас все политики какие-то плюшевые».
«Всю жизнь снимал фильмы про выхухолей и всех пережил. При любой власти. Страна сменила очертания на картах мира, одни деньги пять раз менялись. А он знай про землероек да развивает себе тему сурков».
«В него стреляли и не попали. Но это в него как в бизнесмена стреляли, а не как в депутата Госдумы. Поэтому, если его как бизнесмена случайно все-таки грохнут, депутат будет продолжать свое существование и действовать по-прежнему успешно. А то и с большей эффективностью».
«Нет, ну ты же не скажешь — я с Москвы, как так — с Украины. Не „с Украины”, а „из Украины”. Надо понимать. А то как обидятся».
«Полувыдуманный народ, с очередным несуществующим языком, в котором по пять согласных подряд».
«Как можно с такими аббревиатурами, как НПСР, победить на выборах?»
«А почему вы так отзываетесь о ротировании источников частных доходов для партий? Передовая вавиловщина, а не лысенковщина: пока одних доят, другие нагуливают».
«Элите нужно учиться и учиться. Думать. Но она не может думать, она может только говорить. И то не очень».
«Здесь были викинги, они пришли в этот регион со своими проработанными планами экономического и политического цивилизационного развития. Их согласованные действия привели к успеху в долгосрочной перспективе».
«Переоценивать силу Китая не нужно, недооценивать невозможно».
«Нарушение прав человека госпожи Кальюранд».
«Истинные бойцы и борцы уезжают на дачи на майские праздники. Сажать розы и помидоры. Свой кабачок им дороже Каспарова. Даже избитого».
«Некоторые и от старости умирают. А не только от голода или отсутствия лекарств. Даже при Путине».
«Вы сначала свое метро постройте. А потом переименовывайте его».
«У нас в России могут и год праздновать пятнадцатилетие нежной дружбы с Узбекистаном».
«Москва зазеленела и покрылась снегом. Казалось бы, при чем тут Лужков?..»
«Нет, ну это все равно что я приду в ЦИК и скажу: зарегистрируйте мою партию — а мне, понятное дело, ответят — дайте число членов партии, кроме членов вашей семьи, а я выйду и скажу — вот сволочи, притесняют, запрещают и вообще против свободы слова».
«Как твои несогласные?»
«Средства, мягко говоря, разворуют».
«Все, что будет выделено на нанотехнологии, растащат на молекулярном уровне».
«Поезжайте в Сибирь и Дальний Восток, полностью ассимилированные народами сопредельных территорий. И посмотрите!..» (Геннадий Селезнев)
«Надеяться на правительство можно, но бесперспективно».
«Я хочу поднять вопрос о нелигитимности Страсбургского суда. И все заметят, вот, Андрей Андреевич Петров первый поднял этот вопрос!»
«Для тбилисского музея в мире существует только два экспоната: бюст Сталина и копия фильма „Покаяние”»
«Ему свойственен некий бисексуальный патриотизм. Впрочем, он никогда не отказывался от своей либеральной ориентации…»
«Это для большинства, которое слегка интересуется мнением Познера, но и голых девочек непрочь посмотреть».
«Всем известно, что либерал ворует больше, чем нелиберал: он не помнит о коммунистической морали и лучше разбирается в экономике».
«Сначала вроде да, да вроде да, перестройка, гласность, а там демократия эта как накатилась, а как развал дошел, колхозы хлобысь, так — э, нам такого вовсе ненадобно. А поздно уже, поезд ушел, тю-тю».
«А ты-ка скажи мне, есть ли нет такое слово — хай. И чего это они хай, хай. Я Тамару ругала-ругала. Сколько лет Украина под Гитлером стонала, а теперь „хай буде”. А как „хай Гитлер”, одно и то же, и смысл один».
«Я помню, шел по улице в 93-м году и мужик, пьяный, плакал: „Чего вам не хватало? Чего? Мясо жрали, теперь друг друга начали жрать?.. Ленина предали, страну предали, все предали. Вот и ешьте теперь что дают. Дерьмо!”»
«Слушай, у меня к тебе предложение. Давай сказку напишем. Про Грузию. В стихах. Как Пушкин. У меня и начало есть — „На высоком на крыльце с недовольством на лице”».
«В такие круги не всякий вхож, а многие из тех, кто вхож, так же и выхож»
«Не знали, как назвать город, был Целиноград. Вернули историческое название — а оно переводится как „Песчаная смерть”. Тогда решили просто: „астана” — „столица”. Столица Столица. В аэропорту плакат — „Астана — столица Казахстана, Алма-Ата — южная астана”».
«Следующее поколение советских людей будет жить при китайском коммунизме».
В редакциях
«Ступай на свою „прессуху”, только не урони там голову соседу на грудь. Иззевалась!.. И вообще. Не проглоти конференцию».
«Да разве ж это проверка — это не проверка, вот когда снять просят, вспышкой попыхать — вот это проверка. А так нет, и Путина не будет».
«Некролог — жанр благодатный».
«Давайте подготовим нашу следующую встречу с вливаниями — не только сердца, души, но и финансовыми».
«Душитель ползучего клерикализма».
«Зарекомендовала себя как знаток космоса и глубин общественной жизни».
«Нужно жить в режиме извлеченного смысла».
«Он умер максимум на три тысячи знаков».
«Простой скромный труженик ротационных машин».
«Я на все эти круглые столы приглашен. Это все организуют мои друзья. Но участвовать в этих дискуссиях бессмысленно».
«Все говорят о потеплении. Пора и нам всерьез вступить в этот спор. Сколько лесов сойдет на нет, сколько айсбергов растает. Дайте статистику. Карта мира при похолодании, карта мира при потеплении. Давайте чего-нибудь сварганим, а? Спецномер. Чтобы все вздрогнули».
«Он одаренный? Я тоже когда-то написал первую большую статью. Но не ходил и не говорил, что я одаренный. Это выяснилось гораздо позже».
«Молодой мальчик из отдела информации и профанации».
«Вы подумали, сколько вы выиграете, если запросите командировочные на Марс?»
«Я за свободу печати даже для Татьяны Толстой, хотя для нее я бы сделал исключение. Естественно, я готов умереть за ее право высказаться, как Вольтер, — но лучше бы, если можно, за кого-нибудь другого».
«Испытываю мелкую радость, когда вижу, справедливо ругая наших журналистов, что в других изданиях, не менее профессиональных, творятся еще более страшные вещи».
«Выгнали из газеты за пьянство. Это все равно что выгнали из гестапо за зверство».
«Написали очередной меморандум о том, как у нас все плохо».
«Мясистая аналитика».
«Визитка у него помпезная, с гербом государства Российского. И в костюме он белом, и с розовым галстуком».
«Ну что вы как про белого бычка — бизнес должен толкать власть или власть должна турсучить бизнес? А нельзя, чтоб поровну?»
«Я интервью у премьер-министров таких мелких стран не беру».
«Можно, я попрошу вас убрать хвост?» (Сократить материал.)
«У нас есть комментарии украинских политологов. Всех четырех».
«Творческий поиск не должен быть блужданием по лесу, с надеждой выйти на какую-то поляну».
«Детали жизни политических пигмеев нас не интересуют».
«Нет, можно Достоевского или Пруста начать и бросить, не дочитав. Но инструкцию-то!..»
