КРАЙНИЙ НА ФЕЙСБУКЕ

Виктор Пелевин. Лампа Мафусаила, или Крайняя битва чекистов с масонами. М., «Эксмо», 2016, 416 стр.

Виктор Олегович Пелевин в последнее время пишет по роману в год, так что не успеваешь и прочитать: «Бэтман Аполло» (2013), «Любовь к трем цукербринам» (2014), «Смотритель» (2015)... Вот и последний его роман, пожалуй, можно было бы назвать не последним, а крайним, что недвусмысленно отражает название. Иронически обыгранный жаргонный синоним слова «последний» подготавливает нас к двусмысленному, несерьезному прочтению книги, то же делает аннотация «гибридный роман», и двусмысленность эту в процессе прочтения мы получаем с лихвой. Автор будто хочет прорваться в «горячую десятку» массового читательского внимания: чекистские генералы, масоны и обилие «голды» вызывают невольные и навязчивые ассоциации с бульварным криминальным чтивом конца девяностых — начала нулевых, заполонившим тогда прилавки книжных магазинов.

Можно сказать, что все не так-то просто: эта линия начата Пелевиным примерно в то же время романом «Generation „П”», и в 1999 году роман скорее с сюрреалистическим, чем постмодернистским повествованием оказался злободневной сатирой на жизнь «креативного класса»; перекликается с ним и необычное, «условно сакральное» имя, данное одному из ключевых героев и контрастирующее с его личной ординарностью, но эта деталь впервые была использована еще в «Омоне Ра» — для Пелевина вообще характерно подчеркивать именование главных героев, хотя бы это имя было прозвищем. В «Лампе Мафусаила...» фигурирует династия Можайских, отмеченных в нескольких поколениях по мужской линии необычными именами; очень легко предположить, что фактически мы уже имеем дело с пелевинской самопародией или же эти повторы несут нагрузку «авторского бренда» больше, нежели смысловую. Фамилии двоих персонажей, устанавливающих контакт с персонифицированным Духом Денег, вовсе незамысловаты: один Капустин, второй Карманников.

Роман со своей четырехчастной структурой навевает воспоминания о русском полифонизме: так, основной герой первой части Кримпай Можайский становится эпизодическим персонажем в заключительной части, и вовсе не случайно там же упоминание его «гомоэротической прозы» о старушке-процентщице. Пелевин ерничает, к месту и не к месту используя экскурсы в философию и квазифилософию, статус философского термина с последующим доскональным прояснением обретают сетевые мемы и речевые окказионализмы; охваченым оказываются даже те самые «рептилоиды», существование которых проходит в культуре на грани кинофантастики и интернет-пространства, — у Пелевина это реально существующая «высшая планетная раса», занявшая якобы верхушку мирового правительства в предложенной нам «альтернативной истории».

В «Лампе Мафусаила...», как и во всяком пелевинском романе, мы имеем перед собой скрупулезно прочерченный, но замкнутый мир, строение которого проясняется герою различного рода «учителями» по ходу проходимого им сюжетного пути-инициации. Такое развитие сюжета, которым, впрочем, не исчерпывается весь роман, берет начало еще в фольклоре различного происхождения, можно вспомнить хоть жизнеописание Будды, а в третьей части — «Храмлаг» — инициируемым оказывается и сам читатель, открывший этот псевдоисторический (альтернативный исторический) очерк. Альтернативное мироздание раскрывается нам с разных сторон, и первое, что нам встречается, — это философские выкладки адепта Духа Денег Кримпая, сообщающего нам о двух основополагающих жизненных явлениях — Вате и Цивилизации:

«...Герои финансового космоса не жулики, нет. Они мистики. Причем очень успешные. И помогает им не „инсайд”, а „инсайт” — подобие особого духовного озарения, в котором они пребывают. Во всяком случае, так я пишу в своих обзорах, когда работаю на Цивилизацию. Когда я работаю на Вату, мои взгляды несколько запутанней. Но об этом позже. Поэтому я не то чтобы совсем не верю в мистику. Я в нее верю — но только что объяснил, в какую. Архаичные суеверия не для меня. Я строгий и последовательный материалист — в том, что касается природы моего разума и окружающего мира. Но в Духа Денег я тем не менее верю всей душой, хотя и не пишу о нем в обзорах. Противоречия здесь нет. Этот могучий Дух — такой же материалист, как я. Материалист до такой степени, что полностью отрицает свое существование — и вместе с ним его бытие тщательно скрываем мы, его слуги. Теперь, надеюсь, дальнейшее будет понятней».

Сам же Дух Денег, встреченный героем в психоделическом трипе, предлагает нетривиальное вместилище нематериальной человеческой природы — собственно, следы, оставляемые им в виртуальности, и рассматривает самую основу человека как палимпсест.

