Маркова Мария
Александровна родилась в 1982 году в
Магаданской области. Окончила
филологический факультет Вологодского
педагогического университета. Автор
поэтических книг «Соломинка» (М., 2012) и
«Сердце для соловья» (М., 2017). Лауреат
нескольких литературных премий и
поэтических фестивалей, в том числе
премии Президента РФ для молодых деятелей
культуры (2011) — с формулировкой «за
вклад в развитие традиций российской
поэзии» — и фестиваля «Киевские Лавры»
(2013). Живет в Вологде.
Мария
Маркова
*
СЛОВА
НА ВЕТРУ
* *
*
Зима тревожная,
сырая,
пришла, слова
перевирая.
Её слова —
твои следы —
они исчезли
у воды,
и быть беде,
ведь взгляд скользящий
не жаждет
жизни настоящей,
не ищет истины
в воде,
ведь их и нет
давно нигде.
Двоится, день
опять двоится,
и человек на
лёд ложится
и смотрит в
зеркало реки,
как самый
опытный гидролог,
на ледяные
поплавки,
на город,
втиснутый в осколок,
на спящие
особняки,
выискивает
в окнах тени,
вызванивает
глубину
и видит в
блёстках снежной пены
непреходящую
страну.
* *
*
Ушедшей жизни
разоренье —
жильцы другие
грабят дом.
А я пишу
стихотворенье
о смерти и
любви, о том,
что вижу,
знаки подбирая:
там точка
чёрная стоит,
совсем как
человек, у края,
но кто-то
прыгать не велит.
А ты попрыгай,
не стесняйся,
ты, стрекоза
моя, станцуй.
Уже выносят
мебель — с мясом
снимали
дверцы, — не к лицу
стоять,
подсчитывать убытки,
переживать
позор, разор.
Не стой, а
прыгай — даже нитки
твоей здесь
нет, и грязный сор
принадлежит
кому угодно,
но не тебе,
и будь свободна,
иди к обрыву,
говори:
любовь, любовь
одна осталась,
пошла за
мною, привязалась,
а смерть
осталась там, внутри.
* *
*
Это снаружи,
с улицы ветром
часть разговора
внесло в полумрак
комнаты,
чтобы условным ответом
стать мне,
случайным ответом, и так
долго служить
утешением в горе:
«будто бы мы
отправляемся в горы».
Как я люблю
из нечаянных слов
что-то собрать
и потом любоваться.
Будто бы мы
отправляемся в путь —
нет, мы не
можем с тобою остаться,
мы —
попрощаться, прощай же, забудь.
С кем расстаюсь
я словами чужими,
медногудящей
хозяйка горы,
в этом ли
веке с тобою мы жили,
в общем ли
времени в эти дворы
мы выходили,
делам покоряясь,
и на прогулку,
но жизнь в простоте
разве случится,
опять повторяясь
в каждой
детали? Больше нигде
и никогда.
Не дано повторяться,
и не слоняться
тебе по двору,
только —
однажды в горах потеряться
и превратиться
в слова на ветру.
* *
*
Ты, мой любимый
лес,
ты вырос и
исчез,
ты вырос
наконец
и сосны в
колких платьях
повёл к реке,
к обрыву, под венец.
Там взрослой
жизни ласточкина склока —
пронзительная
тьма
звучащая, и
голос, одиноко
чарующий, и
старый дом, с холма
смотрящий
на других — на вереницу
деревьев
молодых,
и ветер
убаюкивает птицу
в объятиях
пустых —
усни, усни,
— но в этой колыбели
от смерти ни
на шаг она не отстаёт —
подходят
ближе сумрачные ели
и слушают,
как прошлое поёт.
Осенние
дымятся облака.
Похолодела
ржавая река.
Пристанища
для взгляда не найдётся,
и бледно-золотое,
и темней —
листвы опавшей
— пасмурное солнце
среди корней
ничем не
утешает, только ранит —
и воздуха
сверкающие грани,
и первый иней
— чище и больней.
Больничная
тревожная погода.
На что ты
смотришь, если сквозь тебя
проходит
обнажённая природа,
о сладости
и зелени скорбя?
Цветы её
последние так жалки,
но глубже
помутнения ума
грядущая
зима.
На что теперь
бесценные подарки —
то свет, то
полутьма, —
когда так
стыдно взглядом задержаться,
когда полней
становится вина —
о нет, моя
любимая, сквозь пальцы
ты всё равно
видна,
а в слепоте
ночной — ты память — цвета цинка
пространство,
и, всего на свете лишена,
бежит, бежит
дрожащая осинка
одна.
* *
*
Как холодно,
когда кому-то поверяешь
ещё не до
конца растраченный секрет,
и окна в
октябре на море отворяешь,
и достаёшь
слезу из пачки сигарет.
Нет у меня
теперь ни лепетавшей ивы,
ни тех собачьих
роз, оборванных шпаной,
но в этой
пустоте лишь прошлое ревниво —
как за одной
из роз — всегда следит за мной.