«Я не большой любитель чтения спортивной прессы, но иногда так втянешься — за уши не оттащишь».
«Я бы вместо заглавия „Модное свиноводство” поставил „Модное свинство”, естественно».
«Не устаю удивляться своей прозорливости. Поразительный я все-таки человек!»
«Ну что это? На золотом унитазе — деревянная ручка слива!»
«Лошадь загоняют в толпу — интересно. Ну-ка, ну-ка… Где бы это снять? Я уже вижу баннеры: демократы и защитники свобод гибнут под копытами гнусного животного…»
«Автор предлагает отменить наличные деньги в России. Это сразу уберет коррупцию и решит все проблемы».
«Тут палата беременных женщин — я, как акушер, бегаю из палаты в палату. Все рожают когда хотят, не по графику, но в основном позже. И все рассказывают, мальчик у них будет или девочка. Гениальные младенцы принимаются вне очереди — только мы не должны тащить их щипцами».
«Не надо дорабатывать больше этот материал. Не надо мучить умирающего. Я за эвтаназию в этом случае, а вы хотите еще резвиться над трупиком пару месяцев».
«У вас четыре несжатых полоски осталось» (газетных полосы).
«Надеюсь, вы собираетесь взять интервью у Модильяни?»
«Пожалуйста, сделайте как-нибудь так, чтобы тему великороссов у вас комментировали не только одни евреи».
«Многоточия мы будем выжигать каленым железом… Из текста».
«Он тебе робко о гонораре, а ты его бац по голове — и пошел он, понурясь, размышлять о судьбах мира, палимый солнцем бедуин».
«У нас был план… Мы хотели… Серию материалов — о мужестве, о верности долгу… Теоретических…»
«Птичий грипп — лучший ньюсмейкер сегодня».
«Мы самое объективное издание в мире. Это объективно».
«Я хотел бы поблагодарить организаторов за возможность поблагодарить организаторов».
«Приступили — это громко сказано. Приступают».
«Это сам телевизор говорил — я слышал».
«Ну что ты встаешь всякий раз, как я к тебе подхожу. Я к тебе с рабочим, а не с официальным визитом».
«Конечно, всем хочется думать, что наступят такие времена, что все будут образованы, негров не будет и почти каждый сможет получить возможности трудоустройства».
Водка
«Работал начальником дискотеки — как не выпить, когда одни выпивохи кругом. Но сейчас вроде придерживается».
«Да я еще таблетки от давления выпил, плюс алкоголь… Ох, надо было не пить… таблетки-то эти…»
«Сынок, привези мне соломы. Ну, я — деревянные вилы, наворочал, она — сыночек, зайди выпить стаканочек. Думаю, мне надолго — а молодой — что ли тот стаканочек? Гляжу, стакан — граненый стакан, вот как все в Сибири».
«В самий поганий хати три чарки пьють, у меня свекруха так говорит».
«Ну, давай — перцу поедим, а то остынет» (выпьем перцовки).
«Он в этой технике волокет, сын, как свои пять пальцев — все к нему обращаются, это и погубило первое время. Но сейчас вроде ничего, выправляется».
«Встал с похмелья — глаза как у китайского пчеловода».
«Хочу поесть, попить и выпить».
«Выпил шампанского, хлопнул текилы и дерябнул водочки».
«Миша иной раз сидит себе за столом, поет-возгудает».
«Нажрался, как свинья, и после этого шел в метро, потерял мобильник, документы, деньги, с радостью на утро объявил друзьям, раструбил в ЖЖ, короче, событие».
«Много съели, мало выпили».
«Человеку трезвому искусство на хрен не нужно. Люди и петь начинают, когда выпьют, и плясать».
«Ей было семьдесят лет, и она была девственницей. Мать запрещала. Она считай что после смерти матери только жить начала. А поздно. Уже никак. Один мужик говорит — пусть поставит мне пол-литру, лишу ее. А не лишил. Так и выпил пол-литру зря, считай».
«Уже не знаешь, чего попробовать — Массандру, инкерманские… И коньяку же охота. А дней всего десять».
«С ними я не выпивал и не обсуждал таких вещей, которые не обсуждаются при дамах».
«Они сидят там, волшебники генштаба, колдуны… Дубы-колдуны… Сидят… Водку пьют».
«И еще бокал красного сухого. У вас тут было… Мерло-Понти. Ой, не Понти, конечно, а этого. Простого мерло».
Литераторы
«Он писатель крепкий. Но пишет хреново».
«Этот роман неискушенный, не написанный тонким студентом литинститута».
«Я несколько разочаровал его в отношении этого произведения и заодно вообще всего».
«Это профессиональный военный, но пишет стихи».
«Писатель осуществляется в собеседничестве» (Анатолий Курчаткин).
«Неужели, спросил меня посетитель нашего вечера, это действительно Василий Аксенов? Ну конечно, сказала я ему: конечно, это Василий Аксенов!»
«Прозаик — это человек, которому совершенно нечего сказать».
«Я объявляю нынешний год годом Высоцкого — буду раздавать календари, где от руки написано пушкинским почерком — вы знаете, ведь я владею пушкинским почерком — „год Высоцкого”. Так и будет написано».
«И вот, можно сказать, пошла такая молодая поросль… Во всех, можно сказать, областях деятельности… И хочется приветствовать ее, хочется ее спросить: ну что, мол, поросль?.. Пришла?..»
«Мысль правильная, но глубокая».
«Он производил благоприятное впечатление несчастного человека».
«Я жил в непечатном пространстве, но вышел в „Новом миру”».
«Я обычно речей не говорю и теперь буду краток. Я буду очень краток. Очень. Собственно, вот я подготовил небольшую речь…»
«Ой, да плюнь ты на них — тебе не однохренственно? Ты уже вообще, можно сказать, национальное достояние. А он мне: национальное достояние у нас одно — нефть. Ага. Как гавкнет на меня. После этого думаю: а правда, какое он достояние-то? Так, видимость одна».
«Вся молодежь в писателях. А нам и вычеркивать уже неохота, не то что писать».
«Ты прочел мои текста?»
«Лег в гамак диалога и раскачивается».
«И все-таки рецензия — это совсем не то, что вы о ней думаете. Рецензия должна быть информативна, безоценочна, ее функция — известить покупателя».
«Тяжелое впечатление в хорошем смысле слова».
«Каждый первый в России пишет стихи. Каждый второй считает, его стихи должны быть опубликованы. Каждый третий считает, что его стихи должны быть опубликованы в нашем журнале».
«Есть два варианта. Приходит мужик пятидесяти лет: „Я вообще-то стихов никогда не писал, но тут открылось, и ребята тащатся, и Машка сказала — ты великий поэт, уйду от мужа. Я сам ничего не знаю, но вы профессионалы, ребята, вот ты в очках, ты с бородой, скажите честно, стоит ли мне писать”. Он невзначай поправляет полу — на поясе у него „Макаров”.
Вариант второй — приходит трогательная цыпа шестидесяти лет: „Я член союза председателей поэтических объединений города Планерное, обо мне писала газета „Волобуевские ведомости инкорпорейтед”, я лауреат конкурса межсезонных перелетных птиц, вот нащебетала тут — когда прийти за гонораром?”»