Встретившиеся затем «учителя»-чекисты раскрывают Кримпаю глаза на истинную природу дуалистического воззрения, где главенствующими антагонистами оказываются куда более древние, досетевые мемы — «чекисты» и «масоны». Но фейсбучная не бог весть как отраженная «реалити» вторгается и во вторую часть, выдержанную в пародийном фантастическом ключе и заставляющую вспоминать то Акунина, то Шекли, то письма Макара Девушкина, — являясь прапрадеду Кримпая Маркиану Можайскому в виде алкогольных зеленых чертей, которые оказываются все как на подбор феминистками. Собственно повествование, как и в предшествующем «Смотрителе», как бы распадается на части, плотность текста сходит на нет, и мы видим торчащие грубыми углами пустые внепространственные балки — третья часть представляет собой и вовсе псевдоисторический трактат на вольную тематику, название лагеря ссыльных масонов «Храмлаг» однозначно перекликается с ГУЛАГом, а абажур из татуированной кожи мейстера Голгофского — безвариантная саркастическая аллюзия к «легенде Бухенвальда» времен Второй мировой. Очевидно, что для Пелевина, как и для многих писателей современности, эта война навряд ли еще когда-то будет окончена, даже если за это время запрещенные масоны успели переродиться в простых деревенских «посонов».

Можно сказать, что пелевинские миры вкладываются один в другой подобно наглядно — слишком наглядно — продемонстрированной в заключительной части китчевой матрешке в руках Кримпая. Которого к тому моменту зовут уже просто Крым, модифицированно от сокращенного Крим, поскольку звучит гораздо более патриотично, даже в альтернативной реальности Крым к этому моменту «наш», да и бывший герой-философ измельчал как-то, сник перед могучими чекистскими учителями. Злободневной откровенно фейсбучно-блогерской, скорей интимного толка, проблематикой, поднятой до ранга философских истин, пусть я здесь и повторяюсь, пестрит вся ткань романа: тут и манифестированная в самом начале гомосексуальность главного героя (homosexuality), и, упаси Господи, «lambersexuality» (возникшая из слияния ключевых, как оказалось, понятий, «lamber» и «aurum»), и даже «дендрофилия», она же «арборфилия», в некий момент подцепленная главным героем, и без всякого излишнего сарказма вызывающая в памяти цветаевские строчки «Да, был человек возлюблен! / И сей человек был — стол // Сосновый...» — вот на основе такого прочтения этого отрывка из первой части романа Пелевина можно без обиняков называть постмодернистским писателем.

А дальше, собственно, все как у людей: из папье-маше сконструированная современность; литературные, вплоть до Жюль Верна и Уэллса, источники экскурса в прошлое; дымящийся военной кинохроникой Храмлаг. И нет оттель ни выхода, ни входа, даже если существует единственное на весь мир Всевидящее Око. Собственно говоря, суть мироустройства изложена во второй части генералом Капустиным Маркиану Можайскому:

«— …Финансистами, как вы хорошо понимаете, управляют масоны. А противостоит масонам, по сути, один только светлый рыцарский орден на всей земле — русские чекисты. То есть мы.

Карманников при этих словах тихонько прокашлялся.

— Я не понял, что такое „чекисты”, — сказал я. — Не от английского ли это „check”? В том смысле что эти люди все любознательно исследуют и проверяют? Или это от банковского „chеque”?

— Можно сказать и так, — неопределенно ответил Капустин. — Не будем углубляться в детали. Зачем вам лишняя информация?

— Что такое информация? — спросил я.

— Ну это как бы… ну знания, всякие сведения. Так у нас называется. У нас считается, что если ее слишком много, от этого у человека стресс. В смысле, угнетение нервной системы».

В этой безвыходно финансообразующей пирамиде чекисты давно происходят от англоязычного «check-in», одичавшие масоны скликают друг друга по Сибири «Масаны! Масаны!», и вся эта кодла, за нечем больше заняться, занимается ограничением мироздания. По крайней мере масоны хоть успели простить чекистам выдумку про «абажур Бухенвальда» (так в мироздании по Пелевину, по крайней мере)...

В общем, довольно безнадежный роман, как и все поздние пелевинские вещи. Возможно, в каком-нибудь следующем десятилетии он будет читаться, как читается сейчас «Generation „П”» — несколько преувеличенным и метафоризированным, но острым воспоминанием о «духе эпохи» (взамен давно забытых реалий и ощущений эпохи подлинной). Сейчас он читается, мягко говоря, с трудом. И сложно под конец не вспомнить пелевинского младшего, но уже погибшего предшественника Егора Радова, жизнеописание Гаутамы которого под названием «Змеесос» начиналось так:

«Иоганн Шатров упал из окна и разбился. Лао и Яковлев были богами, они сидели в буйстве сущностных облаков и сотворяли все, что могло быть в наличии. Однажды было скучно, и Яковлев, словно намыливаясь благовонием астрала, приобретал конкретную оболочку, которая говорила: — Лао, придумай мне мир, ибо Я есть Все! Лао, находящийся по ту сторону предела, окружал товарища по творению райскими прелестями истины и жизни. Он тоже мог бы стать предметом, но в данную секунду, или минуту, обладал абсолютным временем, в котором нельзя терять регалии высшего существа и нисходить в собственное создание, чтобы разговаривать, или быть рядом»¹.

Не нужно было ни газетных реалий, ни семиотических различий, ни социальных сетей — только юность и вечная жизнь. И информация была лишена иерархий.

Ирина ШОСТАКОВСКАЯ