Что говорят
про стыд, про жалкое волненье,
про жадность
и про то, о чём не говорят?
Как заключить
свой страх в одно стихотворенье,
поставить
боль и гнев в одной строке, подряд,
связав их
навсегда, а нежность и прощенье
внезапно
развести с упрёком по углам?
Как стыдно
на свету — с осенним освещеньем,
с огнём
небытия, бегущим по стволам,
по выцветшей
траве. О нежности ли это:
от воздуха
в крови — исчезновенье цвета
и сообщенье
свойств прозрачности телам?
* *
*
«А с этой
стороны, чудачка,
посеем все
твои цветы», —
звучит среди
прохлады дачной
откуда-то из
темноты.
Склонилась
молча над травою,
и, путешествие,
привет,
когда не
дружишь с головою
и любишь
сразу целый свет.
Ну нет, не
целый, но фрагменты
его из
чёрно-белой ленты,
рояля
сумасбродный пляс,
искрящееся
и пустое,
совсем
невинное, простое —
отрывок.
Видимо, про нас.
Как? Муравей?
Не муравейчик?
Не мальчик
в теле муравья?
Не выпавший
под ноги птенчик,
как жизнь
невинная твоя?
А что случилось?
Что случилось?
Твои вопросы
как игра.
Не плачь, всё
сон, тебе приснилось.
А вот и день
прошёл, пора.
Смыкаются
послушно ветки,
а в тишине и
там, и тут
побеги,
тоненькие детки,
ещё растут,
ещё растут.
* *
*
Подслушало
сердце, тревога, тревога,
вода подошла
и стоит у порога,
а в комнате
чудо скрывается в чаще —
олень
настоящий, огонь настоящий,
и жалко, что
всё исчезает бесследно,
лишь чистый
песок намывает обратно,
и выглядит
берег опрятно и бедно,
но это —
приятно.
Смотри на
меня. Оправдания нету.
Я тоже ходила
слезами по свету,
нашла эту
улицу, выбрала дом,
вошла в эту
комнату с вестью о том,
что всё
исчезает из мира бесследно,
и вещи смотрели
беспомощно, бледно —
пощады и мира
никто не просил,
но пламя
горело, и розовый венчик
олень
безмятежно носил.
* *
*
В опустошении
так много полноты,
что кажется
— расширились кусты,
как лёгкие.
Дыхание для воли,
а задыхание
под зеркалом воды —
для боли.
Если мне не снишься ты,
то снится
что-то страшное, по жести
скребётся
ветка, мечется листок,
но скоро
проясняется восток,
как прошлое
в одном прощальном жесте.
Так вот какая
карта дня — повсюду,
куда ни глянь,
граница пустоты,
и я тебя,
наверное, забуду,
как бабочка,
от жаркой тесноты
освободившись,
— где душе преграда?
При свете
дня все призраки милы,
и ветер
открывает клетки сада,
заглядывает
в дальние углы —
со всех ветвей
последнее сдувает,
и сердце
ненароком задевает, —
так просто
жить и вдруг не пережить
мгновения,
потери — кто ты? где ты? —
Не в поисках
ли ветер все предметы
стремится
обнажить?
* *
*
На любовь
тишиной отвечая,
воспитаешь
отчаянье.
Почему
так сплетаются
тесно деревья
перед тем,
как спуститься во тьму?
Не спросить
у высокого бора,
и видна ещё
рваная синь,
но над жадно
смотрящими скоро
встрепенётся
ночной клавесин —
это обморок
близкого мрака,
это страх
пустоты под рукой.
Мягких мхов
изумрудная влага
обретает
холодный покой.
Обними меня,
не приближая,
не давая в
лицо заглянуть.
Я осенняя
роза чужая,
я отправилась
в сумерки в путь.
У физалиса
теплятся свечки,
звёзды астр
провалились в траву.
По извилистой
огненной речке
на листе
почерневшем плыву.
Эта лодочка
— пепел ольховый.
Высоты на
такой не набрать.
Зачерпнула
огня на целковый —
и огня у меня
не отнять,
но его не
хватает для дела,
и рука от
огня онемела,
и в округе
темнеет опять.
* *
*
Со мной
происходит трагедия —
трагедья,
трагедья, финал!
Какого-то
эхо столетия,
какой-то
далёкий сигнал.
Просили
земляне пристанища,
летели в
ночном молоке,
но вечность
безмолвная та ещё
и любит сиять
налегке.
Вращаются
звёзды колючие,
препятствуют
жизни поля.
О, как
обездоленных мучает
во сне голубая
Земля.
Она открывается
зеленью,
и белая лента
легка,
а в зелени
нежной расщелина,
в которой
струится река.
Куда её воды
холодные,
откуда? —
проснуться пора.
Наденьте
перчатки пилотные,
полёт наш
совсем не игра.
Корабль —
не игрушка, а спящие —
напуганный
сном экипаж —
живые, увы,
настоящие,
и мир
предстоящий — не наш.