«Я тот читатель, по которому вы все обрыдались».
«Здравствуйте. Надежда. Надежда российской словесности. А вообще-то Маша».
«Если я когда-нибудь напишу роман, то в нем все себя узнают. Я уже прикидываю, как на каждом можно будет оттоптаться. А что такое? Нормальное слово. Я использую русский язык во всем его многообразии. Хочет он того или нет».
«Мой литературный жанр — эсэмэс на пятьсот страниц».
«Это ж мужики, ну слабенькие они, чего ты хочешь. Вот и ноют про печаль, горечь в бокале, и нет такого окна, в котором бы не „плакал дождь”, и все про одиночество, про рай — слово „рай” надо вообще запретить законодательно, я так считаю. Наказание — шпицрутены. Но ты зря лыбишься — женщины не лучше! „Я осталась в мае, а остальные переехали в осень”».
«Раньше меня от символизма плющило, потом от акмеизма протащился, а в последнее время от Боратынского прет».
«И все же толстые журналы доныне остаются местом нашего наивысшего успокоения».
«Однажды чуть не убил меня. В общаге Лита. Я лежу — и вдруг в подушку врезается железный прут. Пух, перья. А на письменных столах у нас сидели девушки. И смеялись. Штук пять».
«Трудно спорить с собственным персонажем, скажу я тебе».
«Писатель Ермак жил на Русском острове, писал на рулонах бумаги для телетайпа, ну, та же, что для матричных принтеров, — один роман, двести страниц герой сидит на кухне, еще пятнадцать — спускается во двор… Решил Ермак сделать стену в доме — аквариум. Залил триста ведер воды, стекло лопнуло, порезало его».
«Стихи? Я пытался что-то соорудить — но, к счастью, не вышло».
«Я, конечно, прочту — но что, ради Бога, я тебе сделал плохого, что ты приносишь мне пятьдесят шесть страниц?»
«Где, где. А нигде! Не работает. Не учится. Стихов больше не пишет. Творческий кризис. И давно. Уже полтора года».
«Социальная тема? Бомжи? Разруха? Все этого уже объелись, это сейчас никого не интересует. Лучше проследите, я не знаю, какие-то перевивы внутренних переживаний…»
«Да дай покритиковать! За ним ходит целый хор, симфонический оркестр, который ему поет, как хорошо и неправдоподобно правильно все, что он делает».
«Я его сильно не читал, так, наскоро…»
«Я спрашиваю, а с кем вы ощущаете свою поэтическую преемственность? Отвечает — с Пушкиным. Ох, ни фига се. С прямыми потомками встретился».
«Фривольную песню написал на тему пожаротушения — и в девяностые не нашли ничего лучше, чем сделать ее гимном пожарных. „Пожарник мой, прийди с своим брандспойтом ко мне домой” — такие слова там есть».
«Они используют бракованный язык».
Философы — чудаки — маргиналы
«На каждого Сократа найдется своя Ксантиппа».
«Еще Фукуяма писал, что Питер разрушится и будут одни новостройки».
«С утра императив, потом апперитив».
«Витген — кто? Да ладно! Я тебе сама скажу, кто такой этот Филькенштейн. Мы его тоже — Саша-Саша. А потом оказалось, что он и не Саша вовсе, а Савва. И ухаживал за мной. Философ…»
«Я позвоню, как приеду... Да? Да. А запятую перед „как” не буду ставить. Они этого не достойны».
«Эльфы, цвельфы... Эльфов я ненавижу всем своим расовым сознанием».
«Хорошо устриц после уличной драки... На редкость аппетитная гадость. Их ешь, а они пищат».
«Он романтик и, как все романтики, идиот».
«Наверное, он не хотел, чтобы я узнала, что он спит в черной пирамиде. А он правда спит в черной пирамиде. Он же оккультный масон. А вы не знали? Это общеизвестный факт жизни».
«Иду по лесу — навстречу двое, лица сиреневые и светятся. Думаю: „Демоны”. Ближе подходят — вижу: девочки идут, подружки, в телефоны уткнулись».
«По национальности нашумер».
«Знаешь, что он мне сказал? „Я выкину все твои письма”. Когда я его увел, пьяного».
«Эй, ты… ошибка Дарвина!..»
«Акцепция концепций цепных апперцепций».
«У меня на столе однажды был такой беспорядок, что там заблудилась и умерла мышь».
«Он мучительно переживает свою непришейкобылехвостость».
«Они как Маркс и Энгельс были. Только один — и Маркс, и Энгельс. А второй непонятно что».
«Вся его хтоническая инфернальность хреначит черте куда».
«Не, ну Бэкон все равно был великий философ. Про семью чего-то хорошее сказал. В метро вон висит, до сих пор еще».
«Хватит читать Апулея, Декамерона своего и всякую другую херь».
«В одном альбоме — синий, в другом — зеленый, в третьем — фиолетовый. И какую репродукцию ни возьмешь, не то, не то. Оно меня мучило, преследовало. Разноцветье Босха».
«Опыт пробки необходим каждому современному человеку. Чтобы возненавидеть другого современного человека».
«Был один гнусный провал десять лет назад, она все напоминает мне об этом — чудовищный шашлык, мы потом жарили его на сковородке. Сколько теперь ни говорю — да я умею и вообще меня все почитают за мастера. Не верит!.. А я раз даже жарил шашлык на балконе. Собственно, он был так замаринован, что его не обязательно было жарить».
«На „Добрынинской” молодой человек быстро подошел к девушке и перерезал ей горло. В тот день у меня там украли дипломат. Он был новый, буквально накануне куплен. В общем, криминальный район».
«Ты, конечно, зануда, но твое занудство столь велико, что оно не фиксируется».
«Загрюкали уже родители, как дела да как дела. Я им сказал — читайте мой ЖЖ и отвалите, короче».
«Он, как все философы, говорит банальности».
«Ты столичный сноп. Да-да, через „п”».
«Хронический хроникер».
«Самсунг — знаю. Феншуй — слышал. А еще вай-фай? Ой-е-ей…»
«Организованную непреступную группировку создать очень сложно».
«Я всесторонне проанализировала это высказывание. Я его подвергла герменевтическому препарированию. Я спросила себя — я спросила: как я могу интерпретировать это суждение? И в конце концов я идентифицировала его как бред, бред чистой воды».
«Споем, что ли? Клон ты мой опавший, клон заледенелый... Ну да, да. Я специально вот приберегал эту шутку».
«Раньше я думал, что черно-белые сны видят только люди, у которых черно-белые телевизоры. Потом я понял, эта мысль — безумие».
«Мало, мало у нас порядочных людей! Вот я. Я же в целом — порядочный? Порядочный, ты как считаешь?»
«Нет, у вас явно с головой что-то… У всех! Кроме как у меня».
«Аморальный человек всегда сильнее: перед ним нет нравственных препятствий».
«В человеке все должно быть прекрасненько».
«Он не просто чокнутый. Он скучно чокнутый».
«Получая информацию, ты уже не можешь ее игнорировать».
«Он не участвовал в битве, потому что уехал смотреть мультфильм про Винни Пуха».
«Тьма навалилась — и ни ангелов, ни бесов. Думаю, что такое, куда повезут. Очнулся — сразу написал завещание русскому народу».
