Бершин Ефим Львович — поэт, прозаик, публицист. Родился в Тирасполе в 1951 году. Автор нескольких книг стихов, документальной и художественной прозы. Выпустил книгу избранного — «Гранёный воздух» (М., 2016). Живет в Москве.

Ефим Бершин

*

НЕПРИЕМЛЕМАЯ ПОРОДА

* *

*

Не трожьте лебедя и ворона не ешьте,

а также цаплю, пеликана и удода.

Но прежде — ворона. И ближнего не режьте.

Не режьте ближнего — испортится погода.

Мы жили весело. И ворона не ели.

Стучали в бубны, пировали на поминках,

когда и пули нам свистели, как свирели,

и подрывались наши ближние на минах.

Но заповедал в Книге жизни или смерти

кудлатый выродок, пророк чернобородый:

не трожьте голубя и ворона — не смейте,

поскольку ворон неприемлемой породы.

Сегодня дождь смывает яблоки с деревьев —

как будто души избавляются от плоти.

И просыпается размытая деревня,

перенесённая с сезанновских полотен.

Как неожиданно испортилась погода!

Никто и знать не знал, не думал и не ведал.

Наверно, кто-то человеческого рода

на ужин цаплю или ворона отведал.

И дым клубится по-над выгоревшей нивой.

И скачут лошади, сбежавшие из Трои.

И где-то рядом, за Днестром или за Нилом

уходят в сумерки уставшие герои.

Им было облако и море — по колено.

Кутили заполночь, но заповеди чтили.

Всё было б правильно, «когда бы не Елена».

Точнее — ворон. Вот его и не простили.

Бежали месяцы, как кровь бежит по венам.

Мы жили весело, того не зная сами,

что кто-то ворону однажды заповедал

кружить над площадью, усеянной глазами.

* *

*

Средиземное море теряет ритм,

и волна пожирает волну.

И звезда уже больше не говорит

со звездой и идёт ко дну.

И голодное море — только грим,

нанесённый на лик веков.

А на дне средиземном тоскует Рим

синкопическим лязгом оков.

А на дне средиземном пылает Храм,

изнывает Ирод, и род

человеческий заново к топорам

призывает беспечный рок.

И гремит барабанщик, не зная забот,

закипает кровь на губах.

Аритмия,

синкопы,

убитый Бог.

Иоганн Себастьян Бах.

* *

*

Беспокойное небо. Живу как на дне.

Тучи свесились конской гривою.

Каждый день просыпаюсь в другой стране,

будто каждый день эмигрирую.

Я смотрю в окно. Полустанков нет.

Только воет пёс у сарая.

Тот же самый двор, тот же самый снег,

а страна-то совсем другая.

Отхлебну воды, отвернусь на миг,

нарисую на стенах метки,

чтоб назавтра понять: от себя самих

мы теперь на каком километре.

* *

*

Сжимается пространство языка.

Немеет ночь. И лишь твоё дыханье

бездомной кошкой бродит у виска

и греет душу, как вино в духане.

Немая улица. Шагреневый язык.

Немые сны на выцветшем диване.

Как будто разлагаются азы

не слов, а самого существованья.

Так вот она, земная благодать.

Вот это слово, что во чреве бьётся

и задыхается. И можно не гадать —

оно уже никак не отзовётся.

А за окном спокойно, чуть дыша,

самоубийцей снег уходит в лужу.

Зародышем во тьме карандаша

томится стих, не выходя наружу,

безмолвный, словно снимок в паспарту,

или как ратник у истока битвы.

Сидит и ждёт, пока я обрету

пространство для любви и для молитвы.

* *

*

Да что страна, её леса и недра,

когда с какой ни глянешь стороны —

страна всего лишь продолженье неба,

как небо — продолжение страны.

И мы живём, не ведая границы

меж двух миров, во времена, когда

покоя нет, покой нам только снится,

как звездочётам — дальняя звезда.

И только снег, летящий мимо, мимо

чужих домов, где мог бы жить и я,

напоминает о единстве мира,

единстве быта и небытия.

Ведь в сумерках, лишённых дара речи,

так поступь снега сказочно легка,

что от покатых крыш Замоскворечья

почти неотличимы облака.

И кем бы мы ни стали, обессилев,

вечерней тенью, облаком, золой —

когда-нибудь небесная Россия

соединится с русскою землёй.