«Реальность, данная нам в ощущении? Нет ничего, кроме воспринимаемого нами? Потенциально существующая реальность? Тьфу!.. Меня не интересует реальность. Меня интересует жизнь».
«Встречают по одежке, а как только замечают ум, так сразу провожают».
«Неистребимый комплекс порядочности».
«Рекомендую: красавец, мошенник и искусствовед».
«Я второй по занятости человек в Москве после Путина».
«Как! Разве я вас не зафрендила? О, простите! Вероятно, это вывалилось у меня из памяти, знаете, как бывает — оп, и все. Приношу вам свои глубокие извинения! Вероятно, я просто забыла ваш юзернейм».
«Хрен нередко не слаще».
«Ночью надо спать. Есть особые лучи, днем их нет, которые по телу человека насквозь проходят. И надо чтобы в этот момент человек находился лежа, а не как-нибудь. Поэтому люди по ночам спят. А днем, я тебе для краткости объясню, они бодрствуют».
«Все со своими присвистами».
«Не понимаю я этого — „я тут не копенгаген”. Если ты не Копенганен, значит ты — Осло».
«Ну и что, если свитер наизнанку? Как дали, так и надел. Переоденусь — буду опять весь правильный».
«Завтра я не могу — мы с приятелем должны забрать его голову. Чего ты? У него гипсовая голова. Из мастерской забрать».
«На мне какой-то паук начал паутину свивать, я ему сказал — обожди».
«У меня лоб — широкий, высокий и блестящий. Как у Ленина ботинок».
«Когда я играл в шашки, мне было жаль, если их съедали, — слезы наворачивались на мои детские глаза».
«Надо чаще оглядываться в будущее».
«В гости, где редко моют пол, люблю прийти в белых носочках. Сразу чувствуешь себя богиней».
«Не Сансарыч, а Сан Саныч».
«По радио все видно: и цвет бровей, и форма ушей, и разрез ноздри».
«Он похож на скунсмумрика. Чего? Как правильно? Просто снусмумрик? Ну на просто снусмумрика — меньше».
«Да не надо мне рассказывать, его так просто не сдуешь. У него на ногах присоски».
«Человек прогуливается в обществе собственных предрассудков».
«Есть кое-что такое, чего ты никогда не скажешь. Ну ты же не скажешь, я не знаю — люди, я вчера целовалась в метро. А ведь это и есть самое интересное».
«Как я могу с ним общаться — он даже не читает мой ЖЖ».
«Все, что делает человек — его автопортрет. И не более. Так что поосторожнее там с изобразительными средствами».
«Твои диалоги, которые на самом деле никакие вовсе не диалоги… Их иногда тяжело воспринимать. По качану — обойдешься. Но не употребляй ты этого уродского слова — „полилог”. Нахватались! Нельзя быть такими, ну, что ли, пластилиновыми».
«Ты что, никогда желудей не ела? Почему — ведь они же такие гладкие?»
«<…> Я надеюсь, ты этого не запишешь».
«Снилось, что отправляю тебе „коммент”, а сервер все бизи да бизи».
«Рассказывает — прихожу, две стороны головы выбриты, а посередине торчит гребень. „Мне надоело, что у меня голова одинаковая”. Ну, спрашиваю, ты ему объяснила, что тут изменение внешнее, а не внутреннее? Этому, отвечает, был посвящен вечер».
«Возлюби виртуального своего».
«Это поколенческий гонор в них играет. Темперамент девать некуда. Фюрерята».
«Благими намерениями сыт не будешь».
«Тебе нельзя вообще. Вообще нельзя. Вообще никак. Нет. Не думай и не смей. Только если руки выкручивают. Тогда да. Тогда немножко можно. Только очень редко».
«Они видят — я в лице изменился. Что такое — хомячок сдох, я им говорю. А они смеяться, бессердечные люди».
«Я сплю, в чем хожу, поэтому никаких грязных вещей нет».
«Офигеть, у тебя такое количество знакомых — ты настоящая аутистка».
«Чего исполняет… Не, ты посмотри. Фестивалит, блин… Фейерверк, блин… Вермеер, блин…»
«Хождение по адам — это его специализация».
«Он совершил над собой тектоническое усилие».
«Фильм основан на нереальных событиях».
«Чтобы есть этот изюм, из него надо сначала выковырять булку».
«Когда я вижу гуманиста, я вытаскиваю из волос булавку, острый конец которой заблаговременно смазан смертельным ядом».
«Служба: год за триста».
«Давайте рассмотрим физиологические процессы, которые характерны для угрызений совести».
«Ты сдал на наваждение автомобиля?»
«Мы шли по улице. И вдруг застрекотал кузнечик. И все, как по команде, схватились за кобуру — не твой ли сотовый трещит?»
«Концепция: вдумчивая, последовательная и даже занудливая инвентаризация всех концепций».
«Если гора не идет к Магомету, дела идут в гору».
«Не ужасный, а ужасно похож. Ужасно похож на ужасного».
«Горки Ленинские, где тоже отчасти умер вождь мирового пролетариата».
«Рано или поздно будет поздно».
«Эта кружка относительно чистая. Как максимум я сам из нее пил».
«Он счастливчик. Как что-то хорошее происходит, так он обязательно оказывается в стороне — типа, вышел покурить. А как плохое — приходит, довольный и покуривший. И тут в него врезается…»
«Знаем мы этих психологов. В основном любят они проходить тесты. В журнале „Кул-герл”».
«Индивидуализм — это апофеоз гуманизма. Так как в первую очередь заботиться надо о самом лучшем».
Пацанское
«Вижу из окна, что к папиной машине пристроилась серая „Волга” и сливает бензин. Курю, спуститься не успеваю. Ну покатались тут, в районе, — серых „Волг” мало сейчас, сама понимаешь. Одну нашли. Колеса ей прокололи. После этого жестко сливать начали. Сольют и крышечку выкинут. Жестко».
«Рамсы кидают, стоят малолетки. Ты кого знаешь, ты с этого района или не с этого? Посмеялся и пошел от них. Даже объяснять ничего не хотелось».
«У нас Луганск конкретный в подъезде. Движуха, народ, пивко, то-се».
«Короче, заезжаю на рынок, платный въезд, оплачивается на выезде. Не заметил таблички просто. Ну я сразу понял, так, мне здесь ничего не надо. Развернулся. А эти денег вдруг требуют. Я, конечно, нет. Как-как. Включил аварийку, закрыл двери и встал в воротах. В общем, готовы были приплатить».
«Будет столько расходов… Вот хотя бы — телефон мне нужен. Сейчас это уже общепринято. Кто бы мог подумать, называется. А ведь стоили они не одну тысячу долларов. Пятьсот сам аппарат, плохонький, пятьсот — подключение, триста в месяц — абонентская плата. И народ пользовался. Прикинь? Я б за такие деньги зайца в поле на коленках загонял».
«Он уезжает — на кольце звонит, заблокированы колеса. Я вызываю ему эвакуатор, сам приезжаю в наш техцентр — снимаем блокировку. Ладно, улепетывает в свою Уфу, сколько дотуда, тыщи две кэмэ — звонит — матом — сцепление сломалось. Как так? А хряснуло налопопам. Приехал на поезде в Москву, взял его — не подходит. Опять звонит. Ну, хрен с ним, присылай. Прислал с проводником, я в свой выходной еду — проводник мне еще не отдает… Строго стало с этим делом. Пакуем ему — проводник не берет, ни один. Тут все настрого отказались, и все. Короче, через DHL пересылаем, а оно весит. Знаешь, сколько? Десять килограмм живого веса. Он снова звонит — не подходит. Да как же так? Там шурупы не вкручиваются — дырочки не на месте. Я говорю, присылай. Стервею, знаешь. Второе присылаем, он звонит — такого мата я еще не слышал. Ты надо мной издеваешься, да? А я что могу сделать! Я, что ли, делал эти сцепления? Все, говорит, возвращаю машину, гоните деньги. Директор собирает совет. Мы смотрим на сцепления — ма-ать, их десять, и они все разные. Короче. Чуваки с полными руками сцеплений едут в Уфу…»
«Мы с ними в футбол намочалились, и так их, знаешь, я после этого прямо мужчиной себя почувствовал. А у нас начальник все время выясняет. Думаю, попадись ты мне сейчас!..»
«Короче, мы вышли в центр, идем. Одна на двоих. Пацаны стоят. Ну, пацаны как пацаны. Крутят гантели по тридцать кэгэ и слушают „Е-тайп”, группа такая была, в курсах?.. Пацаны, нет спичек? О, а у вас что, сигареты есть. Короче, скурили. Одну на пятнадцать человек. В клуб звали нас. Но мы не пошли. Застремались чего-то. У всех зубы золотые. Ну их».
«И вернули права. Да. Сто рублей всего. Потому что справка столько стоила — найти по телефону. А я уже на новые документы подал. Еще можно остановить — но я не буду. Поеду на Украину — там дэпээсник станет права забирать, а я ему в морду — да на! Подавись! У меня их знаешь сколько!»
«Первого надо по-любому шашлык, короче».
Национальное самосознание
«Русская женщина все может делать. Вот я, например, прошу прощения, сегодня унитаз буду чинить. А, вот и ты! Шалом!»
«Надо слышать, как он поносит евреев дома, а выступает за дружбу народов. Но ничего, так иногда бывает среди русской интеллигенции. Тем более что он и сам еврей».
«Русские — они русские и есть, в свою веру их не повернуть».
«Каждый ребенок поймет колыбельную — финский, русский, шведский и даже израильский».
«Вы — простые русские люди, извините за шовинистское выражение. А эстонцы очень хитрые. Как и все жители хуторов».
Там и здесь
Украина
«То ли салют, то ли технику перегоняют... То ли уже танки пошли красной армии?»
«Рассказывалы стары люды, шо издылы и на машинах, але все равно воламы вытягывалы».
«Умне волосся дурну голову покинуло» («облысел» — пословица)
«И как-то приехали мы — а она в дверь: вы, говорит, выбачайте, а тильки я побигла, бо мени треба, шось-таке важнецьке ей було треба, я не знаю. Ну, тетя Валя мне говорит, давай, Маша. Что — давай? Давай выбачать. И давай мы ей выбачать: стол стоял деревянный, старый, помыли, отчистили, полотенца постирали, дорожки выбили. Она приходит — только руками плеснула: шо ж це вы мени наробили? А что — мы не так? Мы тебе выбачали. Да как не так, так не сяк, хиба вы мовы нашей не знаете? То ж я перед вами извинения просила, что убегаю!..»
«За кусок кишки семь верст пишки». (Украинская пословица. «Кишка» — кровяная колбаса; «пишки» — пешком.)
«Шо хоч, те й робы. А зробы так, щоб гарно було».
«Чем мать добру пропадать, так краще лопнуть».
«В две тысячи двести шестом году в сутках будет двадцать пять часов. Чего головой своей качаешь — не веришь? Я сама слышала по телевизору. По программе „Время”, по нашей украинской программе».
«Это было вообще. Он ей: „Знаете, как говорили древние греки? Если хочешь быть счастливым, будь им. Слыхали такое утверждение? Глубокое… Мне нравится ‘Комсомольская правда‘… Я люблю ‘КВН‘… Бываю в Швеции… Человек небедный…”, ну, типа о фильме: „Интересный. Понравился”. А она ему, представляешь, „интеллектуальное времяпрепровождение”, „экспериментальный театр”. Короче, совсем, ну вот совсем уже в никакую дура».
«Купила хату, да хату брюхату».
«Прозвище у него было — Муха. Вставлял в разговор кстати и некстати — муха да муха. Не те не се було, слонялось по деревне».
«Шо такое, мать? Да все нормально, э. Где этот пацик? А, вот он. У нас все четко!»
«Толпа, люди. Не люблю я всего цього… Гармидеру».
«Ну шо ты куевдышься, ложись уже, как лежишь. То ногами шкоргает по асфальту, то вот мостится, переворачивается…»
«Солнце пече, бок мени присмолило, и вси ходят байдуки бьют. То по-вашему баклуши, а по-нашему байдуки. Навчить?»
«Памятничек, и якись цурупалки повысажованы. Колысь був другой город Севастополь, закрытый. А счас и открытый, и туристы из усих стран, а таке страхиття».
«Еле пришкутылгала. Она несется, а я за ней — шкутыльг-шкутыльг».
«Бигают, тренируются — до ста лет хочут жити. А вси повмирають».
«Я знаю три языка — украинский, русский и окей».
«Ой, брехуха. Пише, чего нема. Скики раз тебе казать — не пиши дурныць. Як будешь дурныци писать, я тоби ничого не буду бильше казать».
«Красапета, куда пошла простывшая на балкон».
«Я ему шарфик поправляю — чтоб на лицо не лез. А тут объявляют: „Наступна станция — Золоти Ворота”. Так вин мени знаешь шо? „Бабушка, дядя же говорит — закрой рота!..”».
«Чего это мы все русские песни спиваем? Рука Москвы!»
«Смотрел фильм „Грозовые ворота” — лощеный. Одни притрушенные. Нарытые люди. В Москве много нарытых? Хохол с кацапом никогда не помирится, ему проще с грузином договориться. По телевизору, конечно, по-разному говорят. Я особо в этот чес не вникаю. Как протравят чего-нибудь. Да ты не смотри, они не дурачки там — придуриваются».
«Говорит, говорит — и мат получился. Так у нее, для связки слов».
«Шо ты мене штовхаешь? А шо це ты начепыв на себе? Наушники? А нащо тоби ци ушники? В космос зибрався чи шо?..»
«Варила варенье, а оно загусло у меня. Повидло сделалось».
«Дивись, який дождь — сиво все кругом. Мряки-мряки. Целый день, целый день».
«Будешь щекотать — пошумишь пид стола!»
«Гражданин, не будьте таким интересным! У вас паспорт — посмотрите. Собирайтесь. На выход».
«Вся на пиаре, дочка министра».
При зевке «Позих, позих, пойди по всих».
На новую луну
Молодыче, молодыче,
Добрый чоловиче,
Ты в море купався,
Воды не боявся,
Мени показався.
Тоби в повну,
Мени на здоровья.
Москва
«Вы в Москве слишком много едите».
«Вот ворчат, что москвичи зажрались, а сами они разве способны выдерживать этот ритм? Я одного устроил на хорошую, а по тем временам так вообще, зарплату. Так он просто сбежал, ровно через неделю, причем и меня в дурацкое положение поставил, хорошо, начальник с юмором попался, — купил билет в свою Брянщину, и как ветром сдуло».
«А Москва настоящего слова вообще не ест — она питается рогаликами и круассанами, и если ты завозишь черный хлеб, она говорит — фи, тут же не капли „крэм-брюле”!..»
«И где в Москве набралось этого, кто их строит? Пирамиды какие-то, Хеопсы перед казино, слоны разные, Данаи с хвостами... Раньше девушка с веслом считалась символом пошлости, хотя сама по себе хорошая скульптура, просто ее стали тиражировать — ставили, где надо и не надо. Так вот, девушка с веслом перед этими, хвостатыми, — просто образец тонкого вкуса».
«По одной стороне купцы, а по другой эти, которые иереи. На Сретенке все жили, восемь поколений. А в девяностые годы выселили, в девяносто первом году. Мне-то ничего, сколько там — тринадцать лет, девчонка совсем, а у бабушки, конечно, истерика случилась, как увидела она это Отрадное. Там и померла. А ведь могилы наши все были на Ваганьковском — мраморные плиты, но они, конечно, такие уже, квак, а раньше-то».
«Балует вас Москва — получила пакет, в пакете календарь, на календаре реклама. Взяла и на глазах моих изорвала. А я бы получила — и был бы у меня календарь. Это все Москва валит, а мы сибиряки к такому непривычные».
«Москва-сити заморожена, и это грандиозно. Специальный был проект: долгострой века».
Домашнее
Бабушкино
«А чего аквариум в коридоре стоит — не украдут его? На дачу увезти. Раньше какие рыбки были у вас бравые. А теперь не хочете природой любоваться. Обленились на нет».
«А ты репейное масло издержала?»
«Ну а я и не волнуюсь, что ты сдашь экзамен. У тебя голова-то светлая — Ленинская».
«Галечка родненькая! Поздравляю тебя с праздничком! С Отечеством!»
«Ладно, пойду в магазин… Сколько времени? Два часа всего? А на улице-то все морочает и морочает…»
«Шибутной мужик. Но наивный он какой-то. Чего он такой наивный? Прямо чтоб чужие все мозги по косточкам разобрать. Все равно же не поймешь ниче — мозги-то чужие».
«Ума нет — считай, калека» (пословица).
«Парад прошел на День Победы — что за парад, одни солдаты. Механизма никакого».
«Кот из дома — мыши в пляс» (пословица).
«Твои батарейки кыхнулись, все. Новые давай».
«Пришел марток — надевай трое порток» (пословица.)
«Жесткая кровать: который раз лежишь — бока отстают».
«Ешь, пока не околешь».
«Что ты меня пригащиваешь? Я не при мачехе росла, а при матери, и со свекровью не жила — сама возьму».
«Вообще-то до праздников не ходят в гости. И сама не ходи, поняла? Знай порядок!»
«Ты чего это, чего? А ты не видывал его? Кого — Прошку, друга моего» (пословица).
«Надо телевизор включить — может, что доброе скажут».
«Раззудили старушонку, а дело не идет».
«Что за небо, что же это за небо — вот только выяснилось, и снова затянуло его все».
«Поднесли, да без упросу».
«Вот сколько есть таких ученых — все описывают. Это хорошее дело».
«Если так стукнет мороз — все озимые померзнут — в земле мокрое, хоть немножко лежало бы этого снегу, а то дожди да дожди. Вот я была в декабре один раз на курорте в Сочи, даже там снег пробрасывало, а тут бы хоть бы где лежал».
«Смотри-ка ты, он крашеный, как опоссум. Вот как выпускают таких на сцену, ниче не поймешь».
«А я без всяких поправок — вот еще выдумали пояса часовые — в полдесятого сказано принять таблетку, значит полдесятого. А коль в десять-одиннадцать часов надо спать, я и ложуся — а кого бояться?»
«Сколько развесили над мостом лампочек — и впустую, впустую все. Так и ищет Чубайс, где напрокудить».
«Ленин и Пушкин — они тогда самые популярные были двое. А сейчас молодежь даже не знает, кто такой был Ленин. Пушкина, может, еще помнят, что кто-то был такой наподобие. А Ленина совсем плохо. Конкретно кто — не знают».
«Резала маленькие кусочки — а получились большие».
«Зудит и зудит, сипит и сипит, скрипит и скрипит. У меня уж голова болит от этого скарныканья».
«Вот снова фильм из жизни природы… О тарантитулах».
«Токарь по мягкому металлу — по хлебу и по салу».
«Знаки забияки».
«Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего».
«А книг-то по полкам, книг… Сколько мертвого капиталу! И ненужное уже».
«И цветов не любишь, и посуды, что ли, не любишь? А как не любить — хорошая посуда хозяйке радость. Надо глиняные кружки покупать. Похлебал из такой — и сыт».
«Что ты там пишешь? Опять про меня что-нибудь? Как бабушка чего-нибудь ляпнула?»
«Ну, поели — хорошо, спасибо. Теперь можно дюжить долго».
«Переведи мне, тут по-русски написано, а непонятно. Что такое „доминик со вкусом какао”?»
«Лежи не лежи — а вставать надо».
«Расти да воровать учись. А что? Наша сибирская пословица».
«Ой, че делатца-а…»
«Мышка, мышка, поиграй да отдай» (присказка, если что потеряно).
«Нина Павловна хорошая была у нас, математичка. Хоть и математичка, а уважала я ее».
«Этот Нострадамул — у него есть четверостишие про Днепр, Тернополь, что ударила такая беда, радиация. Но правду кажут: что пока не ударила трагедия, никто об этом знать не подозревает».
«Вы чего салат не едите — водой отойдет. Вы и баклажанов не едите? Ну какие-то вы совсем уже. Пейте молоко, а то скиснет».
«О, о, прибежала! Я уж себе думаю — пойду, щелкану ее раз, чтоб слушалась, а она тут как тут».
«И чего ты подкрадываешься, подбираешься — подсядь поближе да возьми, сколько тебе надо».
«Полками не полками — а ею я могу командовать, она моя младшая сестра, ей шестидесяти пяти еще нет».
«Улыбочка, глазки масляничные, улыбчивые. Тебе документы-то не нарушили? Гаишники-то эти…»
«Посмотри на его, какой он деликатный парень. Да как он поет, да как он на сцене держится, да как он одет. Ты думаешь, это так просто? А ты вот последи, последи, кто как себя ведет, да как одевается, да какие слова говорит».
«Хороша каша, да мала чаша».
«Скребет, скребет на свой хребет».
«Как такую куклу выбросить — вы что? Сразу подберут!»
«Одно по одному — кругосветное путешествие дала и болеешь».
«Писари! Где тут ручка добрая?..»
«Сейчас надо какао попить. А то все губы потрескались».
«У вшивого всегда баня — хоть всю неделю топи».
«Была бы такая жизнь, чтобы жить и не шевелиться. А то это Братское море, ГЭС, перебуторило всех людей, и пошло, и пошло. Как вспомню, сколько пережито, сколько перемотано, так хоть и не вспоминай. И письма что-то не стала писать. А волей-неволей уезжаешь из Аносово — не выучился бы он там, школа, десять классов и все. Да помотал мне нервов, училище ладно. Я бога молила, чтоб экзамены не сдал, а он сдал. В 17 лет поехать на чужую сторону. Мать не проведешь, я все знаю. Ладно, живой и ладно. Дорогу себе пробил, и слава Богу. Хоть не скрутился и не это, не соскоблился. Мальчишка вон — Меркурьев — училище летное закончил, приехал домой, и — спился. Так прямо в Аносове. Потом, половинский парень — Санька, как его фамилия? А ну ты не знаешь. Тоже армию отслужил, пришел домой в Половине, заводская вода шла отходная, канал шел, горячая, они начали купаться, он нырнул и сварился».
«Вкусная рыбешка — только исть нечего».
О кошках
«Все, на шаурму пошел. Да на шапку ондатровую. А вы разве не знали, что котов нельзя без всякого сопровождения отпускать на прогулку?»
«Спи, Мурзичка, намерзся, золотко мое, засранечка».
«Они запросто глаза могут выцапать и нос. Потом морочься с ним. Нет, я своего пса к кошкам не допускала».
«Мурзик как взглянет, так мне иной раз неприятно от него — что, думаю, я тебе сделала?»
«Мурзик!.. Ах ты гад преступный!»
«Он ему предложил оливку сначала, тот, естественно, отказался. Тогда он начал запихивать ему в пасть, как в тугую копилку с пружинкой. Говорил я ему — кот оливки не ест».
«Ешь, я ему говорю — не ест. Рыба, я ему говорю — не ест, каятник. Ну, Мурзик, говорю ему, вылези мне только, попадись. Сидит — зырк-зырк — глазищами лупает за диваном. „Кит-кат” ему подавай! Этот, что рекламируют. Разъелся, паразит».
«Просыпаюсь от грохота — а он лижет пол, извалялся весь. Валерьянка у меня стояла на тумбочке».
«Непослушный ребенок, ему одно, а он свое. Вот смородину облупим, и пойдешь в свой лес. Чего ты вообще туда ходишь, ходит и ходит, ходит, знай, и ходит. Не ходи в лес одна. Мурзика хотя бы возьми».
Смесь
«А я от бабушки ничего не могла добиться — где, что? Пытала ее, как фашист. Ничего не сказала — она у вас слышит плохо?»
«А вот подвозил двоих — молоденькие ребята, лет по двадцать, парень и девушка, ага. Сразу меня спросили — вы по-японски понимаете? Японцы. Я по-японски, говорю, знаю банзай, харакири и хакамада. Ну те давай шушукаться. Вот, говорю им, искреннее, отличные машины Япония строит — уже обогнали немцев давно по своему автопрому, а вокруг, как нарочно, одни эти „Хендаи” и прочее. Парень-то чуток соображает по-русски — девочка сю-сю-сю ему, я говорю, чего она? Он говорит, она сказала, раз вам так нравится японский автопром, почему вы на „Жигулях” ездите? Я говорю — ну, шучу, конечно, — знаете, я любой ваш японский джип могу купить, а езжу на „Жигулях” исключительно из патриотизма. Она ему снова — шу-шу-шу. Я говорю, чего она там? Он говорит, сказала, что впервые видит русского патриота и теперь будет в Японии всем рассказывать. Я думаю, ага, расскажет, что русские идиоты, могут на японских машинах ездят, а ездят на таратайке из своего упрямого патриотизма. Приезжаем, дает мне четыреста рублей — а договорились на триста. Я думаю, ага, проверяет. Что русские все мошенники. Нет, говорю, договорились на триста. Она сю-сю-сю. Я спрашиваю, чего она? Он говорит, она сказала, это вам вроде как не на чай, а как за патриотизм. Я говорю, за патриотизм могли и побольше дать — рублей двести хотя б».
«Язык. У нее вкусный всегда отварной. Ну а на диете на вашей не знаю — кроме капусты квашеной — ничего».
«Что называется — для людей. Чтоб все у нас было для людей и прямо вот, что ни возьми, обязательно для людей».
«Канделябр экономических наук»
«Так-то, если б не была квартира приватизированная, может, что-нибудь бы и дали, хоть и хреновенькое, конечно…»
«Наконец-то, говорят, в нашем городе можно попробовать настоящую пиццу. Пельмени самолепные, салаты, мороженое, пирожное, водка не продается, в кафе не курят, туалета нет. И вообще лучше не приходите».
«Шикарный костюм... Жаль, но мне некуда его надевать. Разве на свадьбу. Нет, он слишком деловой. Впрочем, эти современные люди женятся в чем хотят. А кстати, носок порвался!.. Вовремя же я приобрел другие носки. А то раздираю их, что твой орел, острыми когтями».
«Фильм прямо голливудский по количеству исторической лажи».
«Китайцы особенно любят это дело. Видел русский перевод вывески „Корпорация самоклеющихся ленточек”. Какая-нибудь лачуга „ЛТД”. Раз видел в Пекине чистильщика обуви, который назвал свою контору „Всемирный обувной центр”. И самое главное, был прав».
«На Камчатке — медведь хватает мешок, как рыбачат, на горбушу себе закидывает и тащит».
«На целине вообще житуха была — насчет еды было хорошо. Наш паек, да колхоз подбодрял. А все равно — к комбайнеру заезжаешь, ага, к комбайнеру заезжаешь, лисичек — а как они мне нравились, так на следующий день заедешь — огромная банка стоит. Я, говорит, видела — хозяйка — как ты их ешь. А перегородок в доме никаких, перегородок. Русская печь, ну, единственно, где отец с матерью — ширма».
«А я не помню, в Житомире-то я был? Есть, говоришь, фотографии? Да? Значит, алиби есть…»
«Серега как плакал — помнишь, рыбачили, красноперка сорвалась, и так он плакал. А рыбалка — наловишь, икры напорешь. Не так рыба сама, красноперка — как ловить интересно. Из реки на два-три метра выкидывалась, ага. Порешь икру, а рыбу вон. И она — два дня — подгнивает. Вот тогда берегись мишки — придет».
«Самый большой разврат, что я там видела, — это пожилой немец, бормочет чего-то на своей немецкой тарабарщине, и то по ручке потреплет молоденькую тайку — та сидит, хлопает ресницами, ни бельмеса не понимает, — то по попе ее похлопает. Вот и весь разврат. А обещали!.. Исполнение тайных желаний, то-се. Врут эти турфирмы, все врут».
«Я уже в последний день говорю, ей уезжать — ну прости, если я тебя чем обидела, ну такой у меня дурной характер, что я сделаю? Сама воспитала… И обе в слезы, все-таки мать. Уезжает, жалко».
«Нам главное до самолета дойти. А дальше наше дело телячье».
«Приходи к нему лиситься, и волчиться, и тигриться».
«Берег — песок, пологий. Дискотека — близко, два шага. Тихо, жарко. Загар, волны. Соки, воды. Мороженое, фрукты. Все включено, но кое-что выключено. В последний день видел ската».
«И по-французски, и по-английски речь держал — с ума сойти, и как это в голове одной помещается! Всех прямо обаял. Ага. А самих-то отрывков не показывают же. Ни по-французски, ни по-английски. Верь им».
«Скоро на работу будем в купальниках ходить! Такое предложение есть небольшое».
«С милым рай и в шалаше, если милый — атташе».
«Он был Самец. Самец как Самец, фамилия. Нормальная фамилия. Когда расписывались, жене написали в паспорте Самка. И только когда переехала, в Севастополе ей поменяли. Не „не может”, а так и было, я сам видел паспорт и мужа знал. Нормальный был мужик».
«Хорошая практика: грубить публично, а извиняться приватно».
«Хочу погрузиться вновь в эту интересную мороку — в интернет».
«Я оставила их маленьких, говорю — подождите, а женщина идет, толкнула — что вы здесь? Я увидела — а у нее как раз, мы в продмаге работали, я знала, дочка беременная была — ну так вот я и говорю: ах ты, змея, чтоб твоей дочке не разродиться! Она матом на меня, а пришло время дочке рожать — и не может, ей уже сроки все вышли — нет и нет, второй раз — и на второй раз то же самое, уже и муж от нее ушел. Прибежала тогда ко мне: сними с дочки проклятие. Вот как, а ты что думала? Материнское слово — в нем силы много, если женщина мать и сказала — так считай и будет. Как я тебе его сниму? Нет, сними да сними. А потом в другой город уехали — от меня, видно, подальше».
«Нашла кастрюля крышку». (Пословица.)
«У нее, когда на все это смотрела — перестройка, Чечня, — истерики случались, а сейчас пятилетнюю девочку убили, а нам все равно. Вот беда-то где вся. Уже железные решетки у нас — не на окнах, а на душах».
«В Китае я заплатил за это сорок местных копеек».
«Вольнолюбивая растень».
«Знатная собака — шарпей. Шкуры столько — можно двух скроить».
«Вот ты уже и на эсэмэски начала отвечать. Мы тебя скоро вошьем в контекст наличной реальности».
«А у нас в школе гадали на логарифмической линейке… Ну, как. Как-как. Ясно как. Как полагается. Брали дату рождения, умножали на год, делили на количество парт в классе…»
«Ты где находишься территориально?»
«Я благодарю за приглашение на эту встречу — я присматриваюсь к молодежи, к молодым специалистам… У самого вот внук родился…»
«Как ты заправила постель? Она у тебя похожа на двугорбого верблюда».
«Ну ты, я вижу, совсем втянулась в курение? Это как же понимать? Ушла из монастыря — и ну грешить бесстыдно и безбожно!»
«Выключай свою фурычалку».
«Когда ты посмотришь „Остров”? Да не надо его так уж собираться смотреть — этот фильм сам себя смотрит».
«Убери руки, распускает тут шкрябки свои!»
«Ну калган ты на плечах носишь — в шапку не влезает».
«Так, вы как там, говори. Уроки сделали? Маша как? Вы поели? А что вы поели? Все поели?..»
«Чего у тебя ноги такие холодные? Давай их сюда — комостья свои».
«Вбил гвоздь в стену мичман — приходит — вытащен. Вбил тогда три гвоздя. Приходит — все вытащены. Вбил пять гвоздей. Ну и все. Видят — такое дело. Оставили мичмана при гвоздях».
«Это не так себе просто рог какого-то там марала, лежит на шкафу, пылится. Его, между прочим, брат твоего деда вынес из тайги на собственных плечах».
«Надо же, как мы хорошо подготовились к празднику. Как раз все вверх дном перевернули».
«Шкаф, который мы заказали, он вот как этот, только в два раза больше. Как зачем? Ховаться!.. Прежний? В коридор. Ну и упрет кто — так спасибо скажу доброму человеку».
«Да как спалось. Пунктирно».
«Эта вещь аморально устарела».
«Помню, отец купил маме часики. Тогда было предметом желаний. Говорили: „У него есть часы”. Или: „У него есть мотоцикл”. Маленькие Люда с Сашкой: „Водичка — плюх!” А ну-ка пойдем, пойдем, где водичка плюх? В колодце…»
«Былиночка. Но какой гладкий, высокий лоб. Об такой лоб поросят можно бить».
«„И все меня бросили, никто-то меня не любит” — ну-ка быстро утри свои крокодиловы слезы!»
«Болен дистрофией, неходячий инвалид, играет в компьютерные игры и на бирже, и вот полетел монитор, все, конец».
«Тоже Химки? Поразительно. Прямо как у нас. Только у нас Нивки».
«Ну и что мы тут сидим целый день, уже и в комнату не войти? Сидим, понимаешь, водим палочкой по глиняной табличке… Выключай, говорят тебе, компьютер».
«Рубашки совсем обнаглели — не гладятся, да и все. Уже и на кресло положила, и на диван, и на стол, и хоть бы хны».
«Здесь всегда такой ветродуй. Эти районы специально строились, чтобы все выдувало. На случай химической атаки».
«Выкинуть? Да ты что! Через сто лет знаешь, какая будет ценность».
«Ну, присела к марафетнице, крашусь, крашусь, а потом как плюнула и пошла все смыла. Буду так ходить — пугайтесь».
«Морду моет, а пятки грязные».
«А как вы жару переносите — нормально? Я после Мурманска — плохо. Головные боли. Придется, видно, уже и доживать в том Мурманске. Но ехать куда-нибудь уже бесполезно».
«Море? Да как вам сказать. Вода-то теплая. Но удовольствия — никакого».
«Я очень эрудированная женщина — на любое слово могу ответить так, что рот сразу закроете».
«Русский барин он, вот кто. И, как все баре, вальяжен и неспособен ни к какой организационной работе. К счастью».
«А брови у него прямо на глаза падают. Старый хрыч. И на руке — шесть пальцев. Нет, ну зачем на каждой. Достаточно на одной».
«Я бросил поводья, чтобы не потерять книги. Офицеры об одном просили — привези книг, нечего читать. Тогда читали. И вот по сторонам навьючил, еду. И лошаденка крепкая, знает, куда идти».
«Кстати, сегодня приезжал твой коллега… Из ФСБ… Сказал, я лучше напрямую, побазарим. Шашлычки… Слушай, а че у тебя там поет, играет? Телевизор… Ну хорошо. Ну поросенка или чего? Я на купешку даже не стянулся, сижу в плацкарте, как нормальный человек… Ну все, что я знаю, то я и привезу. Давай».
«Все сидят, все в тягость. Не знакомятся никто. А мы вчера праздник праздновали — в Чечне на вертолете в Аргунское ущелье, но это было, конечно, много лет назад, но мы опять праздновали, и у нас такого не бывает, чтобы мужчины и женщины сидели и не знакомились. При Советской власти все кучковались. А сейчас сидят и бутербродом не поделятся. А раньше — картошечка вареная, то-се».
«На. Как за фиг? Визитка. В интернет зайдешь — узнаешь».
«Храм Василия Блаженного видели в Москве? Это наша компания плюс немцы. Да не строили — реставрировали».
«Нет, ты так не говори. Если человек вздыхает, это у него тяжесть на сердце. А никакая не привычка. И у меня тяжело. Я почему такой?.. Тяготит».
«Серебро люблю, белое. А золото нет. Оно не ведется у меня. Была цепочка — порвалась, сдала ее, обручалку сдала… Лежит еще кольцо — на черный день, думаю. Если что — сдам. Все равно не ведется».
«На Сретение зверек просыпается, пышный такой, бобрик — сурок».